Было начало сентября 1961 года, в воздухе витала ностальгия позднего лета, а высоко вверху, выше, чем у нас, в Западной Украине, над лесостепной Кировоградщиной проплывали кучевые облака. Нас, студентов Львовского государственного университета имени Ивана Франко, сбросил на безлюдной станции Куцевка специальный пассажирский поезд, который прошел по специальному маршруту, разработанному по чьему-то оперативному заданию, вне всяких графиков, аж сюда, так далеко от Львова, с прозаичным назначением — помочь местным колхозам собрать урожай.
Вместо университетских аудиторий нас ожидала в тот сентябрь работа в колхозе, но никто не роптал, наоборот — один месяц на свежем воздухе, да еще и на полном содержании государства казался нам небольшим подарком судьбы. В конечном счете, так оно и было.
Мой факультет иностранных языков получил назначение в село с невероятным названием Верблюжка. Помню хату, куда нас, пятерых второкурсников из французского отдела, привел на ночлег колхозный бригадир. В хате жила вдова, тетя Мария с сыном Иваном. Мы впоследствии разговорились и знали, что заветной мечтой женщины было купить для Ивана фотоаппарат. Она работала на животноводческой ферме и ежедневно вставала раньше нас, но когда мы через месяц уезжали из села, фотоаппарат все еще оставался в ее мечтах.
Мы чем-то, возможно, и на самом деле помогли в ту осень колхозу среди степей, порезанных длиннющими линиями лесонасаждений. Утром вставали, ели что-то и отправлялись, куда скажут. Силосовали кукурузу, собирали арбузы на бахчах — колоссальные арбузы, таких сладких я потом не находил ни в Южной, ни в Северной Америке. Помидоры, помнится, тоже собирали. О них можно сказать то же самое, что и об арбузах. Помнится также, что картофель вызвал у нас удивление и сожаление. Картофель, как орешки, в Западной Украине мы такого убожества не видели.
В большинстве мы, студенты ЛГУ, были родом из Западной Украины, но, конечно, это не был критерий поступления в наш университет — было среди нас немало и других. Впоследствии мы начали понимать, что студенческий десант с Запада на Кировоградщину имел не только народнохозяйственное, но и идеологическое назначение — содействовать братанию восточных и западных областей, сближать оба берега. Что бы там ни имели в виду при этом партийные демагоги, но «сближение» для нас выглядело процессом совсем не регламентированным и не навязчивым. Мы разговаривали на одном языке, хотя их, степной, был тягучий и медленный, а мы строчили, как из пулемета. Проскакивали в разговоре иногда отдельные «странные» слова из карпатского региона, значение которых выясняли за пять секунд — и проблема исчезала. Мы ощущали себя среди своих, к тому же вокруг было немало еще хат, похожих на хрестоматийную хату Тараса. Самыми новыми были сельский клуб и правление колхоза и еще длинные, приземистые животноводческие фермы.
Запомнилось одно словечко — скверно, характерное для речи той части Украины. Нам, приезжим, казалось, что это заимствование из русского. Прошло много времени, и только когда я познакомился со сравнительной славянской филологией, стало понятно, что это слово намного древнее царства Московского и княжества Владимиро-Суздальского.
Незабываемыми остались вечерние часы, когда мы, проголодавшиеся за день, садились за длинные столы, заставленные всем, что приготовили нам сельские кухарки. Незабываемым остается степной хлеб: зачем такие большие паляницы? — удивлялись мы. Они были белые, золотистые, круглые и большие, как караваи на западноукраинской свадьбе. И так — каждый вечер...
Мы танцевали в сельском клубе каждую субботу и «провоцировали» конфликт культур. Мы были преимущественно городские и местечковые — из Львовской, Станиславской (так она тогда называлась), Закарпатской, Волынской, Тернопольской, Ровенской (это я), Винницкой областей. Из Черновицкой никого не было — у них уже тогда был свой университет, это я помню точно. Мы уже «дергались» под модерную музыку, местные же девчата и парни еще нет. Танцы в клубе были поединком, но до конфликтов не доходило. Мы, в конечном счете, умели танцевать и польку, и вальс, и все, что тогда везде танцевалось.
