С чем ассоциируется понятие «хиппи» у рядового украинца? С цветами, любовью, в том числе и так называемой «свободной», рок-музыкой, значками-пацификами, широким мировоззрением. Почти никто не проводит параллели с украинской национальной идеей, борьбой за независимость и многопартийность. Львовский хиппи Алик Олисевич, который уже 45 лет живет по постулатам свободного человека, раскрывает альтернативную историю хиппового движения через историю собственной жизни. Через интернат и летние лагеря для тяжелых подростков, через облавы комсомольских оперативных отрядов до первой политической демонстрации в УССР, через знакомство с Вячеславом Чорновилом и организацией «Солидарность» прокладывал Woody Child (хипповое имя Алика Олисевича) путь своей революции. Революции цветов.
ДЕТСТВО. «МЫ РОСЛИ В ЗАКРЫТОМ, ТОТАЛИТАРНОМ, КОНФОРМИСТСКОМ ОБЩЕСТВЕ»
— В своей книге «Революція квітів» вы пишете: «Я свой выбор сделал в 14 лет, кстати, тогда, когда принимают в комсомол... хочу быть свободным человеком». Насколько осмысленным был выбор 14-летнего подростка?
— К этому выбору меня побудило мое детство. Семилетнего отец сдал меня в интернат, потому что мама в то время болела туберкулезом, часто ездила по больницам и, в конечном счете, умерла. Возможно, мое сопротивление началось с тоски по близкому человеку. В интернат раз в месяц приходил парикмахер. Всех мальчиков садили в ряд на стульчики, и парикмахер стриг машинкой почти наголо. Я заплакал, сказал, что не хочу стричься, и меня оставили в покое. В конечном итоге, убежал из интерната, поджег деревянную уборную на улице в знак злобы и протеста. В десяти- и одиннадцатилетнем возрасте меня отправили в лагерь для «тяжелых детей» в Дрогобыч и Раву Руську. Там же я познакомился со старшими ребятами, которым тогда было где-то по 15—16 лет. Они интересовались новым движением хиппи, что уже тогда (10 лет Алику Олисевичу исполнилось в 1968 году. — Авт.) массово начало захватывать молодежь многих стран мира, в том числе и СССР. В том же лагере приобрел свои первые джинсы. Одному парню родственники из Канады выслали потертые «левайси», а у нас еще даже мода на них не началась. Я купил те джинсы за 3 рубля — большие деньги на то время — за 5 рублей я должен был прожить в лагере 2 месяца. Первого сентября одел эти джинсы на «линейку». Само собой разумеется, что меня выгнали за отцом. Две недели я скрывался, не ходил ни домой, ни в школу. В конечном итоге, милиция поймала меня, поставила на учет, а отец сжег джинсы.
— Отец изменил свои взгляды на ваше хиппование?
— Со временем — да. Это уже потом я понял: отец боялся, что я повторю его судьбу. Мои родители — коренные киевляне. Во время Второй мировой войны нацисты забрали их на принудительные работы в Германию. После «победы» советской армии отца обвинили в измене родине и посадили в тюрьму на десять лет. А маму, которая вернулась в Киев, — на пять лет. Отец прошел весь ужас лагерей и пытался уберечь меня от такого же.
— Насколько сформированной была ваша заинтересованность хиппи?
— В десятилетнем возрасте прочитал публикацию Генриха Боровика «Хождение в страну хиппляндию». Понемногу стал самовыражаться через длинные волосы, ношение джинсов. Начал слушать такие радиостанции, как «Свобода», «Голос Америки». Еще с детства проявлял бунтарство относительно насилия, насаждения идеологии марксизма-ленинизма. Меня привлекали образы индейцев с длинными волосами. Из-за этой визуальной составляющей мне понравилась личность Иисуса Христа. Тогда я еще не знал ничего о хиппи — движение зародилось в Америке в 1965 году и через год стало массовым — только в Сан-Франциско насчитывалось до 15 тысяч детей цветов. Совсем другая ситуация была в СССР. Мы росли в закрытом, тоталитарном, конформистском обществе, где преследовали и запрещали «новейшую религию» хиппи.
ЮНОСТЬ. «МЫ ОТКАЗЫВАЛИСЬ ОТ ВЫСОКООПЛАЧИВАЕМЫХ РАБОТ И РАБОТАЛИ СТОРОЖАМИ ИЛИ КОЧЕГАРАМИ»
— Однако на западе СССР все же дышалось свободнее...
