На спектакле «Нестор Махно» Запорожского областного украинского музыкально-драматического театра, как в подобных случаях еще в досоветские времена писали галицкие рецензенты, «саля сіяла пусткою». Сыгранный на сцене Театра им. И Франко спектакль о батьке украинского анархизма, показанный в рамках «Дней Запорожья в Киеве», проигнорировал не только массовый зритель, но и театральный бомонд столицы, который лишний раз доказал, что интересуется, прежде всего, искусством, а не политиканством.
То, что при написании пьесы Леонид Тома руководствовался далекими от художественных целей мотивами, стало ясно еще на предшествующей спектаклю пресс- конференции. На нее, как и на спектакль, большинство моих коллег-критиков, охочих до всякого рода сенсаций и театральных событий, также не явились. В результате оказалось, что восседавших за председательствующим столом товарищей, готовых выступить в защиту Нестора Махно, было почти столько же, сколько готовых выслушать их аргументы журналистов. Речь на этом собрании сочувствующих идеям анархизма шла об исторической несправедливости, которой, по мнению выступающих историков, давно пора положить конец. Собственно, и пьеса писалась, и спектакль ставился для того, чтобы обесславленный своими политическими противниками Нестор Иванович занял подобающее его вкладу в мировую историю место на Олимпе земных героев. Иными словами, по отношению к создателю знаменитых тачанок и обладателю ордена «Красного знамени» под № 4 предлагалось применять те же методологические приемы, кои наша славная наука история использует в разговоре о его противниках. Выдвигать на первый план то, что хочется уму и уязвленному национальному самолюбию, и задвигать в тень то, что это самолюбие оскорбляет. Заметьте, речь идет лишь о переносе акцентов, а не о том, чтобы забыть злодеяния, этого «каторжника, жестокого и беспощадного атамана, кровавого диктатора из Махновии, загнанного волка, стихийного борца за народную правду, человека, не знающего компромиссов» (цитирую изданный театром буклет).
Бог им судья, нынешним и грядущим историкам, которые не могут без того, чтобы не создавать мифы и кумиров. Конечно же, ничем наш Махно не хуже их Ленина, Сталина и Троцкого, также, кстати, выходящих в спектакле на сцену. Но и ничем, согласитесь, кроме разве что благих намерений, не лучше. Сбрасывая с постаментов одних лжепророков и лжегероев, и возводя на их место других, мы лишь вносим сумятицу и в без того замусоренную историческими легендами голову своих соотечественников. Постамент на то и постамент, что он должен возвышать того, кто, благодаря своим безукоризненным качествам и действиям, возвысил себя еще при жизни. Те же, кто совершенства при жизни не достиг, обречены на то, что их будут стягивать с незаконно занятого возвышения и возвращать на грешную землю.
Невзирая на то, что постаменты с фигурой батьки Махно пока еще не украсили площади наших городов, он, тем не менее, уже удостоился выйти на сцену в качестве героя. Одетый в белоснежную рубашку Алексей Заворотний, приглашенный на роль гуляйпольского поборника «вольной воли» из г. Ровно (говорят за сходство темпераментов и даже физиогномических черт), стоит в глубине сцены и с укором смотрит на тот «вертеп», который творится на авансцене. А на авансцену харьковский режиссер Игорь Борис вывел танцующий под надрывный голос «батяни» Коли Расторгуева шоу-балет и каких-то монстров в черных плащах со скрывающими лица капюшонами. Весь этот стилистический винегрет режиссер «нарубил», чтобы создать у нас ощущение «фантасмагории существования вне времени и пространства» — цитата буклета. Борис оказался хитрее историков и политиков, решил не «давать конкретных форм и ответов». То есть, спектакль его как бы и не о Махно, а об «абсурдности человеческого существования». Нелегкая судьбинушка мятежного анархиста стала для него лишь поводом к постановке претендующего на некие вселенские обобщения зрелища, определенного по жанру, как «траги-гротеск».
Однако в конечном результате режиссер перехитрил даже самого себя. Ибо во всей этой кутерьме никак не сыщешь даже намек на трагедию. На сцене, помимо разудалых плясок, лишь не очень удачные попытки гротескно представить исторических героев. Здесь много пошлого и уродливого, но мало по-настоящему комического, которое является неотъемлемым элементом гротеска. Много дешевой попсы и до обидного мало подлинной человечности, из которой и рождается трагическое. Для того, чтобы оправдать полигамность Нестора Ивановича, постановщики вывели на сцену до тошноты вульгарную Марусю Никифорову (Алла Анзина), его соратницу и жену, противопоставив ей фальшивую в своем возвышенном псевдоромантизме другую пассию атамана — Галину Кузьменко (Оксана Туриянская). Не менее жалким выглядит и Ленин (Григорий Антоненко), который, как и прочие герои, обречен говорить афоризмами и политическими цитатами. Охваченные «глобализмом» авторы спектакля обрекли, и без того не приученных к жизненной конкретности и художественной правды актеров, на беспощадную эксплуатацию столетних штампов. Режиссер без разбору потащил на сцену давно похороненные современным театром средства и затасканные в борьбе с жизнью на сцене человеческого духа приемы, которыми пользовался пятнадцать лет назад (в пору своего профессионального взлета еще в Ивано-Франковском муздрамтеатре). То, что в далекие годы перестройки воспринималось как авангард, сегодня представляется вкусовщиной и вампукой. Шоу-балет, к примеру, напоминает здесь выступления «юного орла» Михаила Поплавского или сельских агитбригад. Подбор же музыкальных номеров, под которые длинноногие красавицы прогибаются перед главным украинским анархистом, скорее сгодился бы для свадьбы, нежели для претендующего на осмысление глобальных исторических процессов спектакля.
Вынеся в заглавие слово «провинциализм», я сознательно рисковал быть уличенным в столичном снобизме. Однако дело не в прописке. Провинциализма, к сожалению, и в столице хватает. Суть его в неспособности быть адекватным ситуации, в неоправданных претензиях, в неуемном желании примерить на себя чужое платье или надеть на корову седло. Неоправданные политические претензии погубили Нестора Махно, которому было невдомек, что его «воля» обернется ничем иным, как беспределом необузданной дикой толпы, что не в его силах подарить свободу тем, кто своей патологической жадностью и завистью сам себя обрек на рабство. Неоправданные художественные претензии выявил и режиссер, который забыл, что «вне времени и пространства» могут существовать только Бог и его ближайшие слуги — святые.
