Возможно, это кому-то покажется странным, но каждый раз, когда сталкиваюсь с немцами, венграми, поляками, я невольно, почти автоматически, переключаюсь на воспоминания военного времени. Они для меня — отправная точка, скорее, даже вершина, с которой смотрю на сегодняшний день. Именно тогда я впервые столкнулся с иностранцами, еще не осознавая, как долго они будут влиять на мое восприятие окружающего мира. Тешу себя мыслью, что мои воспоминания не испорчены политической конъюнктурой. Очень не хочется ни чрезмерного восторга достижениями этих народов, которые в чем-то опередили нас, ни ненависти к бывшим оккупантам и их сателлитам, которые совокупно причинили огромный вред моему народу. Ненависть — где- то там, в прошлом, как предостережение, как память, как наука. Ловлю себя на мысли, что она и направлена, в основном, не столько против тех, кого видел, от кого натерпелся, а против тех, кого не видел, кто верховодил, кто бросил в водоворот войны миллионы нормальных людей по разные стороны идеологических баррикад, превратив их в пушечное мясо.
...Под клубом, которого уже нет и в котором когда-то кипела доступная селу культурно-массовая работа и «крутили» кино, а точнее, — под его библиотекой и радиоузлом, был погреб. Какова его роль в этом комплексе, даже не знаю, хотя он — на перекрестке улиц, с характерной горловиной входа — всегда был на виду, как бельмо на глазу. Немцы же во время оккупации использовали его в качестве каземата для заключения подозрительных и непокорных. Надо думать, он не пустовал. Население очень быстро оценило непрошеных пришельцев, которые в статусе оккупантов не отличались ни высокой общей культурой, присущей родине Гете, Шиллера, Бетховена, Баха, ни малейшим желанием понять народ, брошенный на произвол судьбы растерянным сталинским руководством в первые же месяцы войны. Сопротивление оккупантам нарастало повсеместно. Возможно, я не знаю, но оно не имело организованных форм в нашем селе. Однако все чаще можно было слышать все более смелое выражение недовольства захватчиками и разговоры о том, что среди них тоже есть «люди» и что они так же страдают от опостылевшей войны. Это было понятно. Ведь рядовые жители села сталкивались в основном не с разнокалиберными «ф’юрерами», а с рядовыми оккупантами. Язык не поворачивается сказать: такими же людьми, как и все, ведь многие из них были действительно извергами, как их и называли. И все же мама чуть не плакала, когда какой-то Ганс или Фриц показывал фотографии толстощеких деток и элегантной фрау, которые страдают без него в своем фатерланде. Эти варвары, оказывается, тоже любят детей!..
На каком-то этапе стало заметно, что и в самом оккупационном лагере не все спокойно. Село наше специфическое. Аэродром. МТС. Бензобаза. Три колхозных двора. Школа. Западную окраину села пересекает трасса Киев — Винница. Вся эта богатая инфраструктура была довольно быстро адаптирована к требованиям военного времени и стала опорной для постоянного пребывания военных частей. В основном, между прочим, эсэсовских, то есть войск специального — карательного — назначения, впоследствии объявленных Международным Нюрнбергским трибуналом исключительно преступными. Школа была трансформирована в еврейское гетто. Аэродром — в огромный лагерь военнопленных. Территория МТС, где поспешно отступающая Красная Армия оставила горы вооружений — в штабелях и «в россыпь», пополнилась гитлеровской техникой и боеприпасами. Снарядами, ящиками с патронами, разного рода взрывчаткой были усеяны и окрестные поля. Не один из моих ровесников пострадал, проявив опасное любопытство к этому смертоносному добру.
А в центре села, на месте бывшего рынка, ярмарки — по-нашему, расположились какие-то закрытые мастерские. Работали в них в основном поляки, а охрана, что-то наподобие жандармерии, была мадьярской (тогда их почему-то не называли венграми). Чувствовалось, что немцы, распределив таким образом обязанности, не очень уважали обоих союзников, а те в свою очередь враждовали между собой. Что они не поделили — идеи или уху, трудно сказать. Но в один прекрасный день между венграми и поляками возникла жестокая массовая драка, поднявшая на ноги весь Осередок (так называлась наша улица, теперь — Юрия Гагарина). Мы успели заметить, как за огородами пробежал один из поляков, Марек, который по разнарядке властей квартировал тогда у нас, и вдруг где- то исчез. Впоследствии, когда погоня и стрельба утихли, он неожиданно появился, попросил говорить всем, что его нет. Сказал еще, что, пробегая по огородам, он с разгона грохнулся головой в нашу заросшую прошлогоднюю яму из-под картошки. И только очнувшись, понял, что это его и спасло.
Как оказалось, ненадолго. В конфликт вмешались немцы, которые были в тот момент явно на стороне мадьяр. Они прочесали всю улицу и таки остановились перед нашей хатой. Подергав за двери, убедились, что «противник» закрылся. Решение было моментальным: разъяренные «арбитры» прикладом выбили оконное стекло, открыли окно и под прикрытием выстрелов ворвались в хату. Что там творилось, можно только представить. В конечном итоге полуживого, окровавленного Марека выволокли из хаты, затолкнули в открытый автомобиль и помчались в центр. Со двора было видно, как один из гитлеровцев дубасил его по голове рукояткой пистолета. Невысокий, коренастый Марек появился где-то через неделю или, может, больше, весь избитый, ослабевший, но не смирный, а наоборот, — явно мятежный, даже агрессивный. Оказывается, его «воспитывали» в том погребе под клубом. Холодное подземелье, выстроенное из бывшего церковного кирпича, безбожно выполняло свою арестантскую миссию. «Нiчого, — говорил Марек на ломаном языке, — ето пожичене. Мы не забудєм i в боргу нє будєм. Вернєм борг!» Отходил он тяжело. Родители, чем могли, помогали. Сначала замкнутый, он вскоре разговорился, называл себя антифашистом, хвалил наших людей, нехитрое приусадебное отцовское хозяйство. Говорил, что если бы на польских землях был такой порядок, его «Отчiзна» была бы очень богатой. А однажды ночью Марек пропал. Говорили потом, что перешел к партизанам (не хочется говорить «убежал», унизив таким образом отважный поступок этого благородного человека). Больше мы о нем и не слышали. Как и не знали, к каким партизанам пристал так неожиданно для нас восставший мститель. На память осталась только вмятина в дверях от фашистской пули, которая, к счастью, не попала в Марека.
