Сегодня «День» предлагает читателям новеллу известного ученого и общественного деятеля Анатолия Свидзинского. Формальный повод — 5 марта — день смерти Сталина. Но, как считает сам Анатолий Вадимович, в сознании некоторых людей Сталин еще не похороненю. И нам кажется, что новеллы, две следующие мы опубликуем в ближайших номерах, — это весомый аргумент в развенчание мифа о «вожде». Ведь от рецидивов сталинизма мы не избавились и по сей день.
Эту надпись на украинском языке я впервые увидел на фасаде жмеринской школы №1, где работала моя мама. Впечатления она на меня не произвела никакого. Ну, кто-то там кого-то за что-то благодарит. Но когда я пошел впоследствии учиться в школу, то увидел ту же надпись на русском языке (отдали меня в русскую школу, «хотя дальше, но безопаснее», — говорил папа). Пошел я сразу на последнюю, четвертую четверть, потому что уже умел читать и считать, но политграмоты не знал. Поэтому уже в школе мне объяснили, что товарищ Сталин — это вождь, учитель, друг, товарищ и брат всех советских людей, а детям он еще и отец, и поэтому они должны всегда его благодарить за счастливое, радостное детство.
Это привело к грандиозной мешанине понятий в моей голове, тем более, что из какой-то книжки я усвоил, что Сталин — птица, собственно, орел с сизыми крыльями, который прилетел к нам из-за Кавказских гор, чтобы дать всем свободу, поскольку раньше был царь, который свободы никому не давал. В моем опыте самыми большими птицами были индюки, и я спросил папу, Сталин-орел еще больше ли индюка. Папа испугался, потом рассердился, велел выбросить все это из головы и сказал, что «орел — это некая метафора» (также непонятно что). А Сталин — это человек, вождь, мне же нужно научиться никогда не разглагольствовать о том, чего я не понимаю, особенно о Сталине, потому что закончится все тем, что его (папу) «заберут» и он из-за меня «сядет».
Новый смысл слов «сесть», «забрать», «взяли», «за ним приехали» был всем вокруг знаком, я также немного представлял, что за этим стоит, знал, что, говоря «сел» в этом (втором) смысле, произносят это слово тихо и никогда не указывают, на что сел: на стул или диван, потому что человека, которого забирают, отвозят куда-то далеко, и человек там сидит неизвестно на чем.
Поэтому на уроках я вел себя тихо, как мышка (меня в конце концов и прозвали Мышка), ни с кем об этом не говорил, а только слушал и рассуждал о подобных удивительных загадках. Особенно интриговала меня та надпись на школе.
Во-первых, почему нельзя сказать что-то одно: или радостное, или счастливое? А таки действительно, нельзя, потому что когда (уже во втором классе) один мальчик сказал «счастливое», а не прибавил «радостное», то учительница сразу каким-то ехидным голосом спросила: «Так ты, Игоречек, считаешь, что ваше детство счастливое, но не радостное?» Игоречек растерялся, а здесь отличник Олежек исправил его: «Не счастливое, а радостное». И здесь учительница заорала: «Еще хуже, потому что получается радостное, но несчастливое!» Об все этом узнали где-то «выше», и вскоре стало известно, что родителей как Игорька, так и Олежека, членов партии, наказали выговором «с занесением в личную карточку». Досталось, однако, и учительнице, потому что товарищ Сталин, говоря об уклонах, сказал «оба хуже», а она сказала, что один из вариантов еще хуже второго. Это называется «ревизионизм», и за такое еще долго «склоняли» глупую учительницу. Я никак не мог понять, как это может быть «оба хуже», но запомнил, что по этому поводу лучше молчать.
Во-вторых, вскоре выяснилось, что те два эпитета, которые определяют качество нашего детства, нельзя и переставить! Т.е. недопустимо говорить «радостное, счастливое детство», а только «счастливое, радостное». Почему?
