«День» уже писал об этой, беспрецедентной в прямом смысле, книге — «Короткий словник жаргонної лексики української мови». Это издание, подобных которому по обработке, полноте и систематичности материала еще просто в Украине не было. Без преувеличения, сам взгляд на язык отныне изменился — ведь он предстал перед нами как явление весьма живое, по-хорошему смешное, современное. Поэтому сегодня мы с большим удовольствием предлагаем читателям беседу с автором «Словаря», филологом Лесей Ставицкой.
— Почему вдруг вам, академическому ученому, пришло в голову заниматься жаргоном?
— Такова логика моей научной судьбы. Ведь я была стилистом: 15 лет изучала стиль, язык художественной литературы. И так получилось, что поляки решили издать книгу об украинском языке. Мне поручили написать туда о языке нашей художественной прозы 1980 — 1990 гг. Когда я начала тщательно изучать те тексты, то увидела, что половину слов не знаю, что их нет и в словарях. Итак, у меня начала расти картотека. В общем, люблю копать, у меня любопытство было и человеческое, и научное. А потом меня судьба свела с журналистом и писателем Олегом Хоменко. Он издал в 1999 г. в Киеве двухтомник «Язык блатных, язык мафиози»: 30 лет ездил по тюрьмам, собирал лексику. Он не был профессиональным лингвистом, но знал психологию этого сообщества, понимал семантическую природу их лексики. Я тогда уже писала словарь, договорилась, что он будет рецензентом, но он, к сожалению, в 2000 г. умер. Опять-таки в 1999 г. повезло пообщаться с Валерием Мокиенко, известным российским жаргонологом, автором «Большого словаря русского жаргона». Он меня поощрил, и я с новыми силами взялась за работу. А работалось очень тяжело, потому что не было аналога в отечественной лингвистике.
— То есть вы с нуля начинали, совсем без предшественников?
— Был словарь украинского молодежного сленга Светланы Пыркало, я его включила. Еще — Олекса Горбач, который в немецкой эмиграции создал знаменитую монографию «Арґо на Україні», ему присылали материал из всех регионов, туда вошли и элементы словаря арго украинских лирников, и бурсацко- семинарский жаргон. И очень многое я, к своему счастью, находила в газетах, журналах, которые иногда такие мини-словарики печатали. Старалась охватить как можно больше.
— А вообще — нужно ли это? Ведь языковая повседневность весьма быстротечна...
— Разговорный язык действительно быстро меняется, и если его не фиксировать, то он будет лишен права на гражданство в культурном пространстве. Вырисовывается ужасная ситуация — к примеру, в конце ХХI века кто-то захочет узнать, как мы разговаривали в веке ХХ, каким был язык СМИ, как разговаривала молодежь, у него просто не будет научных источников. Не издавать эти словари — это, по сути, вычеркивать целые слои языковой культуры из жизни.
— Как отреагировали наши гуманитарии, пресса на вашу книгу?
— В общем, у меня было несколько разочарований. Я знала, что «Словник» не лишен определенных недостатков и ожидала профессиональной критики. Она есть, мне присылают дополнения. Но другая категория критиков подтвердила свое филологическое бескультурье. Словарей живого языка у нас нет, потому что они не вкладываются в прокрустово ложе стандарта. Именно по последней причине, кажется, кое-кто выдвигал претензии наподобие — почему здесь нет слова «висватати» — помочь кому-то в чем-то? Но ведь это обычное народноразговорное слово! Другие ставили в упрек, что слишком целомудренный подбор, что нет сферы эротической, слишком пристойная книга. В одной из рецензий прозвучало мнение, что, наконец, такие слова получили гражданство в литературном языке. Я когда это прочитала, мороз по коже прошел.
— Почему же это плохо?
