В официальной историографии Институт биохимии имени А. В. Палладина НАН Украины, вот уже много лет располагающийся в примечательном здании, построенном по специальному проекту, предстает символом выдающихся достижений и прозрений в химии жизни. И это действительно так: тут рождались мировые открытия, плодотворно трудились и трудятся видные биохимики. А нестареющая платформа таких прорывов мысли и опыта — многогранное учение о мозаике биологических тайн, выдвинутое и развитое одним из истинных биохимических титанов ХХ века, академиком Александром Владимировичем Палладиным. Но мало кто знает, что если бы не абсолютная вера в добро и умело избранная линия сопротивления попыткам сокрушить его со стороны тридцатидвухлетнего аспиранта-докторанта Максима Федотовича Гулого, в многочисленные ночи «собеседований» с ним в фатальном тридцать седьмом в пресловутом сером здании на тогдашней улице Короленко, 33, то и институт, и его талантливый коллектив, и дары этих лабораторий пошли бы под откос. Ибо если бы было сфабриковано обвинение против академика Палладина как разоблаченного «врага народа», волна ударила бы дальше... Оказывается, до этого было недалеко.
Так получилось, что мне в молодую пору посчастливилось примерно в течение часа общаться и разговаривать с этим неповторимым классиком науки, и я даже написал об этом статью «К тайнам мозга», основываясь на замечательных работах А. Палладина в области нейрохимии. Знал я, разумеется, и о том, что в годы войны академик Палладин в Уфе, где тогда размещалась АН УССР, свершив фактически невиданное, получил викасол — водорастворимый витамин К, как средство приостановки кровотечений. Для фронтовой советской медицины это было важное подспорье. Увы, после этой удивительной встречи еще раз непосредственно увидеть и услышать А. В. Палладина, Героя Социалистического Труда, Президента АН УССР в 1946—1963 гг., крупнейшего биохимика современности, ощутить тепло его руки мне не довелось. Наверное, это мое упущение. Но я до сих пор изумляюсь, как ученый такой величины по телефонному звонку некоего, совершенно неизвестного ему, новичка в научной журналистике тут же, не через секретаря, назначил время его посещения.
После этого дня гостеприимный институт на улице Леонтовича, его лаборатории стали для меня притягательными. В курс событий меня охотно вводил ученый секретарь института, в будущем создатель Мемориального музея А. Палладина, ученый-фронтовик Яков Васильевич Белик. А особенно часто я бывал в отделе академика Максима Федотовича Гулого. Надо сказать, что, пожалуй, рабочие кабинеты большинства ведущих ученых этого несравненного форпоста научных проникновений в саму биологическую палитру жизни — одновременно и лаборатории, с типовыми столами, уставленными обычно пробирками и различными приборами. Таким был и кабинет Гулого. В пятидесятых годах на основе полученного М. Ф. Гулым в кристаллическом виде фермента с поразительными свойствами — глюкозооксидазы — и на фундаменте открытия отличного лечебного препарата — микроцида, М. Гулый вместе с В. Билай и Э. Сорени в 1952 г. был удостоен Сталинской премии. Потом, в 1978 году, последовала Государственная премия УССР за получение не менее значимой каталазы, позволившей, в частности, резко увеличить производственные возможности на мясокомбинатах республики. Огромную роль в подъеме продуктивности животноводства сыграл и предложенный Максимом Федотовичем карбоксилин — за счет введения в корма этого «углеродного эликсира», опять-таки, на основе уникальных исследований трикарбонового цикла. А фармацевтическая компания «Дарница» до настоящего времени выпускает созданный академиком Гулым медихронал — один из наиболее действенных препаратов при лечении алкоголизма. Или как не напомнить, что предложения М. Гулого и сегодня входят в потенциальный противодиабетический арсенал, что ренессанса заслуживает его «Корректин». Что ж, воистину живительные открытия редко, при здравии ученого, попадают на авансцену достойного внимания. Хотя, в сущности, это сенсационные прорывы.