По этому поводу летом, когда мы гостили у бабушки и дедушки, состоялось тайное семейное обсуждение всей проблемы. Тайное, потому что как только после обеда, когда все еще были вместе, об этом зашла речь, бабушка немедленно бросилась закрывать окна и двери, приговаривая: «Стены имеют уши». Я, конечно, сразу начал представлять себе ушастые стены и хихикать, но мне строго заметили, что и это метафора, а я уже знал, что над метафорами не смеются. Поэтому прислушивался к дискуссии, которую начали взрослые.
Тетя Клава сказала, что правильно писать так, как написано на школе, потому что именно такое распоряжение дал директор. Отец спросил, а откуда же знает об этом директор, на что тетя ответила, что ему сказали в «наробразовании». А кто же сказал наробразованию? Так пришлось подниматься выше и еще выше, пока не дошли до товарища Сталина, после чего все перепугано замолчали. Дедушка, однако, никак не мог привыкнуть к законам советской власти и первым нарушил молчанку: «Почему все-таки Сталин сказал «счастливое, радостное», а не «радостное, счастливое»?
И здесь отличилась мама: «Если отца или мать какого-то ребенка не посадили, то считайте, что ему повезло, а дальше такому ребенку ничего не остается, как радоваться. Следовательно, таки действительно надо благодарить за счастливое, радостное детство — именно в такой последовательности». Здесь дедушка сказал, что он сразу почувствовал, что его старшая дочь будет самой умной, а поэтому и назвал ее Клеопатрой. Все согласились с маминым мнением. И даже папа, который всегда кичился своим классическим образованием, в частности, в подтверждение какого-то мнения мог сослаться на латинян, на этот раз оказался не в состоянии кого-то процитировать, потому что хотя у латинян были жестокие правители, но таких, как Сталин, не было, поэтому из всех их афоризмов папа не вспомнил ничего подходящего.
После этого разговора я понял, что должен благодарить Сталина прежде всего за то, что не умер с голода. Действительно, мне сильно повезло, что родители были не крестьянами, а служащими, и мы хотя и голодали, но не так сильно, а я в результате даже выиграл от этого, потому что очень рано научился понимать в часах. Дело в том, что, идя на работу, мама давала на завтрак маленький кусочек хлеба, а еще один такой же — в одиннадцать часов, когда она забегала из школы домой. Поэтому я садился напротив часов и следил за их стрелками, скоро ли уже одиннадцать. Таким образом разобрался, что и к чему, с одной особенностью: числовая система, которую я усвоил, была не десятичной, а двенадцатичной, а также шестидесятичной, потому что следил и за часовой, и за минутной стрелками. Вот и представьте себе, как бы я этого достиг, если бы не товарищ Сталин.
Но ведь это не все! Когда еда наконец появилась, я научился есть осторожно и без спешки. «Беда научит», — сказал по этому поводу дедушка. Это правда, однако без товарища Сталина этой беды не было бы, а вместе с тем не было бы и науки.
А случилось вот что. Однажды вечером, когда я грелся на лежанке, пришел папа, сбросил со своих плечей какой-то мешок и патетически сказал: «Ну, теперь мы спасены». Оказалось, что в мешке была мука, целый пуд. На радостях мама начала готовить галушки, и когда я получил тарелку этих прекрасных изделий маминой кулинарии, когда увидел горячий пар, поднимавшийся с тарелки, когда почувствовал прекрасные ароматы, что шли от тех галушек, у меня что-то словно закрутилось в мозгу, и я, несмотря на опасность обжечься, запихнул в рот несколько галушек сразу. Одна из них застряла в горле, и я начал задыхаться. Не могу описать свои ощущения, потому что это был сплошной ужас, который нельзя ни на что расчленить. Говорили, что мое лицо посинело, и я бы неминуемо задохнулся, если бы папа со страшного испуга и отчаяния не ударил меня изо всей силы по затылку. Галушка вылетела из горла, врезалась в стенку печи и прилипла к ней. Воздух ворвался в мои легкие, и я остался жив. Мама долго потом расспрашивала папу, как он мог решиться так сильно ударить, ведь можно было сломать ребенку шею, и смерть наступила бы по другой причине. Папа объяснил, что думать он в этот момент не мог, им руководил инстинкт или какая-то высшая сила, но, по-видимому, кинетическая энергия его запястья передалась не шее, а галушке, следовательно, все произошло по законам механики. Мама слишком радовалась, чтобы дискутировать на темы этой странной механики, только вздыхала, что если бы было масло, то и проклятая галушка не застряла бы. Папа же взял красный карандаш, обвел контур вокруг прилипшей галушки и распорядился, чтобы ни при побелке, ни при каком-то ремонте это место не трогали — и галушку не отлепляли. Так она и оставалась, пока мы не переехали из Жмеринки в Киев. Я же навсегда усвоил, что есть надо «с уважением и не борзясь», как процитировал кого-то папа.
