Оговорка не случайна. В новом, широко разрекламированном спектакле, много действительно чисто кинематографических приемов — в мизансценах и отработанных, иногда кукольных движениях героев, в утрированной эмоциональности и навязчивых гэгах. Особенно вольготно чувствует себя в этом кинорусле Олег Драч: одно из несомненных достоинств спектакля в том, что этот одаренный актер сделал перерыв в своей малообъяснимой карьере телеведущего ради сцены.
В «Идиоте» Драч играет то, что Жолдак называет «тенью Рогожина». Раздвоение Рогожина на светлого простеца (по словам режиссера, он еще не определился, кто будет играть в премьере — актер Театра на Подоле Федор Крыжановский либо Константин Кирияку, директор театрального фестиваля в Сибиу) и беса-Драча местами весьма выигрышно, особеншейся игрушкой «Мужик и медведь» делают заданный с самого начала киношный комизм еще более явным, но, главное, ненатужно смешным. Прелюдия — сцена в поезде, где встречается князь Мышкин с Рогожиным и его тенью — удачно вписана в пространство Театра на Подоле, где за стеной постоянно грохочут трамваи: это обычно досаждающее обстоятельство режиссер обратил на пользу действию — поезд и есть поезд, стук колес и грохот вагонов здесь в любом случае уместны. Заключительный же эпизод — проходящий на Андреевском спуске, в заброшенном доме напротив Музея Булгакова — прямо противоположен комедийным настроениям первого акта. Рогожин и Мышкин присели отдохнуть на крышку гроба с двумя бесплотными тенями — тенью Рогожина и веревочной куклой в подвенечном платье, символизирующей Настасью Филипповну, которая после смерти обрела свою истинную сущность. Умиротворенный пафос этого финала во многом определяется Мышкиным (Петр Панчук, актер Театра имени Франко). Парадокс: в недавней премьере франковцев «Любовь в стиле барокко» Панчук играл слугу, которого по ходу действия переодевают и представляют князем; в «Идиоте» же Мышкин-Панчук из поначалу неказистого, как будто неполноценного персонажа преуязвимости и опасной непредсказуемости, хрупкого, почти клинического «идиотства» и внезапного величия, фарса с трагедией (равно подвластных актеру), — все это делает роль Мышкина спектаклем в спектакле.
Такие находки внезапными подарками рассыпаны в «Идиоте». Иронично-кукольная пластика исполнителей, сцена обручения Мышкина и Настасьи Филипповны (Виктория Спесивцева) на столе, исполненная торжественно и чувственно. И это еще более заметным и невыносимым делает катастрофические потери ритма в спектакле в целом — начинаешь уставать уже в первом акте. Тяготит невыстроенность многих групповых эпизодов, когда все герои громко и одновременно говорят наперебой, когда нельзя понять, что происходит, удивляет ничем не обоснованное лишение героев человеческого облика, трансформация их в кошек, обезьян, свиней, пауков — Жолдак не щадит никого, и даже сцена убийства Настасьи Филипповны акцентируется как заклание свиньи... Много других проколов, которые временами делают спектакль безвкусным, иногда же — попросту скучным, повергают даже благожелательно настроенного театроведа в замешательство. Впрочем, Жолдак всегда основательно путает карты критикам.
Идиот — странное слово. Это и диагноз слабоумия, и, в то же время, в переводе с греческого, «иной», «посторонний», «непонятный». Умея нравиться массовой аудитории, вызывать у нее практически любые переживания, необходимые для признания, Жолдак полностью завоевывает горизонталь, ту самую плоскость успеха, что задается жанрами мелодрамы и фарса. И в то же время, он безвозвратно теряет вертикаль высокой драмы, которая держит здания действительно выдающихся спектаклей — и возносит Идиота в княжеские палаты.