— Да как можно литературным языком называть сленг? Литературный язык — это одна часть языка национального, а сленг — совсем другая! Вот такая ассоциация — если напечатано, то это литературное... Я это называю филологическим невежеством. Конечно, нельзя от человека требовать понимания законов языка, его развития — это уже тонкости нашей лингвистической профессии. Но как писал академик Лихачев, филология лежит в основе любой культуры. Образованный человек должен иметь представление о системе языка, его структуре. Хотя, правду говоря, нельзя обвинять людей, что они такого представления не имеют. Мы, лингвисты, сами в этом виноваты. Потому что не хватает словарей, которые бы освещали разнообразие нашего языка. Если человек зайдет в книжный магазин, он должен видеть, что есть словари прозы, поэзии, языка писателей, языковой игры, маргинальных языковых явлений, той же эротической лексики, диалектные. Словарей в принципе никогда не бывает много, но их недостаток — это гуманитарная катастрофа для этноса. Моя книга осталась одиноким огоньком, потому и не удивительно, что все в ней чего-то не до конца видят. Но хотелось бы, чтобы люди по всей Украине присоединялись к этому делу. Пусть это будут небольшие работы, но чтобы они описывали языковое лицо того или иного социолекта, языковой быт того или иного региона Украины. На Львовщине один субстандарт, на Ивано-Франковщине — другой, потому что разные культурные наслоения, диалектная стихия, заимствования. В тех же Черновцах, например, много заимствовано из немецкого, из идиша, во Львове — из польского... Нужно, чтобы люди не ленились, собирали этот материал, издавали.
— Но инициативу пока что не проявляют?
— Когда пришла эта идея, и потом, уже во время работы, я постоянно боялась, что вот-вот кто- то перехватит идею, потому что это просто в воздухе носится. Но вышел один мой словарь. Однако, я надеюсь, он стимулирует других. Во Львове есть сайт о ругательствах, и на тамошнем чате мысль прозвучала — мы издадим словарь лучший и больший, и, знаете, — я внутренне порадовалась, что у людей такое стремление к конкуренции просыпается. Ведь они сидят на очень хорошем материале. Его только нужно собрать и структурировать.
— Скажите, а вообще нужен ли сленг нашей «чистій солов’їній мові»?
— Жаргон (сленг) — это дитя города, социально маркированный разговорный язык: у журналистов свой, у ученых свой, у мелких торговцев свой… Никакой угрозы «солов’їності» тут нет. Это две ипостаси одного и того же явления. А об языковой добродетели украинского села и говорить не стоит. Пройдите по селу, послушайте, сколько там смешной сочной непристойщины! Украинский язык всегда был богат шутливым, остроумным словом, солеными выражениями. А какими красками играет украинское литературное слово в русском сленге! Вот мне сейчас попался «Словарь современного русского города» на материале Омска, там тоже украинцы живут. И у них есть карбованцы, гарбуз, парубок — целый ряд, слов двадцать. В уголовном жаргоне много украинизмов. А одесский говор! Его колорит в значительной степени за счет украинизмов создается.
— Возвращаясь к вопросу о социальной заангажированности жаргона, — кто в этом наиболее активен?
— Социальная прослойка — это замкнутая структура. Если вы хотите изучить язык мелких торговцев, вам нужно стать этим торговцем. Это язык интимный, фамильярный, он не открыт. Все зависит от характера деятельности. Например, назвать научную монографию «братской могилой» — это, все-таки, для ученых, это не будет понятно для продавца этой книги. Или, молодежь вырабатывает свой жаргон, и при этом активно экспортирует его, заражает им другие прослойки. Чем больше контактов, тем больше этот язык выплескивается за рамки корпоративной замкнутости, и мы можем судить о нем.
— Я почему об этом спрашиваю — кто-то из наших авторов утверждал, что самые мощные языковые «производства» — армия, зона и тому подобное, вот когда они заговорят по-украински, то у нас все языковые проблемы решатся.
— Это, кажется, Охримович такое писал… Но здесь значим не количественный план, а открытость и влияние социума. Почему уголовный жаргон так популярен у молодежи? Потому что в нем есть пренебрежение нормами, условностями, вкус к жизни, победе. Молодым хочется блеснуть этим словцом, этой перспективой социопсихологической, которая за ним стоит — ведь это не просто слово, это блатной стиль поведения, мышления, опыта. Когда-то мы все жили в советской тюрьме, и люди вне закона были реальной альтернативой, проводниками свободы. Отсюда мода на блатной фольклор. В 1970- е это был один модус, сейчас другой, но я задаюсь вопросом — почему он такой неуничтожимый, как феникс?