Но ведь кому не понятно, что творцом всех обстоятельств, которые привели меня к этому ценному выводу, был именно товарищ Сталин?
В конце лета 1933 года напротив окна спальни нашей жмеринской квартиры по улице Ивана Франко происходили страшные события. Там, на запасных железнодорожных путях, формировались эшелоны, в которых «раскулаченных» украинских крестьян вывозили в Сибирь. Мне было запрещено смотреть в это окно, и для надежности его даже завесили рядном. Когда родителей не было, я делал щелочку и подсматривал через нее. Кутерьма на путях была страшная. Люди кричали, вырывались из рук гэпэушников, их били, тащили, вталкивали в вагоны. Рассказывали, что гэпэушники разъединяют семьи: мужей и жен запихивают в разные поезда, а детей загоняют в машины и везут неизвестно куда. Однажды произошло невероятное: одной девушке лет семнадцати посчастливилось бежать. Она заскочила через калитку в наш двор, забежала за дом, а поскольку двери в нашу квартиру были не с фасада, а со двора, то она попала прямо к нам. Отец ужасно испугался. За перепрятывание «кулаков» можно было сильно поплатиться. Но выхода не было. Расспросив девушку, откуда она родом, отец узнал, что она из села на Виннитчине, которое он хорошо знал. Решено было в случае чего выдавать ее за мою троюродную сестру.
Когда наступил вечер, Галю (так звали мою новую родственницу) поместили на диване в большей комнате, которая служила нам столовой, в спальне же собралась вся наша семья. Я впервые получил самостоятельную кроватку, которую вытащили из кладовой, собрали и поставили около печки. Папа даже был рад, что теперь может спать с мамой на кровати. Сестра Тина осталась на своем топчане.
Перед сном папа приоткрыл двери и сказал Гале: «Как будешь ложиться, погаси свет». Но время шло, а свет все горел. Нам было слышно, как Галя устраивается, передвигает стулья, двигает столом. В чем дело? Наконец отец открыл двери, и все мы увидели удивительную картину. Галя стояла на стуле, который поставила на стол, и изо всех сил дула на электрическую лампочку. Как мы хохотали! Вот же выключатель! Выяснилось, что Галя не только не знает, что такое выключатель, но и электрическую лампочку видит лишь впервые в жизни. Она едва не упала от изумления, когда отец несколько раз выключил и включил лампочку на расстоянии.
Когда все снова улеглись, я спросил отца: «Папа, а как же та книжечка, которую ты мне приносил читать? Там пишут, что теперь во всех селах горят «лампочки Ильича«». Отец только прикрикнул: «Спи и не разглагольствуй!» Я замолчал.
На утро папа и мама начали расспрашивать Галю, что она знает, чего не знает. Оказалось, что она и знает, и умеет очень многое: как испечь хлеб, как подоить корову, как сбить масло — абсолютно все, но не знает, почему бывает день и ночь, зима и лето. Т.е. знает, но что-то совсем не то: якобы солнце залезает в какую- то дыру, там спит, а утром вылезает почему-то совсем с другой стороны.
