Зрители всего мира с напряженным вниманием следят за личной жизнью и карьерой «латинского любовника» Антонио Бандераса («Отчаяние», «Четыре комнаты», «Эвита» и др.) и его супруги, голливудской звезды Мелани Гриффит.
— Антонио, вы, конечно, знаете, что многие женщины, видя вас на экране, думают о сексе... В чем тайна вашего обаяния?
— Понятия не имею. Пусть они сами отвечают на этот вопрос.
— Но вы осознаете, насколько привлекательны для женщин?
— Весь этот шум вокруг моей особы возник, когда я появился в Голливуде. Ничего подобного у меня не было во время работы на родине. Я предпочитаю, и я говорил об этом много раз, не принимать это всерьез. Просто смотрю на себя в зеркало и говорю: «Эй, парень, неужели ты тот самый сексуальный символ, по которому женщины сходят с ума? Перестань, что за глупости...». Во всяком случае, я не стараюсь культивировать это.
— У вас, оказывается, прекрасный голос, если судить по «Эвите»... Это первый мюзикл, в котором вы снимались?
— Да, первый. Мне пришлось столкнуться здесь со множеством проблем. И прежде всего с тем, что в Голливуде потеряна традиция мюзикла. Возможно, последний великий мюзикл, сделанный в Голливуде, — это «Вестсайдская история». После этого появились, конечно, «Иисус Христос — суперзвезда», «Бриллиантин» и другие, но они не были продолжением традиции. Кроме того, мы имели дело с мюзиклом, основанным на полемическом и противоречивом политическом сюжете, поэтому когда мы пели, то не понимали, доходит ли до нынешней аудитории, до нынешнего молодого поколения зрителей все, что мы делаем. Для Мадонны это была освоенная территория, для меня — совершенно новый опыт.
— Легко ли было танцевать с Мадонной?
— Мы много репетировали, но танец — не самая сложная часть работы над «Эвитой». Мой персонаж — это остров, приведение, одиночка, живущий в фильме во многом по законам Бертольда Брехта. Он тот, кто устанавливает контракт с аудиторией.
— Бывали ли у вас жизненные ситуации, сходные с той, в которой существует ваш герой из «Эвиты»?
— Когда мне было пятнадцать лет, я все еще жил в стране с диктаторским режимом. Я начал работать в театре в четырнадцать. Это был университетский театр, и все, что там делалось, было выражением сопротивления режиму. Помню, в день, когда умер Франко, я включил телевизор, увидел гроб с телом, толпы людей на главной площади Мадрида, кричащих: «Франко, Франко!». Я любил и ненавидел его одновременно, я плакал, не знаю, почему. Это история моей страны. Мой отец прожил в этой ситуации сорок лет. Мы видели Франко каждый день по телевизору. Он был как родственник. Даже если мы его ненавидели, он был частью нашей жизни. Мы ощущали это кожей, это у нас в крови. Все это я вспоминал, когда снимался в «Эвите». Еще в 1976 году я приобрел запись «Эвиты» и знал ее назубок. В течение многих лет я был фанатом Эндрю Ллойда Вэббера, и для меня было огромной честью сниматься в его мюзикле. «Иисус Христос — суперзвезда» — был, возможно, самым первым толчком к тому, чтобы я стал актером. Я обожаю «Суперстар» до сих пор. Целые поколения выросли на этом потрясающем мюзикле.
— После первого эксперимента с мюзиклом хотелось бы вам сделать еще одни?
— Определенно да. Особенно в театре. Я же пришел из театра и всегда храню в себе особенное чувство каждодневного общения со зрителями. Я бы очень хотел сыграть в мюзикле. На Бродвее или в Мадриде, не знаю. Где угодно. Музыка — это высшее выражение эмоций, слова иногда портят характер в фильме, я люблю музыку, особенно классическую.
— Расскажите о Зорро, вашем другом герое.
— Что сказать — научился держать меч в руках. Мы не хотели, чтобы работали каскадеры. Пример для нас — «Три мушкетера» с Джином Келли. Мы сделали приключенческую комедию. Никакой крови. Это фильм для детей, чтобы они с восторгом кричали: «Смотри, Зорро появился!». Я помню, как я ходил на утренние сеансы, когда был маленьким, как вскакивал вместе с другими мальчишками с места, подбадривая героев на экране. Хочу, чтобы подобные чувства вызвала наша картина, чтобы это было увлекательное зрелище. Но и серьезное, потому что Зорро, может быть, единственный испанский герой, который пришел из Голливуда, и я хочу это подчеркнуть.
— Ваша карьера успешно развивается в Голливуде. Это значит, что европейское кино вас потеряло?
— Нет, ни в коем случае. Я просто переживаю сейчас такой период в моей жизни, я счастлив работать в Америке. Эта страна встретила меня с распростертыми объятиями, у меня дочь наполовину американка, но я не хочу терять возможности работать в моей родной стране или в Италии. Как раз сейчас я думаю о европейской постановке. Мы обсуждали проекты с Альмодаваром. Возможно, в ближайшем будущем я буду работать с ним. Нет, нет, я не сжигаю мосты. Я хочу вернуться в Европу и в то же время не уезжать отсюда. В Голливуде нелегко работать. Может быть, я ошибся, так много снимаясь. Это не очень хорошо по двум причинам. Первая — я мог слишком примелькаться. Люди будут говорить: о, этот парень где только не появляется! И вторая — плохо, что мне не хватало времени хорошо подготовиться к ролям.
— Вы, должно быть, переживаете замечательное время в вашей жизни. Вы на вершине карьеры, у вас ребенок...
— Да, дела у меня идут неплохо. Хотя привык скептически относиться к своей карьере и к своей личной жизни. Счастлив ли я? Счастье — это что-то совершенное, а я не верю в совершенство. Счастье для меня как легкий ветерок, который коснулся моего лица. Я отношусь к людям, которые любят и умеют наслаждаться жизнью. Я наслаждаюсь нашими отношениями с Мелани Гриффит. Сейчас все немного успокоилось вокруг нас, и я могу сконцентрироваться на моей работе. Я не собираюсь сниматься больше чем в одном-двух фильмах в год. У актера должна сохраняться какая-то тайна. Если вы ее теряете, вы пропали. Мы ведь трудимся, как рабочие. Мы делаем в Голливуде картины каждый день, мы на виду у публики. Я хочу немного скрыться от глаз, пожить нормальной семейной жизнью, подумать о своей профессии. Что касается отцовства — я чувствую себя великолепно. Девочка красива, здорова, она родилась в свободной стране.
— У вас внешность испанца. Хотели ли вы когда-нибудь «англизировать» себя?
— Нет, я никогда не пытался это сделать. Я горжусь моими корнями, моей кровью. Иногда меня спрашивают: «Антонио, когда ты сыграешь настоящий англосаксонский характер?». Возможно, никогда. Зачем мне это делать? Глупо, если я буду изображать парня из Вайоминга. Для меня честь представлять мой народ. То, что мне нравится в Америке, — это смешение рас, национальностей, религий. Здесь люди не так остро, как в Европе, сталкиваются с проблемой национализма, которая разъедает старый мир.