— После 8-го класса решил поехать с друзьями автостопом в Прибалтику, чтобы почувствовать дух свободы. Выбор пришелся на Литву, потому что перед тем я услышал по «Голосу Америки» о самосожжении Ромаса Каланты в литовском городе Каунас. Это нашумевшее событие произошло в мае, мы приехали туда в начале июля, однако все еще чувствовалась наэлектризованная атмосфера. Там я познакомился с хиппи из Эстонии, Латвии, Беларуси, России, от которых перенимал опыт. Первые полулегальные рок-фестивали стали изменять общество. На танцах вокально-инструментальные ансамбли пытались играть западную музыку. Относительно свободно нам дышалось на окраинах города, тогда когда в центре комсомольские оперативные отряды постоянно проводили облавы, доставляли неформальных личностей в свои опорные пункты, фотографировали, снимали отпечатки пальцев, часто забирали джинсы, крестики. В 1984 году на конференции партийных идеологов во Львове демонстрировали мой конфискованный гусарский китель и джинсы, разрисованные цветами. Потом мой друг рассказал, как один генерал из Москвы так разошелся, что предлагал «изолировать таких как они от общественности».
— А как на вас реагировали тогдашние СМИ?
— Если в начале 80-х существование неформальных групп замалчивалось, то с наступлением андроповщины пресса начала негативно о нас писать. В 1983 году вышла статья журналистки Домбровской под названием «Плесень заводится в Саду» (имеется в виду Святой Сад — локация во Львове, где собирались хиппи. — Авт.). В конце этого же года львовская корреспондентка взяла у меня интервью. Был удивлен, что из нашего разговора почти ничего не вырезали, хотя я говорил о двойных стандартах морали, коррупции, прислужничестве. Что можно было в Москве, того нельзя было в Киеве, что можно было в Киеве, того не допускали во Львове.
— В вашей книге «Революція квітів» в контексте движения хиппи часто вспоминается Москва, Санкт-Петербург, а Киев — почти никогда. Почему?
— В Киеве чаще и масштабнее проводили «зачистки». Хиппи собирались и на Крещатике, и на Большой Житомирской, но их пытались локализовать. Поэтому, по большей части, описываю не украинские города, ведь, кроме Львова, по Украине общины хиппи не были многочисленными — в одном населенном пункте могли находиться от 5 до едва 50 свободных людей. Даже поляки неподалеку от нас оторвались — по данным архивов КГБ, в конце 60-х в Варшаве жило 60 хиппи. А все потому, что нас пресекали. Поэтому мы отказывались от высокооплачиваемых работ и работали сторожами или кочегарами, как Цой или Гребенщиков. Зато, больше времени было на самоусовершенствование и развитие.
ЗРЕЛОСТЬ. «МЫ БЫЛИ ПРОТИВ ДИКТАТУРЫ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ»
— В конце 80-х «Голос Америки» заговорил о первой политической демонстрации в УССР. Вы были одним из организаторов. Как это было?
— Я хотел устроить радикальный протест. Поэтому 20 сентября 1987 года организовал фактически первую масштабную политическую демонстрацию в УССР. Мы вышли на улицы Львова с конкретными требованиями и лозунгами о перестройке, гласности, разоружении, свободе прав и слова. Сознательно на акцию пришло людей тридцать, и когда мы шагали по проспекту Свободы, к нам присоединилось еще около двухсот прохожих. К сожалению, большинство руководящих лиц не поддерживали нас, а просто выжидали нужное время для перебежничества. В 1991-м все они массово начали цеплять желто-голубые значки.
— Как произошло ваше знакомство с Вячеславом Чорновилом?
— Это произошло после нашей демонстрации в 1987 году. После огласки по всем международным СМИ о событиях во Львове, пришел человек от Вячеслава Максимовича с известием, что со мной хотят познакомиться. Он был рад, что в Украине появились молодые люди, которые хотят перемен. Расспрашивал, как мы представляем демократию в этом государстве, что бы хотели изменить. Я рассказал пану Вячеславу, что хиппи не борются за власть, но мы бы хотели свободно путешествовать по миру; что мы ратуем за альтернативную военную службу, ведь по большей части хиппи — пацифисты, и не хотят брать в руки автомат. Мы были против диктатуры коммунистической партии и выступали за многопартийность, что также ему импонировало. В процессе наших встреч обсуждали проблему войны в Афганистане: мы планировали устроить протестную демонстрацию. Чорновил предупредил: за это нас могут даже арестовать, и выразил мнение, что, возможно, еще несвоевременна такая акция. Больше всего его интересовали вопросы государственности, он расспрашивал, что мы думаем по поводу независимости Украины. Я отвечал, что положительно к этому отношусь. Я чувствовал себя украинцем. Вячеслава Максимовича удивляла национальная неоднородность нашего сообщества, я же считал, что за права человека могут бороться вместе поляк и украинец, еврей и русский. Впоследствии он понял нашу позицию, и рассказал о собственном опыте пребывания в лагерях вместе с прибалтами. Единственное, в чем мы не могли придти к общему знаменателю — музыка. Чорновил любил украинское, Ивасюка, тогда когда я тяготел к рок-музыке, блюзу и джазу.