После работы отец начал учить Галю, почему бывает день и ночь. Он достал из шкафа глобус, зажег свечу, а Гале сказал выключить лампочку, чтобы не мешала. Ловкая Галя выполнила эту операцию несколько раз, потому что это ее очень радовало. Папа начал медленно крутить глобус вокруг его оси. И вот уже два города, которые знала Галя — Винница и Каменец- Подольский — зашли в тень, там наступила ночь, но папа крутил глобус дальше, и они вскоре вынырнули с противоположной стороны, там опять наступил день. Галя очень радовалась и удивлялась, но не тому, что Земля на самом деле такая большая, а тому, что глобус маленький, но на нем все есть. Однако папа показал, что ее села все-таки нет, а мама объяснила, что такое масштаб. Естественно, что всю эту науку я также усваивал вместе с Галей, только она — несколько поздно, а я несколько рано. Очень поразило меня и то, что и папа мой как следует не знал, от чего бывают зима и лето. Чтобы объяснить это, он начал ходить вокруг свечи с глобусом в руках, то отдаляясь от нее, то приближаясь. Но мама сказала ему, что орбита Земли очень близка к кругу, а поэтому маленькое изменение расстояния от Солнца не играет большой роли. Значительно важнее то, что земная ось наклонена, а поэтому там, где солнечные лучи скользят по поверхности Земли, — в тех местах холодно, а когда падают почти прямо — тепло. Папа, как всегда, когда бывал не прав, горячился, но мама победила, и мы с Галей убедились в силе физики, которая определяет астрономические явления.
Скажите, пожалуйста, если бы не товарищ Сталин, были бы все эти уроки? И сама Галя к нам не попала бы! Для меня те месяцы, которые я их провел с Галей, были очень счастливыми. Родители поручили Гале опекать меня, и она все время таскала меня подмышкой, как котенка. Кроме того, она все время пела, хотя по просьбе родителей — негромко. Когда нужно было что-то делать, она сажала меня рядом, а сама очень быстро и умело работала по хозяйству, всякую работу делала весело. Только когда укладывала меня спать, у нее это быстро не получалось, потому что я хотел не спать, а любил слушать ее сказки, очень интересные. А знала она их, как и песен, — не счесть. Благодаря Гале у меня развилась бурная фантазия, и я сам начал придумывать разные сказки и невероятные истории. Основой становилось какое-то банальное событие, но я его расписывал до неузнаваемости. Родители спорили, что со мной делать, но потом решили: пусть себе выдумывает, потом перерастет.
И все-таки мы Галю потеряли. Она каким-то образом узнала, куда выслали ее родителей, и в конце концов выехала в Сибирь.
Долгие годы в школе и даже в университете я думал о софизме в отношении необходимости благодарить исключительно за все товарища Сталина. Иногда я морочил голову своим друзьям, доказывая им, как мне хорошо: что благодаря товарищу Сталину вырос непривередливым в отношении еды, потому что бывало, ел собак, а однажды во время войны, когда в краюхе настоящего хлеба, который я заработал, мне попался запеченный в нем крысиный хвост, я спокойно выковырял его, выбросил, а хлеб съел.
Позже я убеждал слушателей, что товарищ Сталин сделал мне огромную личную услугу — спас меня от литературоведения. Действительно, в девятом классе мне попалась учительница, единственная за все годы обучения в различных школах, которая почему-то знала свой предмет и даже была способна его изложить. В частности, она научила меня писать так называемые произведения, посвященные анализу различных литературных шедевров, которые мы, как выражаются в школе, проходили. Я увлекся этой забавой и даже раздумывал, не пойти ли мне на филологический факультет. К счастью, по окончании девятого класса понял простую вещь: будешь писать то, что думаешь, — уничтожат. Нужно научиться врать. Да на кой черт мне это надо?
После различных приключений я таки оказался на физмате. У меня до сих пор сжимается сердце и темнеет в глазах при мысли, какая бы это была трагедия, если бы я разминулся с физикой, а значит — целым миром глубочайших и самых прекрасных идей, которые выработало человечество. А познав эти идеи, понял и такое: тираны, преступники и всякие воры — ничтожества. Жизнь идет вопреки их устремлениям, направляясь непостижимой волей Творца. Нет на свете того зла, которое бы Бог не превращал бы в добро.
