Оружие вытаскивают грешники, натягивают лука своего, чтобы перестрелять нищих, заколоть правых сердцем. Оружие их войдет в сердце их, и луки их сломаются.
Владимир Мономах, великий князь киевский (1113-1125), государственный и политический деятель

Передача культурного и вероучительного предания в современных условиях

30 октября, 2002 - 00:00


Сегодня мы заканчиваем (см. «День» от 29 октября) публиковать выступления участников международной конференции «Образование и семья в постатеистических обществах». Но это не значит, что тема исчерпала себя. Напротив, мы предлагаем читателям «Дня» продолжить ее обсуждение на страницах газеты.

«В наше время христианское учительство особенно нуждается в твердом союзе с принципами интеллектуальной честности»

То обстоятельство, что сегодня во всем мире, отнюдь не только в наших «постсоветских», еrgо «постатеистических» обществах, передача в семье и школе религиозных и культурных традиций наталкивается на небывалые трудности, слишком очевидно. Отношения поколений, разумеется, никогда в сей юдоли печали не были и не могли быть безоблачными; но таких острых противоречий между юношескими субкультурами и всей суммой культурного наследия мир еще не видел...

Интересно, что в качестве факторов коллективной болезни Альцхаймера (то есть распада памяти —одной из самых устрашающих болезней современности) современный ультранационализм выступает в парадоксальном согласии с современным ультралиберализмом и ультраглобализмом: если для последних историческая память есть помеха для перевоспитания человечества, направленного на скорейшее стирание всех национально- культурных идентичностей и, так сказать, «диснейлендизацию», то сегодняшний шовинизм хочет творить свои мифы, уже не приспособляя их, как это делалось вчера, хотя бы к внешним деталям исторических данных, но в обстановке полного и откровенного «беспредела»...

Психология наших современников, ориентированная на медиальную «информацию», становится нечувствительной прежде всего к нюансам. В области религиозной это дает шансы наиболее глупым вариантам двух крайностей, снова связанных друг с другом парадоксальной связью: с одной стороны, фундаментализма, с другой стороны, бездумнейшего секуляризма, самого бездумного ультралиберализма, даже не снисходящего до отрицания веры, а просто отказывающегося глядеть в ее сторону...

Во всяком случае, элементарное чувство реальности воспрещает нам видеть чудо выживания и возрождения веры в наших странах как благополучный возврат к устоям давних времен, позволяющий нам строить дело передачи веры так, как если бы с традиционным концептом несокрушимо православных наций ровно ничего не случилось, как если бы потрясенные глаза наших предшественников в вере не видели каких-нибудь восемь десятилетий тому назад зрелища самого массового отступничества, каковое было предречено прав. Иоанном Кронштадтским и другими святыми провидцами, но обычному человеческому рассудку представлялось именно у нас совершенно невозможным. Тысячи и десятки тысяч мучеников и исповедников, сотни тысяч верующих, которые хоть и вели себя в те десятилетия с большей робостью, чем мученики и исповедники, однако не предавали веры — великая наша радость; однако счет отступников шел на миллионы, и стоит задуматься о том, с какой поразительной легкостью происходило их отступничество: словно бы каждый из них лично был тут ни при чем — «как все, так и я».

Сегодня может показаться, будто принцип «как все, так и я» стал работать на веру; но это опасная иллюзия. Конечно, мы не можем не радоваться тому, что родителям, активно или хотя бы пассивно принявшим в свое время доктрину воинствующего безбожия, так часто не удавалось внушить ее собственным детям, что и сами они, если дожили до постсоветского времени, находят, слава Богу, дорожку в церковь — и да примет Господь их покаяние! Но ведь бессилие их тогдашней атеистической позиции перед их собственными детьми — в социопсихологической перспективе часть общей панорамы, на которой вообще почти ничего уже не «наследуется» детьми от родителей с такой само собой разумеющейся естественностью, как наследовалось прежде.

Притом мы узнали и не должны забывать, насколько хрупко и удобопревратно в наше время даже и то, что кажется устоявшимся на века и даже тысячелетия. Для тех, кто верил вместе с Достоевским в свойство русского народа быть «народом-богоносцем», массовая апостасия раннесоветских лет была трагической неожиданностью; но ведь и совсем иное, противоположное событие — крушение советской идеологии — пришло тоже достаточно неожиданно, отчасти и для тех, кто его желал (и уж подавно неожиданно для экспертов по так называемой советологии). Тем более в начале нового столетия и тысячелетия приходится для начала отказаться от всякой ложной уверенности — и настроиться на ожидание неожиданного.

