Керосинка — это на Северной стороне Севастополя — маленький паскудный пляжец. Очень соответствует названию. Рядом причал, на который регулярно прибывает паром. А чуть дальше — причал для рейсовых катеров. Так что керосина хватает.
На этом пляже чудные посетители. Один малый малохольного вида, который сидит в плавках на одной газете, а другую — читает. Вокруг него ходит бомж — бутылки подбирает. Он долго глядит на типа с газетой и, не обнаруживая рядом с ним пустой тары, наконец, — отваливает.
Над пляжем стоит небольшая избушка-кафе с панорамным видом на Керосинку. В ней за столом сидит парочка, оба лет 55-ти.
Она в нелепой черной юбке, в дешевой болтающейся джинсовой рубашке и в минусовых очках, оправа которых отливает грязно-бензиновыми оттенками. Волосы покрашены в красный. В них воткнут темный гребень. Лицо потрепано, очки как бы организуют его. В нем чувствуется динамичное присутствие ума.
Мужчина с квадратообразной, просоленной физиономией. В ней множество углов, обнаруживающих характер. У него хриплый моряцкий голос.
У нее тоже хрипловатый тембр, но кухонно-официантского происхождения.
Он пытается настоять на своем, давя мужской значимостью, по половому признаку. Броско возмущаясь, но в тоже время и несколько показно. Дабы производить впечатление активности.
Она же его периодически одергивает точными и жесткими замечаниями. В принципе, как только дело доходит до откровенного конфликта, каждый нажимает на внутренние тормоза. Она уступает, и он не переходит границу терпимости.
По радио струится невообразимая попса. Среди этого электронного повидла раздался залихватский голос Верки Сердючки. Мужик встрепенулся:
— О, опять хохол поет! Придурок конченный, ублюдок! Разве можно из мужика — в бабу? У, хохол!
— А чего это ты «хохолишься»? А?! — резко перебила дама с интонацией, близкой той, когда отчитывают кота за съеденное на столе. — Чего «хохолишься»?
Мужик примиряюще:
— Потому что гребут мозги по полной!
— Гребут мозги элитные макушки, а народ — никто. А ты что, не народ?
— Народ.
— Вот и ты никто.
— Все равно — ублюдок!
— А поет приятно. Мне нравится. Ты на себя посмотри — бурят-монгольское иго!
Его угловатое североазиатское лицо обиженно заморгало. Он не нашелся, кроме как:
— Сама — китаянка!
Она, без всякого перехода:
— Давай купим дыню.
— На фига нам дыня! Тут же ничего нормального: ни дынь, ни арбузов. А море! — опять он лег на курс возмущения. — Вот во Владивостоке Хрустальная бухта — на 20 метров видно. А здесь, даже на вашей Учкуевке — полметра — и задница... Азовское море — мелеет, — перенес он внимание. — Понимаешь, довели, суки!
— Что ты такое говоришь? Это оно раньше мелело. А сейчас обратно вернулось. Потому что этим управляют не твои мозги. Весна, зима — все когда нужно, — назидательно сказала она, как будто только оторвавшись от чтения эзотерической брошюры. — Космос — это многоклеточный организм, понял? Земля — только одна клетка. Так что не лезь, куда не следует. «Sum quique» — по-японски это — «Каждому свое».
— Это по-латыни, — возразил он.
— Да пошел ты...
Он решил отыграться за космос и перешел к земной конкретике:
— А вот какое самое большое море Тихого океана? Знаешь?
— Учила в пятом классе.
— Ну, давай-давай, — подзуживал он.
— Сейчас. Значит так, наверное, не Лаптевых.
— Лаптевых? — он преувеличенно заходится смехом. — Ну, ты даешь! Скажи еще Северное или Баренцево!
— Так что у нас еще там осталось, — рассудительно, по- хозяйски, говорит она. И робко добавляет — Красное?
Он чуть не умер от смеха. А затем провакационно-хитро бросает:
— Берингово!
— Берингово? — вопросительно повторила она.
— Ага!!! Жди! Ну, подумай, — наслаждался он своим улучшенным положением. И покровительственно добавил: — Могу подсказать: это южная сторона. Южное море! Охотское ведь тоже считается большим, но и то — недостаточно, Японское — вообще не очень...
Дама неуверенно:
— Может, Средиземное?
— Средиземное — от слов «среди земель». Скажи еще Черное! — опять зашелся он в самовлюбленном смехе. — Плохо вас в пятом-шестом классе учили. Вот нас, — добавил он гордо, — по голове били! Поэтому что-то помним. Короче, давай на ящик коньяка спорить? — предложил он нахально.
