Наивно-непосредственная близость к народу тогда еще оппозиционных лидеров в период оранжевой революции актуализировала непростые вопросы публичности постсоветской власти. Революция привнесла новый формат общения власти, пусть пока еще потенциальной, с народом, когда впервые в новейшей украинской истории будущие президент и премьер-министр активно выступали перед многотысячными аудиториями на митингах в Киеве и других городах. Революция заострила насущные проблемы взаимоотношений власти с «широким» обществом (а не только с наиболее активным его сегментом — профессиональным «гражданским обществом», представленным политически-ориентированными общественными организациями, менеджерами от демократии и активно развивающейся сетью неправительственных аналитических и экспертных центров). Это проблемное поле включает потребность в поисках новых форм, дискурсов и практик оптимальных режимов функционирования власти и порядка принятия решений в декларируемых новой властью парадигмах открытости, прозрачности и публичности.
Впрочем, тема не нова. В определенном смысле всю историю постсоветской демократизации, начиная, пожалуй, с политической риторики «перестройки» и «гласности» середины 80-х годов, можно представить как сложную и противоречивую трансформацию традиционно авторитарного режима «закрытости» власти и технологий принятия решений в новые синтезы и мутации, включающие ритуальные поправки на «голос народа», «общественное мнение», «национальные интересы» и т.д. Демократизация по-советски (инициированная сверху) и была задумана как декоративный, по сути, популистский политический проект демократических уступок по форме, ради сохранения сути властного авторитаризма. Другое дело, что джинн «общественного политического участия» был выпущен из бутылки уже помимо воли инициаторов демократического косметического ремонта в бывшем СССР.
В современный период развития демократизационного проекта есть, по крайней мере, три объективные обстоятельства, которые вынуждают уже новую постсоветскую власть (в частности, в Украине) активизировать ритуалы «участия граждан в принятии решений»:
1) Истощение ресурсов (экономических, политических, психологических) и возможностей (прежде всего идеологически-пропагандистских) для властного маневрирования в режиме традиционной закрытой политики.
2) Тенденции развития государственной политики, как «закрытого акционерного предприятия» для избранных и немногих стали угрожающими для безопасности существования большинства не инкорпорированных во власть граждан (Чернобыльская катастрофа 1986 года и, особенно, «закрытая» реакция на нее со стороны центральной и республиканской власти послужили реальной дополнительной мотивацией для многих граждан Украины в их политическом выборе государственной независимости). История постсоветских стран продемонстрировала взаимосвязь кланово-распределительной экономики с мутациями «клановой» демократии, во многом репрезентирующей интересы немногочисленных групп политического и экономического влияния. Эта проблема трансформируется в императив выживания для «широкого общества».
3) Глобальные демократические влияния и политическое давление стран западных демократий на постсоветскую власть относительно расширения поля политического участия и борьбы с коррупцией, а также мировой кризис традиционных форм представительской демократии (в спектре от выбора — безопасность или «управляемая демократия» — до десакрализации власти и диффузии авторитетов). Риторика и вынужденно показные «разрешительные» уступки и жесты прежней украинской власти в отношении политической оппозиции, СМИ и структур гражданского общества к началу 2000-х годов переросли формат ритуальной и контролируемой властью активности. Расширяющееся поле свободы было уже неконтролируемо единым центром принятия решений, традиционно именуемым властью (кульминация — оранжевая революция 2004 года). Давление на этот, некогда единый, центр лоббистских групп специфических интересов имеет своим неизбежным следствием плюрализацию, распыление и эрозию властных механизмов единоначалия.
4) К тому же в Украине (как и во многих других национальных республиках) усиливающийся демократический прессинг на власть снизу часто дополнялся за счет специфических факторов национальной мобилизации — риторика предательства национальных интересов в обвинениях режима Л.Кучмы его политическими оппонентами стала эффективным мобилизационным фактором разворачивающегося в стране с начала 2000-х годов неформально стихийного и политически организованного движения гражданского неповиновения.
Внутренняя конфликтность имплантации новых элементов публичности власти в ее все еще традиционно-авторитарный режим жизнедеятельности и функционирования проявлялась в противоречивых и причудливых мутационных синтезах. Это, с одной стороны, законодательные инициативы правительства Л.Кучмы и В.Януковича с целью «обеспечения участия общественности в формировании и реализации государственной политики» середины-конца 2004 года, декларации отчетности правительства перед обществом, внедрение интернет-технологий «электронного правительства» (в виде президентских и правительственных веб-порталов с предложениями «обратной связи»), устоявшаяся практика парламентских слушаний, отдельные практики общественных слушаний бюджетов и социальной политики местной власти, усиливающийся поток продукции неправительственных социальных экспертиз с разработкой альтернативных проектов и видений общественной политики, а также развивающаяся индустрия опросов общественного мнения. С другой стороны, это — практика закрытости и секретности принятия важных политических решений (ЕЭП, геополитические ориентации, нефтепровод, крупные приватизационные проекты — Криворожсталь и др.), деятельность нерегулируемых законом Администрации Президента, печально-известной ДУСи и т.д., практика властного контроля и цензуры СМИ («темники»), политическое манипулирование социальным экспертным знанием ( в том числе результатами опросов общественного мнения), клонирование «независимых» практик и центров, претендующих на репрезентацию «общественных интересов», фильтрация лоббистских инициатив с учетом политической лояльности особых групп интересов в стратегии политического выживания власти.