Человечество едва ли становится по ходу истории мудрее; но оно становится, этого нельзя отрицать, опытнее. Это значит, что в глубинах подсознания также и у тех, кто сегодня вступает в жизнь и на уровне сознания совсем мало знает о прошедшем, остается бессознательная память о минувших разочарованиях, крушениях, фрустрациях. Наличие этой памяти в глазах, в интонациях речи отличает сегодня европейцев, особенно немцев и австрийцев с их опытом гитлеризма, отчасти англичан с их опытом распада империи, от более наивных американцев. И в нас не может не ощущаться то же самое. Стремительные переходы настроений одного и того же народа, когда еще в 1914 г. даже вечно оппозиционные студенты в порыве патриотизма выходят на монархические демонстрации, а когда в 1917 году монархия рушится, у нее не находится защитников, после разгорается и очень скоро гаснет любовь к Керенскому; а затем строй, конца коего ждали вначале совсем скоро, держится почти три четверти века и тает, когда никто этого не ждет, — разве они могут пройти бесследно? Скепсис накапливается и заявляет о себе все более агрессивно; перед его лицом жесты убежденности также становятся все резче, — но обоюдная резкость взаимных возражений оборачивается опасной симметрией.

Парадокс в том, что противоборство двух сил — патетической индоктринации с одной стороны, критицизма и деконструктивизма с другой, — каждая из которых обещает шанс ограничить эксцессы противоположной, на протяжение последних веков, напротив, взаимно провоцирует эти эксцессы. Это довольно драматично, и это, пожалуй, неназываемый секрет современной культурной жизни. Люди не хотят нигилизма и бросаются в объятия самым странным доктринам. Люди не хотят самых странных доктрин и еще на несколько градусов повышают резкость всеобщего отрицания.

Чтобы понять, о чем я говорю, вот несколько примеров. Пока господствовала наивно-авторитарная точка зрения, согласно которой все поведение подданного (в частности, во время войны) определяется присягой, данной своему государю, большой надобности в тотальной пропаганде, в общем, не было; лишь по мере того, как ее расшатывает критика, становится неизбежным основывать мотивацию поведения воина через систематическое очернение враждебного государства и народа, культуры и языка этого народа и т. п. Новые парадигмы утверждают себя постепенно... Но по мере того, как критика идет все дальше в разрушении монархических парадигм, на смену им приходит национализм, все больше требующий негативного отношения к другой нации в целом. В 1914 г. лучшие умы Европы, включая отчасти и Россию, выстраивали пространные доказательства того, что вся философия, литература, музыка, все направление культуры противоположной воюющей стороны уже в течение веков заражены некоей злокачественностью; в подобном дискурсе участвовали такие умные авторы, как Томас Манн, такие искренние люди, как Честертон и Шарль Пеги. Русский философ Владимир Эрн, тоже человек незаурядной искренности, усматривает истоки дурных свойств прусской военной машины ...в философии Канта («От Канта к Круппу»). Между тем критика идет дальше, она развенчивает и классический национализм, и тут уже постановку промывания мозгов могут обеспечить только тоталитарные системы — либо нацистский расизм, либо большевистская доктрина о классах — окончательно абсолютизирующие и мистифицирующие деление на «наших» и «не-наших». Чем агрессивнее и нигилистичнее критика, тем наглее и насильственнее индоктринация, и наоборот; каждый новый виток заходит все дальше.

Так воспитывается человеческий тип, с которым особенно трудно работать здравому христианскому учительству, потому что возможности скепсиса и возможности легковерия в нем не сдерживаются никакой устойчивой мерой. Как отмечал в свое время Честертон, тот, кто не верит ни во что, готов поверить во что угодно.

Я думаю, что в наше время христианское учительство особенно нуждается в твердом союзе с принципами интеллектуальной честности, требующей мышления ответственного и нюансированного, стимулирующей смирение без смиренных жестов и чувство меры, ставящее границы агрессивной риторике. Казалось бы, интеллектуальная честность — это светская, культурная ценность. Но недаром будущие Святители Василий Великий и Григорий Богослов в юности своей, чуждаясь дорог праздных, знали только две дороги — в храм Божий и в Афинскую школу; одно хорошо сочетается с другим. Только бы истины, в том числе истины веры, не воспринимались молодежью наподобие лозунгов, какие скандирут хором. Совершенно необходимо приучать к отчетливости сознания, тем более, что наша вера в отличие от всех других религий, например от ислама, невозможна без живого чувства оттенков. Когда, к примеру, буддист говорит, что брак — это зло, тогда это лишено оттенков. Когда иудаист или мусульманин говорит, что брак — это обязанность каждого, это также лишено оттенков. Но когда мы говорим, что девственность выше, монашеское призвание выше, то это не значит, что брак не выше. Можно сказать — одно выше другого, другое не унижено превосходством первого. Этот пример показывает, насколько обильна наша вера нюансами, насколько сложен ее синтаксис.

