Окончание. Начало в номерах «Дня» за 29 ноября и 6 декабря
ЗЕМЛЯКИ И ФАНАТЫ
Модернизированный и часто ругаемый новый Арбат сверкал апельсиновыми фонарями. Выискиваю кафе поуютнее — плюхнуться. У Арбата таков угол подъема по отношению к Кремлю, что прямо над улицей в темноте, в космосе, висела одна из светящихся кремлевских башен.
В ближайшем кафе излишняя освещенность. Как в хирургической или в «Макдональдсе». Сдаю назад, в этом ресторанчике — мягкий свет и все деревянное. Люблю дерево, оно теплое.
Подваливает официант в белой рубашке и пионерского цвета шароварах. Поднимаю глаза, за ним вывеска — «Гетьман». Свои люди!
На красных стенах старинные журнальные обложки в рамках и антикварные радиоприемники. Под ними керосиновые лампы. Звук и свет, идущий издалека. Венчало дизайнерскую фантазию старинное фортепиано.
Украинская доска почета. Узнал только Скрипку и Данилко. Пообедав и честолюбиво пообещав, что мое фото скоро у них тут появится, отчалил из «Гетьмана» в блаженном расположении духа.
Вдруг вижу — народ несется в панике. Что-то вроде сцены из «Маугли», когда наступали псы. Пробежал в ужасе милиционер без фуражки. Пульсирующая волна паники распространялась, вызывая адреналин.
Выяснилось — приближаются фанаты «Спартака».
Стоит парочка: парень-гигант, во всем выстиранном и выглаженном и девушка — пухленькая и милая, вероятно — источник выстиранности и выглаженности. Я спрашиваю:
— Вы видели фанатов?
— Нет. Мы только наблюдали разбегающихся.
С любопытством и страхом таращимся в даль.
Я:
— Как в первом ряду партера. Ждем выхода на сцену.
Девушка:
— Ага, может сразу уматывать придется?
Парень:
— Да ладно, пошли вперед. Мы же собирались в парк.
— Зачем соваться в пекло? Пойдем через Калининский.
Они развернулись.
Пру, вот сейчас, думаю, на фанатов нарвусь и с беспокойством оглядываю фотоаппарат. Мимо ошалело протопал мощный и пьяный мужик в синяках. Становится горячее! Одна за другой стали проезжать белые милицейские машины с васильковыми мигалками.
Останавливаюсь возле недавно открытого памятника Окуджаве. Молодежь в джемперах и футболках. По всему видно — студенты. Лица светлые, наивные и незащищенные. Актуальная тема беседы.
— Фанатов пронеслось человек двадцать пять. Всех по дороге били.
— Как псы из «Маугли»? — уточнил я.
— Скорее быки!
— В «Макдональдсе» окна выбили. Он же американский! «Макдональдс» не люблю, но разбитые стекла мне тоже не нравятся...
— А вы, ребята, не из Москвы? — почувствовал я.
— Да. Я из средней полосы России, эти — из дальней. Мы студенты Бауманского училища. Вот у нас в общежитии недавно был день рождения — вообще там никого из Москвы не было, — с непонятной гордостью завершил студент перечисление.
Публика разошлась. Из свидетелей происшествия — один памятник Окуджаве остался. «Свидетель» Окуджава был почему-то баскетбольных пропорций...
На асфальте лежали горки земли, высыпанные из горшков с фикусами. За белым заборчиком кафе хозяин заведения, тучный армянин, жаловался вслух:
— Достали! Сегодня ж выиграли! Проиграли — бьют стекла, выиграли — бьют стекла. Никакой разницы!
Из микроавтобуса вылезли два здоровенных милиционера в черной форме с дубинками и разочарованно поглядев вокруг, протянули: «Здесь же, говорят, дрались. А никого нету».
Фанаты рассеялись по улочкам. Кто-то сказал, что часть их свернула на Калининский. Я сразу вспомнил ту парочку: от судьбы не уйдешь. Надеюсь, они все же разминулись с дикарями футбола.
