Российского актера Бориса Плотникова, которому 2 апреля исполняется 50 лет, мы знаем по фильмам «Лес», «Дикая охота короля Стаха», «Дульсинея Тобосская», «Первая встреча, последняя встреча», «Отшельник», «Гамбринус». Однако лишь образ Сотникова, который погибает стоически, переживая боль как испытание для самосознания, возвышаясь над миром в момент грубой казни, и тем самым возвращает предателю совесть, стал ключевым для актера надолго. А для его зрителей — важным и поныне, поскольку в нем осталась та истинная мера героизма, которая не подвергается временной коррозии.
— Вероятно, в разговоре с вами, Борис Григорьевич, невозможно обойтись без упоминания Сотникова из «Восхождения» по Василию Быкову. Что для вас та роль?
— Я до сих пор не могу осознать до конца, что значил и как еще отзовется во мне герой той ленты. Всеми кинематографическими приобретениями я обязан режиссеру Ларисе Шепитько, и теперь навсегда останется тайной, как она почувствовала и взрастила во мне Сотникова. Мне представлялось, что по силе духа, по значительности и глубине пережитого Сотникову не менее 50 лет, поэтому я, молодой человек, родившийся после войны, психологически был несовместим со столь уникальной личностью. Понадобилось провести семь кинопроб, чтобы получить разрешение на месячный испытательный срок. Надо ли говорить, какое значение имела такая уверенность режиссера для психологического самочувствия дебютанта, и какое она вызывала доверие. Шепитько нужны были не профессиональные актерские качества исполнителя, а быстрое человеческое созревание. Актер и персонаж должны были прийти к одной истине. Мы жили в реальной обстановке, ходили в одежде наших героев. И от кадра к кадру, от эпизода к эпизоду на протяжении восьми месяцев съемок я действительно почти физически пережил эту трагически возвышенную судьбу, как свою собственную. Никакого лицедейства не было и в помине.
— Можно ли сказать, что в художественном и интеллектуальном плане эта роль стала отправной точкой для ваших последующих работ?
— Я попросту не могу играть роли, психологически отдаленные от Сотникова. Все герои, с которыми соприкасался, словно наследуют духовность Сотникова: и городской затворник из «Отшельника», и изобретатель из «Первой встречи...», и иконописец из «Емельяна Пугачева», — все они в какой-то мере философичны, несут в себе обобщающий смысл. Но если в Сотникове идея нравственного идеала прочитывалась открыто, то в других ролях она внешне менее очевидна. Даже эпизодическая роль Иконописца в «Емельяне Пугачеве» — это тема искусства в эпоху общественных конфликтов и одновременно тема трагедии художника. В фильмах «Дикая охота...» и «Лес» эта тенденция более ощутима. В них герои, как правило, следствия, а не причины обстоятельств, в которых они оказываются.
— Что служит для вас опорой в работе над образом?
— Каждый раз прихожу на площадку, словно впервые, и заново осваиваю ее. Я стремлюсь браться только за те роли, в материале которых есть что-то от уже пережитого, передуманного. Если таких ощущений нет, ничего изобразить не могу. В этом смысле я неудобный актер. Шепитько обычно снимала один-два дубля каждой сцены, но у нас были частые пересъемки из-за того, то требовалось некоторое время для освоения «незнакомых» внутренних состояний Сотникова. Документальность чувств — самое ценное, по-моему, качество на киноэкране, даже в художественном фильме.
— В статье «Сотников и после него», напечатанной в «Литературной газете» в 1978 году, Лариса Шепитько писала: «Какое-то время происходили странные вещи, магически совершенно необъяснимые: на одной съемке все было в порядке, на другой — «прокол». Лишь со временем стало понятно: из-за необходимости максимально сосредоточиться, из-за необыкновенной концентрации всех душевных сил в кадре Борис был после этого опустошен «по всем параметрам», и требовалось время, чтобы он опять аккумулировал внутреннюю энергию и был готов к съемке».
— Мне, конечно, непередаваемо повезло, что моим духовным наставником в кино оказалась Шепитько. Она приоткрыла для меня столь высокий уровень самоконтроля и требовательности к себе, что без ориентации на него уже кажется невозможной никакая деятельность. В работе с ней как-то стала сама собой очевидна степень актерской самостоятельности на площадке, удивительное сочетание полной раскрепощенности исполнителя и волевых усилий режиссера. Во время съемок казалось, что мы, актеры, совершенно свободы в проявлении своих эмоций и чувств, но когда фильм смонтировали, всем стало ясно: это произведение одного художника, режиссера Ларисы Шепитько. Так и должно быть, вероятно, в кино.
— Вы работали в Театре Сатиры, играете в «Литургии оглашенных» Алексея Рыбникова, но создается впечатление, что кино приносит вам большее творческое удовлетворение, чем театр.
— Это не совсем так. Хотя я бы рискнул сказать, что кино раскрывает в актере такие возможности, о которых он и не подозревает, работая на сцене. Кино поглощает актера целиком, и, чтобы сохранить себя, нужен театр. Но в театре очень часто приходится подчиняться административным решениям и играть роли, далекие от прямой потребности в них. Кино предлагает выбор и неограниченные возможности самовыражения. В вообще-то, работать надо везде с полной самоотдачей и самоотверженностью, на какие способен. Для меня остается непреложной заповедь Шепитько: слушать и воспитывать свои чувства и соотносить их с теми проблемами, которыми живет наше время.