Опасность заключается в том, что сегодня под действием телевизора и прочих подобных воспитателей люди разучиваются употреблять точку с запятой и тому подобные знаки препинания, которые предполагают возможность уточняющей оговорки, все реже мы встречаем фразы, где посредине было бы некое «но». Это способность, которую надо заново воспитывать. И это одновременно императив культуры и необходимость для передачи нашей веры... Слава Богу, наша вера очень проста в том смысле, в котором простота означает чистоту, означает возможность что-то сказать детям и простецам, но ни в каком другом смысле, в смысле упрощения или опрощения, которое проповедовал когда-то Лев Толстой, она непроста.

Мне кажется, что очень важная необходимость для воспитателей — самим соединить твердость с неупрощенным подходом. Современное цивилизационное состояние дает все возможности для упрощения (имеется в виду идеология современного ультралиберализма). С другой стороны, этот мир, который называет себя либеральным, на самом деле весьма для многого не оставляет места. Разговаривая с нашим временем, разговаривая с молодежью, для начала нужно задуматься, что мы готовы уступить молодежному умонастроению, современному состоянию цивилизации, не погрешая против своей совести, где мы в нашем несогласии исходим из наших вкусов и т.д., и затем твердо знать, что дальше мы никогда и ни за что не уступим. Но все уступки, которые мы можем сделать, которые нам наша вера и наша совесть разрешают сделать, необходимо сделать, не дожидаясь того, пока эти уступки нас сделать заставят, а потом будут воображать, что мы просто дали слабину.

Мне также кажется, что очень важным и запущенным вопросом в передаче православного сознания молодому поколению является живое ощущение единства православного мира. Слишком часто православная идентичность связывается с национальными особенностями и вырождается в интерес к церковно- политическим мелочам. Но в любое время, и в особенности в наше, сознавать единство со всеми православными народами крайне необходимо.

Я думаю, что весьма острой проблемой, касающейся не только религиозного воспитания в семье или на уроках Закона Божия, но и проповеди, и христианской литературы для более или менее широкого читателя по сие время остается правильный тон по отношению к определенным сюжетам старинных благочестивых повествований. Нам строго велено не быть детьми умом, но по уму быть совершеннолетними (первое Послание к коринфянам, 14, 20); верующему человеку абсолютно необходимо раз и навсегда понять различие между вероучительным авторитетным Преданием (с большой буквы и в единственном числе) — и народными преданиями (со строчной буквы и во множественном числе). Отсюда вытекает двойная обязанность учительства в самом широком смысле этого слова.

Опасность проистекает с двух противоположных сторон. С одной стороны, более сведущие должны, прилагая усилия, разъяснить простецам, что вера отнюдь не обязывает их принимать каждую деталь религиозного фольклора, как непререкаемую истину; это необходимо для того, чтобы никого не вводить в соблазн, чтобы не выставлять веру в смешном виде и чтобы тем отчетливее осознавались непереступаемые границы настоящих истин веры, от которых нельзя отказываться, не нарушая верности вере. Полезно, чтобы верующие научались живо чувствовать различие между скупым и немногословным свидетельством канонических Евангелий, которое часто бывает загадочным и трудным для восприятия, как это свойственно правде жизни, — и декоративной чувствительностью апокрифов и легенд, заранее приспособленных к ожиданиям читательской аудитории. С другой стороны, даже и обоснованный скепсис верующего не может иметь такой же тембр, как реакция неверующего... По моему убеждению, тот, кто передает наследие веры, будь-то старший в семье, школьный учитель, проповедник на амвоне или автор книги, должен научиться говорить примерно так: «есть еще такой рассказ...», или: «наши предки когда-то верили, что...», — и пересказать это так, чтобы собеседник, слушатель или читатель чувствовал, что повествование предлагается ему не затем, чтобы он поверил ему наряду с содержанием членов Символа Веры, но затем, чтобы уловить, как в притче, его смысл, порадоваться красоте цветка, принесенного когда-то для украшения святыни, — и притом всё-таки не путать его с самой святыней. Мне кажется, что здесь весьма полезно вспоминать учение богословия Иконы о почитании, воздаваемом Первообразу — через отображение. Нельзя спутать отображение с Первообразом, не нарушив заповеди Декалога, строго возбраняющей идолослужение; и нельзя отказать отображению в почтении, не оскорбляя тем самым Первообраз.

Сергей АВЕРИНЦЕВ, академик, почетный профессор Национального университета КМА Подготовила Клара ГУДЗИК, фото Анатолия МЕДЗИКА, «День»
Газета: 
Рубрика: 




НОВОСТИ ПАРТНЕРОВ