— А действительно, почему?
— Я так думаю, это психологический феномен. Может, страх тюрьмы на генном уровне… Мы, люди по эту сторону, — всегда в рамках, боимся потерять работу, какие-то дорогие для себя вещи, дорогих людей, возможность делать то, что нам нравится, то есть, находимся в каких-то фобиях, страхах, сознательно или подсознательно. А осужденному терять нечего, он без семьи, без материальных привязок, поэтому свободно может говорить о разных вещах, имеет особый взгляд на мир —это та степень свободы, которой человек лишен здесь. Когда-то была песня — «О, сколько здесь сидит забытого народа, всем о свободе снятся радужные сны»… Если спроецировать это на нашу действительность, выйдет приблизительно: «О, сколько здесь живет забытого народа, всем о свободе снятся радужные сны»… — но человек, который, возможно, ощущает свою несвободу, так не скажет. Возможно, это потому, что нам еще ой как далеко до настоящей свободы и демократии. Поэтому и довольствуются слушатели «шансона» суррогатом свободы. Я сейчас написала книгу, где есть раздел «Философия уголовного жаргона», надеюсь, на некоторые вопросы мне удалось ответить.
— Давайте все-таки ближе к нашей «несвободе». С какими трудностями вам пришлось столкнуться при составлении словаря?
— Лексикографическая работа — одна из самых адских в мире. Кропотливая и очень изнурительная. Тяжело было искать иллюстративный материал. Без него словарь невозможен. Приходилось прочитывать массу литературы — научной, словарей, теоретических работ, прессу, я, кстати, и газету «День» частенько использовала. Большое психологическое напряжение сопровождает собирание материала: слушаешь радио, и вдруг в этой развлекаловке что-то такое украинское всплывет, и бросаешься записывать, чтобы не забылось. Все эти тексты нужно пропускать через себя. Нужно знать контекст, очень много сверять, чтобы дать правильное ударение, чтобы ошибки не тиражировать, чтобы редактор, журналист смотрели в словарь и могли все сверить. Постоянно советовалась с этимологами, с грамматистами, ведь грамматика там очень сложная.
— Проводили полевые исследования?
— А как же. Я все время слушаю этот язык. Проблема в том, что, когда специально станешь возле той же молодежи или на базаре с диктофоном, то люди не будут свободно разговаривать. В основном это были специальные анкеты, студенты разных вузов отвечали на них. В конце концов, общение как таковое для нас, лингвистов, — своего рода полевое исследование языка.
— Получается, что вы просто так и пообщаться не можете?
— Да, и это очень тяжело. Во всяком случае для меня как для специалиста. Но я понимаю: если не изучать язык, которым общаются, стремятся выразить себя, — то языкознания нет.
— А как ваше ближайшее окружение после «Словника» начало к вам относиться?
— Теперь, когда знакомые со мной встречаются, на их лицах, я заметила, — может, это мое, субъективное, — появляется улыбка. Ведь контексты тех слов — в основном забавные, смешные, как по мне. Один рецензент даже написал, что ему «Словник» подарил заряд бодрости. Для меня это высшая похвала.
— Какие наши литераторы наиболее удачно употребляют сленг, на ваш взгляд?
— Из последних — мне очень нравится проза Сергея Жадана. Он бережно использует эти средства. Такое тонкое балансирование на грани лиризма, поэтичности и этого слоя лексики. Очень интересны инкрустации в его текстах — и в прозе, и в поэзии. И еще Павел Вольвач, его повесть «Кляса» в «Курьере Кривбасса» — очень сильное впечатление… Здесь же вот что получается. Легко получить дешевую известность, если нафаршировать текст такими новациями, эпатажной лексикой, чтобы все рты поразевали. Но именно сленг требует безупречного эстетического чутья. Талантливый писатель — например, Лесь Подервянский — и матерные слова употребляет талантливо. Если же он бездарность, то ничего, кроме физиологического отвращения, у читателя не вызывает. С таким материалом нужно вести себя осторожно, потому что он очень чувствительный, сам по себе очень энергетический. Нужно иметь и чувство юмора, и такт, и внутреннюю культуру большую, и чувствовать слово. И грамотность, понятно.
