Вагон электрички был почти пуст, но мужчина, вошедший на полустанке, зачем-то сел напротив меня. Взглянув на него, — человек был обычный и вряд ли имел по отношению ко мне дурное намерение, — я продолжал читать.
— Простите, спросил он вскоре ( по-русски, как у нас обычно), — у вас почитать не найдется?
— Знойдзецца, — открыл я сумку, отметив, мелькнувшее на его лице почти неуловимое движение души — пожалуй, реакцию на белорусское слово, неожиданное на устах человека городского. К таким случаям мне давно уже было не привыкать.
— Я, знаете, — сказал незнакомец, — и сел возле вас потому, что заметил, что вы читаете. Подумал, может, и мне что- нибудь подыщете.
— Калі ласка, — протянул я ему книгу.
Теперь он с удивлением вскинул глаза, поняв, что и до этого не ослышался.
— Возьмите, — вернул он книгу немного погодя. — Спасибо.
— Не понравилась? (Далее в рассказе речь моя — русская.)
— Я по-белорусски не читаю, — глухо ответил мужчина и собирался уже было перевести свой взгляд в окно, как вдруг выстрелил в меня вопросом:
— Вы что, всегда так разговариваете?
— Если не с приезжими, то да. А сами вы, кажется, белорус?
— Белорус. А какая вообще разница? Что белорусы, что русские. Зачем нам делиться, если мы все: русские, белорусы, украинцы — один народ. И мова наша, книги эти — зачем? Вы что, пісьменьнік?
— Вы считаете, родной язык у нас одним только писателям нужен?
— Ну а кому еще? Учителям каким-то, ученым — филологам и историкам. Не обижайтесь, но напрасно это — поддерживать чахлую жизнь в том, что давно отмерло и без него можно спокойно обойтись. Расходов будет меньше. На одни вывески сколько денег выбрасывают. Лучше бы старикам подбросили.
— Насчет стариков спорить не буду. Хотя еще нужно спросить у них, без чего им можно обойтись. Вы так уверены, что народу можно жить без своего языка? НАРОДУ. С его историей, культурой. Памятью.
— Слова. Этот народ, как, впрочем, и многие другие, без многого обойдется. Вы ему что- то реальное дайте.
— Хлеба и зрелищ?
— А хотя бы и так. Надо учитывать существующие обстоятельства. И особенно в таком народе, как наш, — можно сказать, выдуманном.
— Вы многого не знаете об этом, как вы сказали, выдуманном народе. — Я почувствовал, как в горле застревает комок. — Об этом, простите, обкорнанном историей великом народе. Да он …
— Может быть, — оборвал меня мужчина. — Только знать уже не хочу ничего. Переписывались бы лучше на русских, если уж так вышло, что обкорнали нас, по вашим словам, да и заканчивали тягомотину. А то словно раненного коня никак не решимся пристрелить, — вдруг удивил он меня изменившимся голосом. — Чтобы не мучился.
— Почему вы так настроены? — спросил я тихо, почувствовав, что не все так просто в душе этого человека.
— Почему? А вот послушайте, что я расскажу, так, может, и поймете. Курите?
Мы вышли в тамбур.
— Родился я в Минске, — начал он сразу же, лишь только закурил, — но родители отдали меня на воспитание в деревню, к бабушке. А назад забрали, когда подошла пора идти в школу. Как я хотел в город, мечтал о нем, — мы же, деревенские пацаны, такие друг другу про него байки рассказывали! А когда оказался в этом самом заветном, никогда не виданном городе… Ну, не то чтобы никогда, родители забирали меня к себе иногда, но все равно я город этот почти не видел — жили мы в частном секторе. А главное — когда я в городе неподолгу бывал, так от родителей не отрывался, так по ним успевал соскучиться. Так что не знал я ни города, ни пацанов городских. Так вот, когда я приехал в этот самый город к школе готовиться, то пошел в тот же день искать себе друзей. И когда заговорил с городскими пацанами, сразу услышал смех. Хохот. Пальцем в меня тыкали. А смеялись они над тем, как я разговаривал. С мовы моей смеялись, на которой говорила со мной моя бабушка, друзья, такие же, в принципе, пацаны, как и эти. У них игры одинаковые были, жили же мы в этом городе, считай, как в деревне. Речка рядом, луг …Шло время, и, как я ни подстраивался к соседским пацанам, один только смех и слышал:«Колхозник!» Сразу Лаптем меня прозвали. Хоть и язык в частном секторе, да еще тогда, сами знаете, какой он русский. Мои родители, продавщица и токарь, так вообще на чистом белорусском говорили. И, кстати, смеялись первыми не одногодки, а те, кто постарше, ну а младшие — за ними вслед. Тыкали в меня пальцем, тыкали — и натыкали между нами стену. Родители успокаивали меня: теперь ты должен научиться говорить так, как надо в городе. Понимаете — должен, как надо! Должен преодолеть то, из-за чего меня, дитя семилетнее, в грязь затолкали, — язык, на котором я до этого спокойно со всеми говорил! Спрашиваю: а почему меня не пытаются понять — я же стараюсь перенимать их слова? Потому что есть язык деревенский и язык городской, и в городе по- деревенскому не говорят. Ну, а вы почему по-городскому не умеете? Так мы, сынок, с такими, как сами, и говорим. А тебе уже нужно учиться по-городскому. Ну не мог я, малый, понять, что тут, в городе, с мовой этой делается. Я же и слова такого не знал — «мова» , язык. Просто говорил — и все. Понял я только, что нужно учиться говорить культурно. Только где мне было учиться? К пацанам дороги уже не было. Когда встречался с ними, то старался отвечать на их вопросы коротко: «Не хочу», «Не знаю». А они все равно смеялись — над акцентом моим!
