Решение французского правительства запретить ученицам-мусульманкам в государственных школах носить платки было принято во имя принципа отделения церкви от государства — принципа, воплощающего собой старый вопрос французской истории. Но принятие этого закона выявило также и кое-что другое: насколько трудно французам иметь дело с тем, что американцы называют «проблемой меньшинств».
На самом деле, хотя с виду эти две нации радикально отличаются одна от другой, у них есть общая привычка — путать бедность с чем-то другим. Во Франции бедность путают с вероисповеданием, в Америке бедность путают с расовым происхождением. Поскольку столь многие чернокожие жители Америки бедны, многочисленные опросы показывают, что американцы путают бедность с тёмным цветом кожи. На вопрос: «Почему они так бедны?» — два из трёх американцев отвечают, что основной причиной является лень; только один из трёх считает, что чернокожим беднякам не повезло. (Соотношение, однако, меняется на обратное, если тот же вопрос задают американцам, которые «недавно обедали с чернокожим другом»).
Создаётся впечатление, что американцы прячут социальную проблему бедности за расовой проблемой, и в результате бедняки не рассматриваются как собратья, попавшие в трудное положение. В США, поскольку там считается, что большинство бедняков составляют чернокожие, вмешательство социальных органов проявляется в меньшей степени. Не так — по крайней мере, пока не так — обстоит дело в Европе, где большинство, согласно тем же опросам, считает, что бедняки — это обычные люди, которым не повезло. Но складывается впечатление, что Европа, особенно Франция, «американизирует» свои представления о бедности, поскольку сейчас существует огромный разрыв между уровнем бедности белого населения и расовых меньшинств.
Независимо от уровня образования, процент безработных во Франции среди иммигрантов и их потомков в два-три раза выше, чем в среднем среди населения. Опросы показывают, что, находясь на том же социальном уровне, дети из бедных районов успевают в школе не хуже других. Со временем, однако, социальная и семейная среда, а также ограниченность в средствах их семей начинают сдерживать развитие детей, принадлежащих к меньшинствам. Неизбежно возникают расовые предрассудки. Правда, польские и итальянские иммигранты также испытывали угнетение и дискриминацию, прежде чем были признаны французским обществом. Но это слабое утешение для тех, кто приезжает сегодня, отчасти из-за серьёзных экономических потрясений, происходящих в последние десятилетия. Работа на фабрике, которая когда-то обеспечивала как пожизненную занятость, так и возможность приобретения гражданства, быстро отмирает, а вместе с нею исчезает и возможность продвижения, которую она предоставляла иммигрантам в прошлом.
В своем исследовании, проведенном в парижском пригороде Монбеляр (представляющем собой своего рода французский Детройт), социологи С. Бод и М. Пиалу проследили судьбу малоимущих молодых людей на протяжении десятилетнего периода. До увеличения уровня занятости в 1997 году молодежь бросалась из одного места профессиональной подготовки в другое. С экономическим подъемом 1997 года и увеличением спроса на рабочую силу ситуация изменилась. Внезапно двухдневного обучения стало достаточно для начала реальной трудовой деятельности, процент неудач был низок. Фабрики приглашали молодежь из Монбеляра на тяжелую работу, но они предлагали им также и хорошую зарплату. К сожалению, ни один из этих молодых рабочих не осуществил свою мечту: долгосрочный трудовой контракт.
Осужденные на краткосрочные контракты и временную работу, они были лишены трудовой защищенности: поскольку их брали на работу в последнюю очередь, их первыми увольняли при очередном экономическом спаде. Авторы делают вывод, что преданность Франции всеобщим правам человека скомпрометирована углубляющейся дискриминацией иммигрантов, «которые оказались изгнаны из общества, и уделом которых стали плохие школы, бедные районы, работа без каких-либо гарантий занятости и производственное обучение, представляющее собой одну только видимость».
Запрет на платки стал еще одним отрицанием существования социального меньшинства. Вначале данная проблема затрагивала основополагающий принцип: школьная система не должна допускать какой-либо дискриминации в отношении учениц, независимо от причины. Но в конечном итоге в законопроекте она оказалась перепутана с вопросом религиозной принадлежности. У этих проблем, может быть, и есть нечто общее, но их логика различна. Законы против изувечения половых органов принимают не для обеспечения отделения церкви от государства, а для защиты физической неприкосновенности молодых женщин. Запрет на ношение платка — это, конечно, дело менее серьезное, но в основе его лежит беспокойство о том же: о защите моральной и личной неприкосновенности школьниц. Закона, запрещающего любую негативную дискриминацию молодых женщин (в том числе и платки), было бы достаточно для достижения этой цели. Настоятельное привлечение внимания к религиозной стороне запрета радикально изменило сам смысл закона.
Покойный американский философ Джон Роулз высказал мысль, что лучший способ оценить правильность любой социальной политики — это мысленно поставить себя на место неудачников перед тем, как сделать вывод. Решение правильно, если оно улучшает положение тех, кому в обществе приходится хуже всех. Споры о ношении платков привели к противоположному результату. Люди делом и мыслями отвернулись от неимущих и от того, что можно сделать для улучшения их положения. Подобно печально известному мольеровскому лицемеру Тартюфу, такой закон просто покрывает зло, которое мы не желаем видеть: социальное неравенство и исключение людей из общества.
Даниэль КОЭН, профессор экономики. Париж