Но в один вечер на улице степного села после танцев, под кронами невзрачных, мелколистых деревьев, нам стало по-взрослому грустно и неуютно. Местные девчата где-то рядом начали петь частушку: «Мой миленок, как теленок, только разница одна — мой миленок пьет с корыта, а теленок из ведра...» Повеяло чем-то чужим, агрессивным, недоброжелательным и унизительным...
Это был, наверное, одинокий эпизод, омрачающий ряд воспоминаний о Кировоградщине, которые, возможно, станут впоследствии частью мемуаров эмигранта. Мы, припоминается, нашли общий язык с местными парнями, которых тогда еще довольно много жило в селах, а несколько из них позже даже приехало на обучение во Львов (как я потом узнал, в такой миграции мозгов был искренне заинтересован наш декан, прекрасный мужик с Волыни, доктор иностранной филологии Николай Войтюк). Мы не говорили о большой политике. Говорили о том, о сем, о погоде у нас и у них, о заработках, о девчатах из соседних хуторов, о привычках начальства у нас и у них (а это уже была политика, хотя и небольшая). Ни разу не бросил нам никто словечка «бандеровцы», ни в пренебрежительном, ни в нейтральном значении его. Временами кто- то из местных рассказывал что-то, со слов старших людей, о «батьке Махно», который в свое время погулял и по Кировоградщине. Чего хотел и за что воевал тот Махно, сельские парни, очарованные ореолом романтики, точно не знали.
На наш прощальный концерт в Верблюжке собралось все село с прилегающими хуторами. Мы уже что-то могли показать, мы были факультетом иностранных языков и знали даже зарубежную эстраду. Но лучше всего знали свое, мы не особенно втянулись еще тогда в ту самую зарубежную эстраду. Навсегда в памяти останется Галя Шашкевич, праправнучка Маркияна Шашкевича, и ее танго, исполненное на сцене того сельского клуба: «Наталочко, моя ти любая, Наталочко, чи згадуєш мене? Але прийде ще час, нам зозуля знову закує, ми зустрінемося у гаю, де конвалія цвіте...» Если кто-то не знает, то поется это на мелодию танго Петра Лещенко: «...пошли мы в бой! За честь отцов и за счастье материнское, за любимый украинский дом и за липы над Днепром». Пел под гитару наш стройный, блондинистый Толя Шевчук (винничанин... сегодня ищите его в Верховной Раде): «Тишина за Рогожской заставою, спят деревья у темной реки... Расскажи, расскажи, утро раннее, где с подругой мы счастье найдем...» Пел исключительно французские песни наш «сноб» из Коломыи Тарас Ивасютин (сегодня — доцент Черновицкого университета). Я же писал в то время стихи и прочитал со сцены свое рифмованное признание в любви Гале Шашкевич... Не подействовало — она была старше меня. А когда вам еще нет и двадцати, это, наверное, имеет значение.
...Вывозили нас из Верблюжки в дождливую погоду, рано утром, в начале октября 1961 года. ...Интересно все- таки, когда там кто видел верблюдов?.. И страшно, как то время летит... Назад повезли, на станцию Куцевка, притихшую под осенним дождем... Но это — немногим позже... На колхозных грузовиках без брезента мы сгрудились под своими плащами и куртками, готовясь в дорогу — и вдруг увидели, что из соседних хат повыходили молодухи, а с ними и наша хозяйка Мария, и все поклонились нам низко до земли. Нам, соплякам, — за что? Нам стало не по себе, у нас на Волыни и в Галичине забыли уже так чествовать гостей — бить челом до земли. Мы с чем-то таким очень старинным встретились — и стушевались... Руками помахали в ответ — вот и все...
Мы покидали край сильных, неторопливых, но настойчивых людей. Людей с большим запасом здравого смысла.
Ярослав ХАРЧУН: После эмиграции в 1974 году из СССР по семейным обстоятельствам проживал в Аргентине, США, сегодня живет и работает в Монреале, Канада. Окончил Оттавский университет со степенью доктора славянской лингвистики (это приблизительно кандидат филологических наук в традиционной украинской системе научных званий). Копия диссертации на тему «Французское заимствование в современном украинском языке» хранится в Институте языковедения им. Александра Потебни в Киеве. Автор многочисленных и разноязычных статей в отраслевых журналах и периодике.