Здесь я, автор, вспомнил прочитанное недавно в минской газете. В описании особых примет опасного преступника указывалось: говорит с белорусским акцентом. И это на Беларуси! В Украине, кроме Западной, хотя и есть проблемы с родным языком, до акцента все же не доходит. В ней это, пожалуй, дико себе представить.
— Все время я проводил на дворе, в саду и на лугу. Точнее, возле него. Там, у речки, в камышах, я нашел место, где мог играть в свои одинокие игры. Сам от себя прятался, сам себя и искал. Наконец настали школьные дни. Я шел в новый мир, надеялся, что найду там друзей — не все же здесь, в городе, такие, как соседские пацаны. Но и в школе, как и на улице, я встретил смех. Все та же мова , все тот же акцент. А потом и вовсе. На переменах возьмут обступят меня и все донимают вопросами, а то и заставляют что-то рассказывать. Ну, например, про то, как я помогал бабушке пасти коров. Я же, дурачок, несмышленный, с самого начала сам им сходу все рассказывал — шел навстречу. Встретились. Тут же Пастухом прозвали. И все слова мои передразнивают и — акцент, акцент! Ну какие тут уроки?! Дурнее меня никого в классе и близко не было. По семь двоек за три урока получал. Даже учитель физкультуры мучился со мной. Когда он говорил: «Налево!» — я поворачивался направо. Класс со смеху подыхал. Однажды терпение кончилось, и я, захлебываясь от плача, попросил родителей отправить меня назад в деревню — там тоже школа есть! Ну не мог я больше слышать этого смеха на переменках, а на уроках сознавать свою дураковатость. Наконец я, совсем затурканный, сообразил, что нужно сделать, чтобы спастись от этой напасти — школы. Спрятал все, с чем ходил в школу, в заветном месте в камышах. Только одна форма на мне и осталась. Успел уже понять, что родители едва сводили концы с концами, а значит, на новое школьное барахло денег у них не хватит. Сам, думаю, буду учиться в камышах в своей справедливой школе — ручка, чернила есть, как-нибудь выучусь. Родителям сказал, что все утопил. Взбешенный отец грохнул кулаком по столу: «Все. Хватит. Натерпелись с этой, мать ее … учебой. Этот балбес в школу больше не пойдет. Пусть идет со мной на завод. Там чему-нибудь, хоть и пень, научат. Гайки будет подавать». Мать рыдала. Отец схватил ремень … не хочу рассказывать. Я совсем уже дошел, мне вообще расхотелось учиться в школе, в любой — городской, деревенской, камышовой. Визжал:«Я пастух! И больше никем никогда не буду! Не могу я в школе учиться! Я даже поворачиваться не умею! И не хочу я вашего города!» Я ненавидел город. Несправедливость считал я главной чертой городской жизни — справедливость заканчивалась там, откуда меня вывезли. А ночью я услышал, как говорил маме отец: «Не послушалась меня, отправила в свою деревню, вот и мучаемся теперь. Говорил же тебе в садик его отдать. Было бы дело, а так горе. И что с ним делать?» — «Верно, и правда плохо, — плакала мама, — что не послушалась тебя. В садик нужно было, в садик …Ну почему он у нас такой? Доктор же говорил, ученым станет». Тут вот в чем дело. Родился я семимесячным, с батон ростом и весом, и когда доктор выходил меня, то сказал, что из десяти таких только один выживает, но зато видит он по всему, что я не просто здоровым вырасту, а ученым стану. А тут подрастает ученый. «Доктор говорил, — злился отец, — что тот доктор знать мог? Я рабочий, и он у нас будет рабочим. Так всегда было. Тут не до учености, лишь бы из дурости выбраться. Хоть бы рабочим стал. Сейчас бы время повернуть да в садик его отдать». От обиды на отца я вскочил. «Так вы бы еще и в садик меня отдали, чтобы и там смеялись!» — закричал. Не понимал, что тогда не говорил бы так, как теперь, и не смеялся бы никто надо мной, не узнал бы всех этих страданий. В общем, после той ночи мама перестала брать меня с