Через много лет я побывал на Родине Марека. Первый раз — проездом во Францию и успел увидеть только прекрасно отреставрированное к тому времени варшавское Старое Място, что-то наподобие киевского Андреевского спуска. А в магазинах, как говорили, — ни есть, ни смотреть. Как и у нас тогда. Не увидел бы и этого, если бы не помог собственный корреспондент «Правды» Владимир Фомин, который в студенческие годы рос на моем диване в девятиметровой комнатке на бывшей Сталинке (Демиевке). А во второй раз — значительно позже, когда в стране вовсю бурлила «польская революция». Находясь в служебной командировке, изучал опыт информационного обеспечения внешнеполитической деятельности своих коллег из Министерства иностранных дел Польши и одновременно возглавлял группу украинских журналистов, которые знакомились с первыми результатами динамичной политико-экономической «перестройки» соседей. В стране уже «было все, как в Греции»: одежда, продукты, мобилки, машины… Рыночная экзотика, впрочем, дополнялась какими-то удивительными ценами. Они поражали особенно. Обычные цифры со многими- многими нолями запутывали, отпугивали. Впоследствии и у нас было нечто подобное. Но что интересно? Поляки их не боялись. Они так же не боялись критиковать свою власть. Были какими-то немного «заведенными» и на удивление оптимистичными. Вроде бы безосновательно, как малые дети, они увлекались переменами, которые с первого взгляда напоминали какое-то здание с химерами: все торчит, а что внутри — неизвестно. Это не была риторика, присущая всяческим перестроечным периодам. Это был тот социальный оптимизм, о котором так красиво иногда говорят наши провластные ученые, но которого, даже они признают, нам так не хватает. Поляки поверили в свое будущее, в свою «шоковую терапию». И, очевидно, не ошиблись. Придали развитию страны должную динамику. Все достаточно быстро перемололось и стало на свои места. Польша приобрела и международный авторитет, стала членом НАТО и Европейского Союза, несколько «гонорово» отстаивает свои права в этих объединениях и выступает даже нашим добровольным адвокатом в отношениях с ними. Удивительно, но наследники немцев, которые яростно били Марека, были самыми активными проводниками Польши в европейские структуры. Это каким же изменениям в мировосприятии нужно было произойти, чтобы такое случилось!
Можно порадоваться, что и между нашими двумя странами налажено довольно активное политическое, экономическое и культурное сотрудничество. Чрезвычайно важным испытанием добрососедских украинско-польских отношений является проект совместного использования нефтепровода «Одесса — Броды» для транспортировки каспийской нефти в Западную Европу.
К сожалению, не всегда и не все гладко в наших отношениях и в нашем сотрудничестве. Убаюканные вниманием, мы иногда утрачиваем бдительность и наталкиваемся на препятствия «исторической памяти», а то и на самые современные проявления жесткой конкурентной борьбы, как это произошло с намерениями украинской корпорации приватизировать польский металлургический комбинат «Hutа Czestochowа». Яркое доказательство того, насколько важно нашей дипломатии постоянно «держать руку на пульсе» даже в отношениях с дружественными странами. Тем более, что при каждом таком случае рефлексирует «ревизия искренности», начиная с припоминаний о так называемой операции «Висла» — депортации более 140 тысяч украинского населения в 1947 году, взаимных обвинений в польско-украинской резне на Волыни в 1943 м и даже еще более давние столкновения интересов на почве сложного добрососедства.
Не буду пересказывать, как в связи с позитивными изменениями в Польше и кризисными процессами у нас для многих украинцев мир словно перевернулся, и еще недавно более-менее благополучные наши земляки вдруг стали нищими «челноками». На каждом шагу наталкивались они на неприязненных местных правоохранителей. Оскорбительные, унизительные походы за «польский бугор» за барахлом и харчами (не они к нам, как бывало, а мы — к ним!), которые нередко заканчивались трагически, еще долго будут бередить наши раны. Я видел ограбленных украинских женщин перед украинским консульством, что было тогда «в приймах» у российского посольства в польской столице. Искали защиты и не всегда находили: обиженных было так много, что разобраться во всех «закрученных» ситуациях нескольким работникам просто невозможно. Я мечтаю о том времени, когда этим нашим рассказам о «заробитчанском счастье» никто не захочет верить, зато возродится твердая вера в счастливую, состоятельную, нормальную жизнь моего народа. Дай-то Бог!
Не пришлось побывать пока что в польских селах и на польских усадьбах. Осуществилась ли мечта Марека о порядке и на «малых его землях», не знаю… И кто он, тот мужественный Марек, которого судьба забросила в лихую годину в мой родной Ивангород?
В чем нет сомнения, так это в том, что он был настоящим польским патриотом и нашим искренним другом. Мне кажется, что он был из тех, кто вслед за Яцеком Куронем сказал бы: «Я понимаю украинцев». Без таких, как они, Год Польши в Украине был бы невозможен.
