Своими воспоминаниями о трагических испытаниях ракеты Р-16
поделился с корреспондентом «Дня» один из непосредственных участников тех
событий, ветеран днепропетровского ГКБ «Южное» Евгений ЕРОФЕЕВ .
Для того, чтобы понять, в какой обстановке создавался «ракетно-ядерный
щит» Советского Союза, следует совершить небольшой исторический экскурс.
К началу 50-х годов Соединенные Штаты, используя свой огромный научно-технический
потенциал, сумели существенно опередить другие страны в области ракетных
разработок. Перед нашими специалистами советское руководство поставило
задачу не только догнать, но и перегнать главного соперника на мировой
арене. В ракетостроение, еще во времена Сталина, были направлены лучшие
специалисты Советского Союза. Не скупились и на финансовые средства. В
1951 году Днепропетровский автомобильный завод был преобразован в ракетное
предприятие, ставшее со временем знаменитым «Южмашем». Его руководству
предстояло наладить серийное производство первых советских боевых ракет.
Производство освоили, а уже через 3 года у днепропетровских конструкторов
из ОКБ-586 под руководством Михаила Янгеля появились свои, гораздо более
перспективные разработки ракет с двигателями на высококипящих компонентах
топлива. Первые две ракеты Р-12 и Р-14 — среднего радиуса действия, с дальностью
в 2 и 4,5 тыс. км, стали основой ракетных войск стратегического назначения.
Однако двухступенчатая боевая машина Р-16 с дальностью полета в 13 тыс.
км била все рекорды, поскольку запросто доставала территорию США без всяких
там тяжелых бомбардировщиков и авианосцев. «Такого оружия, — говорит Евгений
Ерофеев, — ждали давно и с ним можно было на равных с американцами садиться
за стол переговоров». Не удивительно, что Р-16 создавали в самые сжатые
сроки, а за ходом работ и испытаний с нетерпением следили из Москвы.
Для пуска стратегической ракеты техническую позицию впервые
оборудовали не в Капустином Яре под Волгоградом, а уже на Байконуре. Саму
красавицу-ракету Р-16 доставили на полигон в конце сентября. Государственная
комиссия под руководством Главкома ракетных войск, маршала М.Неделина утвердила
график испытаний и назначила пуск на 23 октября. «Работы, — вспоминает
Евгений Ерофеев, — было много — нужно было проводить электроиспытания,
проверять герметичность изделия после транспортировки. Работали мы денно
и нощно, спали по 2-3 часа в сутки. Да и сами условия жизни на Байконуре
тогда были суровые». Как бы там ни было, но в положенный срок «машину»
вывезли на старт, установили ее и заправили топливом. Однако с пуском не
заладилось — на заправленной ракете приходилось делать перепайки, менять
элементы питания в приборах системы управления, и только к концу дня 24
октября, около семи часов вечера была объявлена 30- минутная готовность.
Евгений Ерофеев, возглавлявший в те времена группу в секторе, ответственном
за сборку ракеты, по поручению заместителя Генерального конструктора Льва
Берлина «вручную» открывал пиромембраны, чтобы обеспечить доступ горючего
и окислителя в двигатель второй ступени. После этого вместе с коллегой
на машине покинул стартовую позицию.
Возле ракеты оставалось еще много людей. Накануне туда
приехал маршал Неделин, который лично следил за ходом работ. Главкому принесли
стул, и он в окружении конструкторов и военных разместился буквально в
нескольких метрах от ракеты. Все это было верхом беспечности, но напомнить
маршалу о соблюдении правил безопасности, видимо, не отважились. А сам
он, как говорят, любил во все вникать лично. «В темноте, — вспоминает Евгений
Ерофеев, — я видел, что возле ракеты ходят люди с фонариками. Затем кто-
то крикнул «Пуск!» Я еще удивился, какой может быть пуск, когда там полно
людей. А следом ракета вспыхнула, как свеча. Начался гигантский пожар».