— За ящик коньяка — я сама тебе загадывать буду...
— О, смотри, — глядя в окно, завозмущался он опять, — у нас такого моря нет. Камни — черные, как будто трактор мыли. И в нем старуха ползает. Смотри, смотри! И старик тоже попер!
Красноволосая дама печально поглядела на престарелую парочку и заметила:
— Я бы повесилась, чем доживать до такого возраста...
— Предоставить веревку? — «галантно» предложил кавалер.
— ...за свои три зуба, — неожиданно закончила она.
— Да, зубы у тебя крепкие, — согласился он. — Повисела бы. И спрыгнула.
Почувствовав в «крепости» ее зубов скрытую силу, он решил вернуться к географическому спору:
— Скажи еще, что самое большое море в Тихом океане — это Индийский. А? Не знаешь... Вот у нас море-то прозрачное.
— Естественно, ведь у вас — Тихий океан и совершенно другая фауна, — «накрыла» она его научным словом. И чтоб окончательно добить презрительно сказала: — Даже крабы другие.
— Другие, — растерялся моряк. И чтоб выдвинуть хоть какой-то аргумент, сказал: — Наше море даже описывал писатель... Как его?.. Чехов, что ли?! Да этот, который за границей нравится.
— Может, Достоевский?
— А что он написал?
— Не помню. Может, Иван Бунин?
— Бунин? — в его голосе проступили нотки сарказма. — Да он все про зэков писал, внезапно огорошил он, перепутав белоэмигранта с Солженицыным. Но тоже, правда, нобелевского лаурета.
— Ты путаешь, Бунин — автор «Анны Карениной»?
— А Чехов лучше! — запальчиво сказал моряк.
— Только за границей ценят Достоевского, — ответствовала дама.
— И Бог с ними! У них там и так черт-те что творится... Так вот Достоевский тоже пытался спасти экологию. И толку? Все идет в минус. Все идет в тупик! — с пафосом вернулся он к идее упадка.
— Ой! — саркастично посмотрела на него подруга, — мировой разум! Это ты, что ли, все придумал, чтобы отменять?!
Поняв, что попал опять на рискованное для себя поле, он перевел стрелки.
— А меня вот током ударило недавно. Котел, сука! Так я выкинул его на хрен! На асфальт. Эти козявки прибежали: «Петр Иванович, что случилось? — Ваш долбанный котел меня стукнул! — Так что? — Ничего! Пойдите заберите». Сразу заменили на новехонький, — добавил он геройски. — С заводскими только так и надо. Расслабишься — на шею залезут. — Он торжественно посмотрел на даму, как бы говоря, что на своей шее он никому задерживаться не позволит. — А у нас гибнет не только флора, — решил закрепить он победный тон, — но и... — он явно напрягся, дабы сделать контрход, — ...фауна!
Теперь он триумфально поглядел на подружку!
Но она никак не отреагировала на его вызов, а по-деловому спросила:
— Сколько время?
— Двенадцать пятнадцать.
— Посмотри расписание.
— Скоро катер. В два тридцать.
— В два тридцать?
— А вот раньше есть — в тринадцать пятьдесят.
— Ага. Едем в два тридцать.
— Зачем, если есть раньше? — с недоумением поглядел он. И резонно добавил: — Это ж сорок минут экономии.
— Едем в полтретьего! — настойчиво сказала она. — Потому что меня уже все задолбало! Но особенно Эдичка — хозяин! Когда я работаю в его чебуречной, пот течет от макушки до пят!
— А ты его тресни по башке сковородкой или раскаленным маслом плесни, — посоветовал моряк-кочегар, таким радикальным образом проявив сочувствие.
Она помолчала. Потом не так уже раздражено прибавила:
— А хозяйка — ничего, добрая... Я хочу отдохнуть. Поэтому — в два тридцать.
Он согласился без сопротивления.
Опять из радиоколонки радостно закричал Данилко: «Хо-ро-шо! Все будет хорошо!»
Кочегар захотел было «захохолиться», но осекся уперевшись в суровый женский взгляд. Она опередила его:
— А мне — нравится!
— Слушай, — хочешь на выходные съездим к моему приятелю, — свернул он с темы. — У него своя продуктовая палатка. Шашлык поедим. Он вырезает одно мясо. Без сала. Не то, что хохлы: сало едят и салом заедают...— успел он вставить шпильку.
Дама, перебивая:
— Все будет хорошо, понял? Дыню берем?
— Берем, чего уж...
Он расплатился, и уже в их удаляющиеся спины, ударил голос сменившего Данилко Газманова: «А я ясные дни оставляю себе, а я хмурые дни возвращаю судьбе...»