Публичность власти, понимаемая здесь в двух основных смыслах: 1) режим открытости функционирования власти и прозрачности принятия политических решений (основной исторический алгоритм представительской демократии) и 2) участие общественности в формировании политического порядка дня и принятии решений (новейшие формы и практики), — реализуется в Украине (впрочем, и в других постсоветских демократиях) как все еще имитационно-потенциальная модель.
Под имитационностью я понимаю перенос практик и процедур функциональной публичности из опыта некоторых западных демократий (в том числе «авангардных» для представительских демократий практик, получивших свое развитие с конца 90-х годов, в некоторых странах, в частности в Канаде) на часто все еще не подготовленную (культурно и институционально) почву постсоветских демократий. Однако даже формальность этих начинаний имеет значительный культурно-политический потенциал в виде хотя бы формирования законодательного поля возможностей и нарождающейся практики прецедентов их использования. Более того, культурно-политическая tabula rasa постсоветского развития с такими ее остаточными генетическими особенностями, как коллективизм, массовое чувство социальной справедливости, ритуалы народного (рабочего и т.д.) контроля и т.д., могли бы трансформироваться в демократическое лоббирование публичности власти. Но все же проблем здесь пока больше чем достижений.
Для развитых устоявшихся представительских демократий более характерен выше упомянутый первый алгоритм реализации публичности власти — в частности, через устоявшиеся демократические традиции парламентаризма, гражданского контроля через институты СМИ и надзорных (watch-dog) общественных организаций.
Для новых постсоветских демократий, в частности в Украине, велик соблазн доступности и кажущейся простоты адаптации второго алгоритма публичности, а именно — якобы «непосредственности участия общественности в практике формирования и принятия политических решений». Планка массовых ожиданий непосредственного властного решения и участия во власти (ранее недоступной, ненавистной и накопившей массу грехов) была особо высоко поднята в недавних революционно-романтических феноменах общественной политики Майдана. В образно-метафорическом выражении публичность власти воспринималась в форме ее иллюзорной доступности при накопившемся политическом зуде «ее поиметь». По признанию одного из активистов кампании «Украина без Кучмы» начала 2000 х годов, «власть (подобно публичной девке — почти зримые в этомконтексте ассоциации. — Авт. ) буквально лежала на улице, и нам не хватило решимости (отчасти, из-за нерешительности лидеров оппозиции) ею овладеть».
Апелляция лидеров революции непосредственно к народному вече, собравшемуся на Майдане, обозначила принципиальные узкие места этой модели. Потенциальные носители новой власти просили граждан скорее поддержать уже принятое ими решение или декларацию, нежели участвовать в процессе их разработки. «Аргумент улицы» (как его часто характеризовали оппозиционные лидеры) действительно во много оказался, скорее, эффективным средством массового силового прессинга на власть (часто неконтролируемого самой «улицей»), нежели формой осознанного массового участия в принятии решений. Последнее предполагает знание ситуации и видение альтернатив решения вопросов. Политическая власть в Украине оказалась на удивление не чувствительной и не гибкой в реагировании на потребность со стороны общества (или, скорее, групп политических интересов, претендующих на презентацию его интересов) быть услышанными. Непризнание политической оппозиции в качестве полноценного партнера переговорного процесса, зажим и давление на «альтернативные» голоса в политическом дискурсе, практики манипулирования общественным мнением — характерные показатели неадекватного функционирования «неслышащей и непонимающей» украинской власти конца 90-х — начала 2000-х годов.
Для революционной реакции «сорванной крышки» такое активное властное нежелание слышать должно было достичь самых крайних форм и проявлений во все еще патронально-клиентурном (и, потому, вполне благосклонно относящемся к авторитарному стилю управления) украинском обществе. Характерно, что в проводимых Институтом социологии НАН Украины с 1992 года ежегодных Мониторингах убедительное большинство респондентов (46,7% опрошенных в 2004 году) согласны с мнением, что «несколько сильных руководителей могут сделать для страны больше, чем все законы и политические дискуссии». Респондентов, не согласных с этим мнением и, очевидно, больше ценящих законы и дискуссии, оказалось лишь 18,4%. Однако не все так мрачно. Вполне цивилизованное и оправданное желание быть услышанными в довольно традиционных и устоявшихся формах демократической публичности власти проявляется в результатах того же опроса 2004 года. Здесь в иерархии наиболее эффективных и «нереволюционных» форм участия граждан в принятии решений оказываются такие доступные для «слышащей» власти формы как профессионально близкие людям моего цеха опросы общественного мнения (около 33% респондентов) и греющие души журналистов обсуждения проектов решений власти в СМИ (27%).