Уже потом стала ясной общая картина — в 19.15 внезапно
произошел запуск двигателя второй ступени. Огонь разрушил баки первой ступени
и все конструкции ракеты. Произошло соединение и взрывообразное возгорание
120 тонн ракетного топлива. Концентрические волны огненного смерча, расходившиеся
от старта, поглотили на своем пути все живое в радиусе 100 — 120 метров.
После того, как за 20 секунд сгорело ракетное топливо, еще два часа догорали
конструкции боевой машины. Лишь затем аварийно-спасательная команда смогла
подступиться к очагу пожара. Из тех, кто был возле ракеты, уцелели немногие.
Двое коллег Евгения Ерофеева успели выбежать со стартовой площадки, но
при этом получили сильные ожоги. Кое-кто оказался в укрытии и, несмотря
на близость огня, остался невредимым. Чудом спасся Генеральный конструктор
Михаил Янгель, который за минуту до катастрофы отошел в сторону покурить.
Тем не менее, в огненном смерче заживо сгорели два его заместителя, три
начальника группы ОКБ-586 и один молодой инженер. Погибли также специалисты
из Харькова, Москвы и подмосковного Загорска, много военных. От самого
маршала Неделина осталась только оплавленная Золотая Звезда Героя Советского
Союза...
«Причина аварии, — рассказывает Евгений Ерофеев, — была
установлена практически сразу. Уже на следующее утро из Москвы на Байконур
прибыла правительственная комиссия во главе с Председателем Президиума
Верховного Совета СССР Леонидом Брежневым. Оставшихся в живых опросили,
исследовали остатки ракеты и пришли к выводу, что пуск двигателя второй
ступени произошел из-за несовершенства системы управления — обнаружив неполадки,
ракету все же пытались запустить. Главный разработчик системы управления,
как и те, кто принимал решение, погибли в огне, а потому и спрашивать вроде
бы оказалось не с кого. Была ли причиной аварии усталость испытателей или
спешка — вопрос открытый. Впрочем, было одно обстоятельство, которое ставило
испытателей в жесткие рамки, — заправленная ракета должна была взлететь
не позднее 30 часов — компоненты ракетного топлива разъедали прокладки
и клапаны. После этого дорогостоящую «машину», как говорят, можно было
«выбрасывать на свалку». Систему управления Р-16 дорабатывали после аварии.
Вторая ракета, тоже не без проблем, была запущена через полгода, а в 1963-м
Р-16 таки поступила на вооружение. Интересно, что за нее — несмотря на
технический и военный прорыв — никто так и не получил правительственных
наград.
Саму аварию на Байконуре постарались замолчать, насколько
это возможно. Военных — солдат, сержантов и офицеров — похоронили в братской
могиле на территории жилого городка космодрома, а гражданских развезли
по всему Союзу. Шестерых сотрудников конструкторского бюро из Днепропетровска
тихо предали земле в разных концах городского кладбища. Семьи оставшихся
в живых пребывали в неведении до начала ноября, пока те не вернулись домой.
Разговоры на тему аварии, разумеется, не поощрялись — по соображениям секретности,
хотя шила в мешке не утаишь. В прессе лишь появился некролог по поводу
гибели маршала Неделина в авиационной катастрофе. Правда, после всего случившегося
на Байконуре приняли строгие меры по обеспечению безопасности ракетных
испытаний. Разумеется, «нештатные ситуации» возникали при испытаниях и
позже, однако трагедия 24 октября 1960 года по своим масштабам так и осталась
крупнейшей аварией с человеческими жертвами не только в нашем, но и зарубежном
ракетостроении.
Открыто писать и говорить о ней начали лишь спустя годы.
На самом «Южмаше» только во времена перестройки на старом корпусе конструкторского
бюро установили в честь погибших коллег мемориальную доску. Всем живым
она напоминает, какую страшную разрушительную силу человечеству дал технический
прогресс.