Конечно же, об академике Максиме Гулом — украинском Геракле биохимии, наставнике и учителе другого видного исследователя наших дней в этих тонких молекулярных материях академика Сергея Комиссаренко можно и нужно было бы написать потрясающую киевскую сагу. К утешению, ее прообраз существует — это небольшая книга к 100-летию со дня рождения ученого, любовно выпущенная его родным институтом. Помнится трогательный юбилей по поводу этой выдающейся даты — 3 марта 2005 года — в Большом конференц-зале Академии, когда и мне посчастливилось, подойдя к Максиму Федотовичу, сказать несколько приветственных нежных слов патриарху науки, увидеть рядом с ним его любимого ученика Дмитрия Мельничука. Церемония была прекрасной, но нелегкой для Максима Федотовича... Однако фрагментарная научная канва в этом очерке — лишь фон его драматичного сюжета. Нужно отметить, что он коротко освещен в воспоминаниях М. Гулого, помещенных в издании. Оно попало ко мне в тот же день юбилея, однако в некоторые детали я тогда не вчитался...
И вот однажды, как любят выражаться повествователи, в разговоре с Надеждой Максимовной Гулой, также известным ученым-биохимиком, членом-корреспондентом НАН и АМН Украины, о взаимоотношениях и взаимодействии ее талантливого отца с А. В. Палладиным (именно Александр Владимирович, как пишет М. Гулый, активно защищал карбоксилин и метод карбоксилирования), я услышал и об одном штрихе года ужасов. Несколько этих слов побуждали к возвращению к ним. Как-то вечером я набрал номер домашнего телефона Надежды Максимовны, но трубку снял Максим Витальевич Стриха, ученый-физик, литератор и переводчик, доктор физико-математических наук, внук Максима Федотовича. Друг друга мы заочно знали. «Все спасла редкостная память Максима Федотовича — на допросах он, буквально без единого отклонения, слово в слово воспроизводил прежние показания», — заметил Стриха.
Но вот строки самого Максима Гулого из книги к юбилею: «Слід сказати, що життя в середині тридцятих років було дуже важким. Після ліквідації НЕПу крамниці стояли порожні. Щоб купити чверть фунта масла для донечки Надії, чергу треба було займати звечора. А якось на Прозорівській у мене украли білизну, яка, випрана, сохла на вірьовці... Провідавши про моє горе, Олександр Володимирович покликав мене і віддав свій професорський талон на придбання пари білизни...
Ще гірше стало в 1937 році, коли почалися масові арешти. Одного дня до мене підійшов невідомий мені молодий чоловік (потім я дізнався, що його прізвище — Сєкарєв), показав значок співробітника НКВС на звороті лацкана і наказав іти за ним. У будинок на Короленка, 33 (тепер там СБУ) викликали вночі. Там другий слідчий наказав мені написати все про наш інститут. Я про всіх написав дуже добре.
Невдовзі мене викликали ще раз, і ще раз наказали написати те ж саме. Так відбувалося разів п’ять. Очевидно, слідчі чекали, що я зіб’юся й почну плутатися. Але мене знову виручила прекрасна пам’ять — я все повторяв слово в слово. Слід сказати, що допити відбувалися вночі, але я не мав права розповісти нікому, навіть дружині, про те, куди мене викликали.
Одного разу Сєкарєв зустрів мене надвечір і сказав: «Сьогодні вночі ми заберемо Богданова» (так звали заступника директора, який керував будівництвом нинішнього будинку Інституту по вулиці Леонтовича, 9), тому розповідай все, що про нього знаєш». Слідчий явно провокував мене, але я відповів: «Не знаю про Богданова нічого поганого, тільки хороше». На щастя, Богданова не заарештували.
Секретарем комсомольської організації академії був тоді Міселюк з Інституту фізики. Він був зі Старої Басані, за 12 кілометрів від моєї Нової, тобто майже мій земляк. Але на одних зборах, коли всі викривали «ворогів», він закричав на мене: «Чого Гулий мовчить? Що, в нього в інституті немає ворогів народу?Якщо немає, то хай так і скаже!» Він явно провокував мене або обмовити Палладіна, або сказати щось, після чого забрали б уже мене. Я тоді не витримав і збирався різко виступити. Напевно, такий виступ закінчився б для мене дуже погано. Але, на щастя, збори закрили, перш ніж я вийшов на трибуну».
«Только хорошее...» Но чего стоили Максиму Федотовичу эти ночи! Впрочем, он и во времена, когда пришла совсем иная эпоха, ничего и дома не рассказывал о пережитом и своих испытаниях, до момента, когда сохранившиеся в недрах «ведомства глубокого бурения» исписанные им листы перестали быть тайной. Вот слова Максима Стрихи из упомянутой книги:
«Відомий український історик, сумлінний дослідник сталінської репресивної машини Сергій Білокінь якось сказав мені, що він натрапив на Дідусеві свідчення в паперах тих років. І на тлі тодішніх майже тотальних обмов і доносів історикові відразу ж впало в око, як бездоганно тримався Дідусь. Він не сказав ні про кого жодного лихого слова. Хоч мета слідчого була очевидна — отримати донос на Олександра Палладіна...»