МОСКВИЧИ, ИЛИ«ПОДЕРЖИ, КИСУЛЯ»
Но если драки я не увидел на Арбате — компенсировало метро. Сажусь на станции «Смоленская». Открываются двери вагона, выскакивает темноволосый, худощавый парень и довольно сильно толкает в плечо розоволицего мужчину.
Последний заходит в вагон и начинает возмущенно клокотать: «Ах ты, ублюдок!» Ублюдок оборачивается. Розоволицый, оставляя кулек своей подруге, («Подержи, кисуля»), кидается обратно. Стукнув обидчика пару раз кулаком в лицо, он стремительно возвращается назад...
Заметьте, все это происходит за секунды! Горячий москвичи народ, ох, горячий!..
Двери захлопываются. Розоволицый тщетно поелозил пальцами между уплотняющими резинками. Состав трогается. Мужик остается на перроне и окидывает «толкателя» взором, ничего хорошего не обещающим.
«Кисуля» явно бурятской крови: торчащие скулы, глаза-щелочки, спина широкая, как путь Ермака.
Некрупная, но крепко сбитая, точно лошадь Пржевальского. Сколько дама ни ехала до следующей станции — столько продолжала улыбаться. С одной стороны, она, конечно, понимала, что такая бурная реакция со стороны кавалера — это слишком. Но, с другой — ей было приятно, что ее дружок — «формирование быстрого развертывания».
Молодой человек в джинсах, очках и кедах напряженно разгадывает кроссворд в журнале. После продолжительного интеллектуального штурма он смотрит через страницу ответ и быстро записывает. Затем опять. В течение десяти минут, что мы ехали, он самостоятельно не отгадал ни одного слова. Но это его не смущало. Разгадывание кроссворда для него оборачивалось полезной тренировкой рук и глаз.
Зашел парень, просящий милостыню, и заголосил фальшивым, как казалось поначалу, тоном. Но фальши не было, как не было рук. Волосы мокроватые, гладко зачесаны. Штаны слегка спадали, но в целом на заднице держались залихватски, с кавалерской удалью. В нем чувствовалась сексуальная пружина, у него должна была быть женщина. Это было видно и по его ухоженности. Он говорил коротко:
— У меня нет рук, а то бы работал. Так получилось. Кто сколько сможет – окажите?
Все. Он не унижался и не клянчил. Двигался по вагону танцующей походкой, поскольку приходилось балансировать, чтобы удержать равновесие. На его поясе болтался кулек с деньгами.
После обхода он, повернувшись к пассажирам спиной, стал тщательно изучать свое отражение в стекле двери. Он по-деловому вскидывал голову, дабы ниспадающий чуб ровнее лег на место. Его приготовления напоминали подготовку кавалера перед свиданием.
Он подошел к входным дверям и постарался удержаться как можно ближе к ним, буквально на одной линии, будто на старте. Опять же пританцовывая и готовя «опору» для рывка. Через минуту двери открылись, и он, словно гарцующий кентавр, устремился дальше.
Ему, в основном, подавали женщины. Наверное, он им подсознательно нравился. Мужики наблюдали настороженно. В этом инвалиде они не видели обычного «инвалидского набора», он вызывал у них недоумение, а может быть, они подсознательно чувствовали в нем конкурента?
МОСКВИЧКИ, ИЛИ«МОРДУ НАДО ЛУЧШЕКРАСИТЬ!»
Новые туфли меня достали, трут — зверски. В них я ощутил в полной мере, что чувствовала бедная русалочка Андерсена, оказавшись на суше: каждый шаг как подвиг.
Присел на скамейку. Рядом слегка прыщеватая девушка, но очень милая и задорная. Что-то в ее лице от рок-певца Чижа. Через каждые три минуты она подробно рассматривает себя в зеркало: выше, ниже, спрятала в сумочку. Затем снова выудила. И так несколько раз. Я не выдержал:
— Да, все в порядке, только улыбки не хватает.
Она прыснула, потешно затряся кудрями.
— Вы всякий раз там кого-то другого хотите увидеть? — допытывался я.
— Нет, — сказал она, — меня все устраивает.
— Неизвестно, что еще можно изменить? Есть несколько вариантов: поменять форму зеркала — круглое, квадратное, овальное. Смотреть на себя с двух сторон: с внешней и тыльной. Главное не испугаться. Вдруг на другой стороне зеркала обнаружите свой затылок...