— Вопрос, которого не избежать: много ли жаргонизмов русского происхождения?
— Сначала лучше посмотреть русские словари — сколько их слов до нас не доходит. У нас русский язык оторван от своих глубин. Но я подсчитала — из 3200 только 25 слов пришло из русского и его диалектов. А из английского более 100, из польского тоже больше, чем из русского. То, что они по-русски озвучены, — другое дело. Есть такое слово — как тут, так и там. «Стеб», например. Сказать, что это мы импортировали оттуда, — легче всего. А кто зафиксировал, что его первыми русские употребили? Сколько было этнических украинцев в тюрьмах Российской империи, сколько украинских слов с ними переехало — но ведь это никто не изучал. Так что этот слой русскоязычия — тонкий. Мыслим мы по-украински, проговариваем мир по-украински, и предложение строим по украинской модели. Ментальный код так или иначе выдает себя.
— Одним словом, сленг — это некий Голем из кусков разных языков…
— Точнее, теленок, который сосет нескольких маток. Прагматичное, очень предусмотрительное существо. Нужно ему поприкалываться, что-то необычное сказать — так все соки из языка будут выжаты. Найдется либо диалект, либо перекручивание, или из ближнего языка кто-то занесет словцо, или устарелое слово. Потому что всегда ценилось какое-то экзотическое, необычное звучание. Вот, например, алкогольное употребление — что туда только не попало! Прочитывание этого мощного синонимического ряда почти дублирует удовольствие того, кто потребляет эти напитки так же, как на слух может быть мил синонимический ряд — деньги. Есть такая прагматичная интенция — фрейм, как мы его называем. Мощные фреймы — ходить, бежать, пить спиртное — употребляются очень много и их постоянно нужно разнообразить. И чем мощнее синонимический ряд, тем больше вероятности, что туда попадет что угодно, лишь бы было необычно, лишь бы было очуднение. Такая функция, которая приближает жаргон к поэтическому языку. То есть жаргон — это своего рода поэзия.
— Так вы планируете продолжить поэтические изыскания?
— Так мне суждено, по-видимому. У меня сейчас несколько другие интересы — научные. Но приходят новые тексты, язык развивается, и не фиксировать его моя научная и человеческая совесть не позволяет. Планирую второе издание, дополненное и исправленное, словарь непристойной лексики, время которого тоже пришло... Это все очень тяжелый труд. Но, как писала Леся Украинка, «я муку свою люблю».
— Интересно, какое выражение вам наиболее понравилось лично?
— Много таких… Вот написал молодой интересный автор Любко Дереш: «зі смертю пані Рені вона відгородилася від усіх. Світ став «картонним» і нафіг не потрібним». Очень тонкая эстетическая эмоция. Меня очень беспокоит, что во многих современных произведениях лексический эпатаж заслоняет главное — человека. Нафаршировать текст ругательствами — немного смысла.
— Но ведь фаршируют...
— Ну, наша литература должна этим переболеть. Я тогда, правда, буду лишена иллюстративного материала, но я согласна на такой обмен. Чтобы хотелось жить, когда прочитаешь эту книгу. Как писала Лина Костенко, — все, к чему талант прикасается, немного оттаивает. То есть, чтобы мир, в котором мы живем, оттаивал в тех своих ипостасях, к которым прикасается талант, отлитый в слове.
— И напоследок — после такого богатейшего опыта вы употребляете такие словечки?
— Я абсолютно все понимаю, но ведь я не в той среде. От молодежи уже отошла, с другими прослойками очень опосредствованно общаюсь. Может, я бы смогла. Но нет такого прецедента, чтобы это звучало по-настоящему, чтобы код выполнялся. Как писал Сергей Жадан: «Складно з’їжджати зі сленгу, коли у кров здираєш язик, якщо ти звичайно не звик...» Молодежный сленг — это один код, литературный язык — другой, и действительно сложно съехать с того сленга на язык литературный так же, как с литературного на сленг. Поэтому я смотрю на это с позиции, так сказать, наблюдателя.