Один из корпусов Института биохимии в сквозном «академическом пространстве» между улицей Леонтовича и Владимирской, недалеко от здания Президиума НАН, — с мемориальным знаком в честь А. В. Палладина как одного из ее президентов. Третий этаж, такой же типичный, но чем-то обворожительный скромный кабинет лабораторного типа. В разговоре с Надеждой Максимовной Гулой мы возвращаемся к этим ночам и дням.
— После находки Сергея Белоконя Максим Федотович все же поведал нам некоторые подробности этих изнурительных часов в зарешеченных кабинетах, а потом в 2002 — 2005 годах весьма лаконично отразил все основное в воспоминаниях. Разумеется, кое-что осталось «за кадром», — задумывается Надежда Максимовна. — Агенты НКВД сообщали, что надо срочно явиться в НКВД, как правило, неожиданно, отыскивая отца иногда и поздно вечером. Куда и зачем он идет, маме он сказать не имел права, да и не хотел волновать ее. «Физических мер» следователи, хочется верить, не применяли, Гулый не числился ни обвиняемым, ни свидетелем. От него, как от молодого ученого, комсомольца, выходца из трудовой крестьянской семьи, «органы» ждали помощи в наведении порядка в институте биохимии, где засели «скрытые вредители», и более всего в «доме бдительности» интересовались Палладиным. Недовольство поведением Гулого усиливалось тут с прочтением новых показаний, они ведь были совершенно идентичными. И теперь следовали почти неприкрытые угрозы: «Подумайте о своей семье, у вас ведь,как мы знаем, молодая красивая жена и совсем маленькая дочка. От вашего искреннего желания помочь нам в нужной стране работе или, наоборот, потворствования вредительской деятельности в институте прямо зависит их судьба...» Фамилию одного из наиболее рьяных следователей, Слуцкого, Максим Федотович однажды упомянул...
Но отец из ночи в ночь излагал, не меняя ни слова, на предлагаемых чистых листках только положительные сведения об институте и его директоре. Конечно, он понимал, что его хотят словить на каких-то разночтениях. Думается, у него был, очевидно, почти феноменальный дар памяти, и он играл свою игру — тексты всякий раз совпадали.
Каким-то образом «обструкции» Гулого в НКВД, что было там достаточно большой редкостью, его фактический отказ «сотрудничать» под маской наивности резонировали и в охваченную манией разоблачения «врагов» академическую комсомольскую верхушку, и его, как мы видим, попытались спровоцировать, чтобы на основе неосторожных выражений иметь повод арестовать. Но Гулому и науке, пожалуй, просто повезло.
В воспоминаниях о раннем своем детстве Максим Федотович пишет, как весной 1906 года в родной Новой Басани, на Черниговщине, сгорела семейная хата Гулых. Тогда он, годовалый ребенок, сидя, издали наблюдал, как пылает вследствие случайного пожара их жилище. Односельчане с исключительной добротой приютили пострадавшую семью, пока не удалось вновь отстроить хату, купленную и разобранную в Дымере. Что же, из огня да в полымя ему довелось попасть позже...
Начало войны, повестка в армию, артиллерийский полк на западной границе, куда был приписан доктор наук Гулый, долгое отступление от Львова и Тернополя, несколько дней в Киеве. Тут Максим Федотович узнает, что институт эвакуирован. Двинулась вниз по Днепру и его семья... Лишь в середине 1943 года, когда стало ясно, что Германия терпит поражение, видные ученые были демобилизованы. Так, в Уфе, Максим Федотович Гулый вновь встретился с Александром Владимировичем Палладиным. Чтобы уже не расставаться. И, возможно, до конца своих дней патриарх украинской биохимии не знал, что тихий подвиг одного из его учеников воспрепятствовал крушению его дела и его школы. «Забота Твоя стерегла мой дух», как говорится в Библии. Дух и душа Максима Федотовича, беззаветного поборника чести и честности, храброй натуры, ярчайшей звезды на научном небосклоне Украины, в схватке со злом, прикидывавшимся добром, остались непоколебимы. Всмотримся в его глаза, в круг плодотворных встреч и больших открытий, состоявшихся в мире благодаря его мужеству.