собой в деревню на выходной, сколько я ни плакал, ни просил, — это чтобы я отучался от деревенского языка. Жалею теперь, как вспомню весь этот кошмар, родителей. Настрадались и они из-за меня… А главное, мама умудрилась забрать меня из школы и нанять репетиторку. Это с их-то деньгами. Да, я еще об одном не рассказал. Мама мне через много лет рассказала. Как раз перед тем, как я взбунтовался, подошла к ней моя учительница и сказала: «Понимаете, мне очень тяжело говорить вам об этом, но ваш сын, наверное, не сможет учиться в обычной школе». Тогда как раз неподалеку от нас специализированную школу окрыли. Как простые люди тогда говорили —«дубильную». «Там его, — посоветовала умная учительница, — книжки переплетать научат или подошвы подклеивать, дадут какую-то специальность, и он за восемь лет не только профессию приобретет, но и четыре класса закончит». У мамы, конечно, в глазах потемнело. Для чего она в муках сына своего на свет выпустила? Она же чуть не кончилась, когда меня рожала. И вот — нате. Репетиторка занималась со мной по полдня. И я быстро всему, что надо, научился. Эта женщина говорила, что я очень способный. Мама не верила и все плакала. Через месяц репетиторка сказала маме, что смысла водить меня к ней уже нет. И уговорила маму, представьте себе, отдать меня в специализированную школу, только не в «дубильную», а во «французскую» что тоже открылась неподалеку, там французский со второго класса изучали. Мама упиралась, какой уж там мол французский язык. Но очень уж упорная была эта женщина, билась за меня, как за своего сына, дай ей Бог счастья. Не знаю, где она теперь, — скорее всего, умерла уже, пусть тогда земля будет ей пухом, — а то нашел бы ее и не знаю, как отблагодарил… Первый класс я закончил на одни пятерки. Ученым не стал. Но институт закончил. Гайки не подаю.
Мужчина заглянул мне в самые глаза:
— Теперь вы все понимаете?.. И как вы, кстати, прикажете мне любить наших шановных господ писателей, выдатных мастеров родного слова, творы которых мы все проходили в школе?.. Я тоже понимаю: не все так просто в нашей жизни… Однако меня дразнили, если хотите знать, не только Пастухом и Лаптем, но и вашими, не буду говорить какими, пісьменьніцкімі именами-фамилиями!.. Где же вы тогда были, дорогие мои?..
Он обжигал меня своим горько-насмешливым взглядом, пока не пронзил вдруг новой, совершенно измененной интонацией:
— Да и теперь где?.. Это если по-настоящему?.. Еще не один, должно быть, такое же, что и я, переживает… Даже теперь…
И тут в его словах послышался мне так и не истребленный белорусский акцент — словно живая травинка пробивалась сквозь асфальт.
«Семена или асфальтоукладчик в ваших руках?» — мелькнул в его глазах полный упрека вопрос.
И здесь мне открылось в нем: он хочет мне верить.
СПРАВКА «Дня»
По предложению государств-членов ЮНЕСКО Генеральная конференция организации в ноябре 1999 года провозгласила Международный день родного языка, который впервые праздновался 21 февраля 2000 года в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже. Основание Дня родного языка имеет большое значение. По оценкам специалистов, из 6000 ныне существующих языков большинство находится под угрозой исчезновения в ближайшее десятилетие. Привлечение внимания международного сообщества к этой теме — важный шаг к признанию необходимости защитить многообразие культур. В Украине этот праздник существует с 2002 года, когда с целью укрепления государственнообразующей функции украинского языка, содействия свободному развитию и использованию русского, других языков национальных меньшинств Украины Президент Украины подписал соответствующее распоряжение о праздновании Международного дня родного языка.
Александр ЖГИРОВСКИЙ , белорусский журналист, переводчик, писатель. Сейчас живет в Киеве.