Новая власть стоит перед довольно трудными проблемами по цивилизованно-демократическому «усмирению» революционного джинна и иллюзии «непосредственного и массового участия» во власти (с такими его постреволюционными феноменами, как палаточные городки, массовые манифестации протеста на локальном уровне с требованиями смены местных начальников, уплотнения застроек, борьбы за общедоступные зеленые загородные зоны и т.д.). Спору нет — не от хорошей жизни, а как следствие традиционной нечувствительности властных бюрократов (срочно перекрасившихся в оранжевые полутона) и секретной келейности многих их решений, граждане выходят на улицы. И возможно, не стоит пока толкать под локоть новую власть (будем надеяться, пока еще не разобравшуюся с громадным ворохом накопившегося келейного наследства от власти минувшей). Власть, даже самая демократическая, не реализуется впопыхах и вряд ли будет эффективной в стиле массовки a la Майдан. Символичен жест нового Президента В.Ющенко, снявшего физические ограждения власти от народа на улице Банковой. Однако, вполне обоснованны и его сетования и опасения в отношении публично- массовых злоупотреблений в этом новом, пусть пока символическом, формате публичности.
Думается, что без заигрываний и никому ненужного популизма основными стратегиями новой политики публичности новой власти могут быть следующие направления:
* Повышение уровня гражданской компетенции, которое предполагает необходимую стадию информирования общественности об альтернативах решений общественных проблем (наступая «на горло» собственной «социологической песне», необходимо признать, что публику необходимо сначала информировать о сути дела или проблемы и альтернативах ее, решения, прежде чем спрашивать ее, публики, мнение). Здесь важно развитие политики слышимости «альтернативных» (часто нелицеприятных) голосов через СМИ, — это во многом снимет тему манипуляции политикой «больших статистических чисел» в «удобных» опросах общественного мнения. К тому же, очевидно, что политика трансформации общества вынуждает и даже обязывает власть к принятию непопулярных (лучше — непопулистских) решений.
* Развитие гражданской культуры участия и информирования граждан о возможных законных способах их участия в обсуждении и принятии важных для общества решений. В постреволюционный период граждане попросту имеют довольно слабое представление о формах своего цивилизованного влияния на власть и ее политику. Симптоматичное подтверждение этому выводу — то, что большинство респондентов (свыше 40%) не знает или имеет слабое представление об эффективных способах влияния на принятие властных решений .
* Адаптация (без горячечного фанатизма, перерождающегося в модную ритуальность) новейших технологий, в частности канадских, практик гражданского участия. Демократическая роскошь новых моделей расширенного гражданского круга принятия решений, однако, довольно дорога в буквальном смысле.
* Оптимизация нового формата взаимоотношений в треугольнике «власть — профессиональная социальная экспертиза — общество», где профессиональные социальные эксперты могут и должны стать представителями общественных интересов и гражданского общества в Украине. Проблема честных и профессиональных экспертов в этом смысле — утвердить свой профессионализм, тем самым получив важный кредит доверия от общества как представителей его интересов. Почему общество все еще неохотно доверяет такой форме своего влияния, как «консультации органов власти с независимыми экспертами»? — вопрос не к обществу, а, скорее, к людям, именующим себя «социальными экспертами». Последним, часто самозабвенно обслуживающим власть, не лишне помнить о том, что совесть (со-весть) — не только морально-этическая категория, но и коммуникационная концепция связи с народными чаяниями.
Честный и открытый диалог новой власти с обществом о трудностях и проблемах нынешнего периода, последовательность и обязательность выполнения декларируемых обещаний, честность в мелочах (прекращение практики кумовства, неукоснительное следование Закону в таких вещах как государственно-парламентское совместительство, реальное разведение бизнеса и политики и т.д.) — это и есть по-человечески понятная и наиболее доступная форма оправдания массовых ожиданий и укрепления мостиков доверия между властью и обществом. В этом смысле публичность новой украинской власти и есть реальная демократическая возможность. При ином раскладе, фраза лидеров вчерашней оппозиции и сегодняшней власти: «Вы знаете, как пройти на Майдан!», обращенная к многотысячной армии поддержки оранжевой революции, станет вновь актуальной.