— Как именно началось ваше сотрудничество с польскими организациями «Solidarnosc» и «Wolnosc і Pokoj»?
— Познакомился я с активистами «Solidarnosci» еще в 1985 году. Они пытались налаживать контакт с разнообразными общественными организациями. У нас тогда еще не было группы «Довіра», а в них как раз создавали группу «Wolnosc i pokoj». Подарили мне значок «Solidarnosci». Что интересно, на протяжении года я носил его, и никто не обращал внимания, а потом меня задержал комсомольско-оперативный отряд, конфисковал значок и пытался пришить мне пропаганду контрреволюции. После демонстрации в 1987-м поляки начали постоянно вспоминать в своих подпольных листовках нашу среду — они не боялись печатать информацию о том, что нас побили или забрали транспаранты на демонстрации против войны в Афганистане, поддерживали меня, когда я подвергался репрессиям. Мне приятно, что 23 августа 1989 года у меня была возможность находиться в Кракове и принимать участие в демонстрации, посвященной 50-летию со дня подписания пакта Молотова-Риббентропа. Собралось около 500 человек, в частности и члены «Solidarnosci» и участники радикальной оппозиционной группы «Konfederacja Polski Niepodleglej». Я представлял львовскую правозащитную организацию «Довіра».
— Ваша форма протеста изменилась?
— Я вернул русло своей деятельности в общественный сектор. Фактически, до той поры осуществились все требования из манифеста «Идеология советских хиппи. 1967—1987»: мы добились альтернативной военной службы, многопартийности, на заседания городских и областных советов допускали представителей неформальных сообществ, можно было свободно выезжать за пределы страны. Хотя люди все еще были забитыми и не совсем хорошо понимали, что им дает возможность выбирать депутатов в советы. Например, в 1989 году коллектив нашего оперного театра проводил собрание, на котором должны были выдвинуть кандидатов в депутаты в верховный, областной и городской советы. Директор представил своих кандидатов — по большей части, бывших КГБ-истов и хотел их протолкнуть. Я поднял руку и сказал, что у меня также есть достойные кандидаты. Тогдашний председатель забастовочного комитета Львова Виктор Фурманов и Андрей Шкиль, который впоследствии стал руководителем УНА-УНСО. Шкилю дали слово, он говорил много радикальных вещей, в частности, о снесении памятника Ленину перед фасадом Львовского Национального Академического театра оперы и балета. Поднялся переполох, Андрея пытались заткнуть. Тем не менее, со временем памятник таки снесли.
НАСТОЯЩЕЕ. «ВАЖНО, ЧТОБЫ В ОБЩЕСТВЕ ЧТО-ТО ИЗМЕНИЛОСЬ»
— В своей книге «Революція квітів» вы вспоминаете, что Аллен Гинзберг подарил вам свою книгу. Это сыграло какую-то роль в украинском обществе хиппи?
— 800 страниц поэзии и прозы Гинзберга на английском языке... кому-то дал почитать, и книга ко мне не вернулась. Когда Аллен услышал о нашем движении — удивился и сказал, что это ему напоминает чешские события 60-х годов. На то время мы были отгорожены от культуры Запада железным занавесом. Однако люди из Америки могли попасть в Лондон или Париж. 1968-й — год молодежных европейских революций. Центром таких событий был Париж, который позже стал примером борьбы для чехов. В 1968 году лишь в Праге «клуб хиппи» насчитывал полторы тысячи представителей. К сожалению, во Львове на то время наше движение поддерживали единицы. Однако мне приятно, что на Украину обращали свои взгляды такие люди, как Аллен Гинзберг, дочь Джека Керуака.
— Так ради чего же происходила ваша собственная революция цветов?
— Я не думал, когда в течение двадцати лет воевал за независимость, что мы придем к такому болоту. У нас не капитализм, а дикий капитализм, я бы даже сказал феодализм. Даже Церковь начинает терять свой авторитет из-за некоторых индивидуумов. Или зачем нам 450 депутатов-трутней в Верховной Раде? Есть профильные комитеты, которые занимаются вопросами юриспруденции, экономики, культуры, и тому подобное. Важно, чтобы общественность почувствовала потребность провести референдум по поводу сегодняшних злободневных проблем. Чтобы в нашем обществе что-то изменилось, нужна революция снизу, революция сознания.
Фото предоставлены автором