Девушка во время монолога хохотала, лежа на скамейке. Затем подняв мокрое лицо, сказала:
— Хватит, у меня болит живот.
— Прекрасно, — заметил я, — мы добились главного — отвлеклись от лица...
Большинство москвичек немножко грубоватые, но отходчивые и в целом неунывающие. Совет одной юной москвички другой: «Что ты такая унылая? Все время ноешь. Морду надо лучше красить!»
В характере и московских женщин и мужчин много непосредственности, упорства и агрессии. Они словно дети, которых загрузили родители: музыкальная школа, танцкласс, репетиторы. Они на грани срыва, но они торопятся, бегут — так надо. Конфликт — сразу драка или грубость. Нужно быть первым, призы — только лидерам! Но после столкновения быстро прощают друг друга и пытаются подольше пообщаться — чтобы отвлечься от ипподромной беготни и, наконец, почувствовать себя людьми.
СОБОР И ПЕТР
Шагаю наобум от станции «Боровиковская», как внезапно из-за угла выплывает огромный белоснежный собор, обрамленный десятками фонарей. Ночью храм Христа Спасителя выглядел средоточием света. Желтые фонари растеклись и внизу, у его подножья. Зрелище сильное. Ночная Москва была прозрачной, чистой и пустынной. Хотя было только десять вечера, навстречу попалось всего три человека. Был смыт мусор дневной, рыночной суеты, запах шашлыков, шаурмы и липкого дыма.
В центральной части столицы было все, как в хорошо проветриваемом, но пустом здании.
Я спустился к Пречистенской набережной, где между каменных берегов струилась, важно передвигая волны, Москва-река. Вода и камень. Деревья практически отсутствуют. Все они слетелись, словно птицы, в парки на окраины.
Еще возле собора я заметил на другом берегу некое сооружение, похожее на статую Свободы. Но что это — неясно. Недоуменно иду по набережной. Чем ближе подходил, тем сильнее оно интриговало. Что за мифическая громадина? Когда я разглядел объект — был потрясен.
Памятник представлял собой сложенные штабелями, крест-накрест, корабли. Венчал пирамиду фрегат, с немалым количеством просвечивающихся снастей. На его палубе, зажав в одной руке свиток (вот оно, сходство со статуей Свободы!), стоял, круто упершись ногами, Петр Первый.
Давненько я не видел ничего подобного. Ошеломляющие масштабы в сочетании с тонкостью работы. Подсветка довершала фантасмагорическое впечатление. Скульптор — гений. Им оказался беспрестанно ругаемый Церетели. В излучине Москвы-реки памятник смотрелся более чем уместно. Огни нижних корабликов отражались в воде. Я зачарованно смотрел на сказочного Петра. Такой, казалось, может запросто ожить, что уже неоднократно случалось во многих художественных произведениях с его братьями в городе на Неве.
ОТЪЕЗД
Еду на вокзал, раздражаясь властью машин. Они прут как стадо бизонов, по восемь рядов и больше. Можно шагать пару километров, не имея возможности повернуть или перейти через улицу. Я, например, минут пятнадцать марафонил по улице Моховой (та что в песне Бернеса «...Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой»).
На ней я и узрел нескладно сидящего на постаменте Федора Михайловича. Писатель всем своим видом выражал растерянность и даже легкое похмелье. Сейчас под памятником расположился мужчина с баночкой джина с тоником. И тоже рассматривал окружающих с видом вынырнувшего из проруби моржа. Поза его была созвучна с положением Федора Михайловича.
Небо залило удивительным золотым цветом, сделав его ясным и высоким. Провода и здания сплелись в странные узоры, придавая небесам мистический оттенок. Над Москвой полыхал золотой пожар заката. Торфяного дыма уже не было.
Мегаполис погружался в темноту. Он был одновременно красив и необъятен, и в этой необъятности холоден. Чувствовалось: чтобы здесь не потеряться надо очень быстро двигать ногами, а не то каменная степь поглотит тебя. И в тоже время хотелось постоять, запрокинув голову.
До свидания, студеная московская степь! Меня ждут теплые холмы Киева.
