Главное противоречие в жизни Киевского театра марионеток — от несоответствия камерного, почти по-домашнему уютного пространства и статуса делателей сценических сенсаций. Каждый новый спектакль Марионеток становится событием. А «Вишневый сад», выпущенный чуть более двух лет назад — и сегодня остается лучшей, пожалуй, интерпретацией драматургии Чехова на киевской сцене. Авторы спектакля виртуозно выполнили почти неразрешимую задачу — передали сложнейшую чеховскую пьесу языком кукол, считающимся несерьезным, «детским». Все, кто видел эту постановку, наверняка помнят чарующую, истинно лирическую атмосферу, что пронизывает буквально каждый момент, каждую частицу пространства маленького «Сада». Немалое внимание привлекла и новая работа — «Дом, который построил Свифт» по одноименной пьесе Григория Горина.
Одним словом, необходимость беседы с руководителем театра Михаилом Яремчуком назрела уже давно.
— С чего вы начинали?
— В детстве учился танцу. Но в 1976 году я пришел в студию при Киевском театре кукол. Закончить не довелось, — ушел в армию, а когда вернулся, студия прекратила существование. С 1979 года работал в разных театрах кукол — и бутафором, и художником, и актером, и режиссером. В 1989 году рискнул организовать свой Театр марионеток, аналогов которому у нас не было. Первый же спектакль, «Був собі дід» по украинскому фольклору, принес успех, мы объездили почти всю Европу, побывали в Мексике, получили много призов. А помещение, в котором мы находимся сейчас, у нас с 1993 года, все, что здесь есть, сделано нашими руками. Изначально, когда я организовывал театр, у меня стояла задача — не скатиться в сферу обслуживания, в то, чем занимались театры кукол во всем СССР… Хотелось вести серьезный диалог с публикой. Поэтому я всегда брал материал, доступный детям, но и интересный взрослым. Сейчас начали выпускать спектакли для взрослых, где есть возможность поиска метафоры, обязательно присутствующей в этом жанре. В планах — постановки для очень маленьких детей, 3 — 3,5 лет, чем мы до сих пор не занимались. Мне бы хотелось поискать сценический язык, чтобы поход в театр для этих детей был интересен.
— Какую задачу вам в первую очередь приходилось решать?
— Создание труппы, что непросто. Специалистов нужной квалификации у нас не готовят. Мои ребята — выпускники Харьковского института искусств, факультета театра кукол, но их уровень недостаточен, чтобы выполнять задачи, которые я ставлю перед театром. Нужны годы, чтобы человек смог адаптироваться, научиться чему-то. Не все в состоянии выдержать ту нагрузку, которую здесь приходится выполнять. Кроме того, заработать хотя бы на содержание помещения и зарплату актерам, выпуск новых спектаклей — практически нереально, а государство дает гроши. Но это не тема разговора. Я никогда не любил плакаться. Мы занимаемся своим делом. Выезжаем очень часто, недавно вернулись из Испании, сейчас едем в Швецию, в мае — во Францию и в июне на празднование 300-летия Петербурга на фестиваль «Кук-арт» — с «Вишневым садом». Театр достаточно представлен за рубежом. В Украине — меньше, потому что у нас нет культуры такого театра.
— Если говорить о культуре марионеток — был же у нас вертеп…
— Ну, когда он был. У нас пытаются его ставить — но это жалкое зрелище.
— А вы не пробовали дать образец?
— Не пробовал и не собираюсь. Слишком много его везде. В любом случае задачи, которые ставил перед собой вертеп и которые ставлю я — совершенно разные. Я очень много интересовался фольклором, знаю его, но не считаю, что могу что-то сказать вертепом. Показывать представления в Рождество не собираюсь, а сделать из этого спектакль — масса попыток уже была, и ничего хорошего не получилось. Форма, и только.
— То есть вы вообще стараетесь не касаться традиций марионеточного театра — достаточно богатых и на Западе, и на Востоке…
— Не хотелось бы рассматривать то, чем я занимаюсь, с позиции видов или жанров. Беру материал, который мне интересен. Я умею делать куклу-марионетку, знаю все тонкости. Ко мне многие обращаются за консультациями, пытаются даже что-то заказывать, я секретов не храню, но, чтобы сделать такую вещь, ее нужно прочувствовать. Каждая кукла изобретается вновь.
— Когда вы создаете куклу, то как представляете ее себе: в виде живого человека, по-иному?
— Не могу сказать, что что-то специально придумываю. Я читаю материал, и вижу, можно осуществить это в куклах или нет. Далее, рядом с куклой на сцене есть актер. Это соотношение — кукла-актер — тоже очень важно. Каждая кукла задумывается по-своему. Вот оно вдруг появляется и все, а остальное, зависит от исполнителя, от условий и времени, когда это делаешь. Мы делаем спектакли очень быстро и очень долго. «Вишневый сад» сделан за две недели, но еще два года мы его не оставляли, работали без конца, пока не возник ансамбль и спектакль не стал в то русло, в котором он может быть. То же самое с «Домом, который построил Свифт». Сделали что смогли, но работы еще непочатый край, еще нужно разобраться с многими характерами, образами. А работать в таких условиях очень тяжело. Потому что внимание приходится уделять и кукле, и технике, и ансамблю. Плюс вести роль и голосом, и телом. Ни один драматический актер не справился бы.
— В чем же специфика марионеток, их отличие от остального театра?
— Это совершенно другое мышление. В отличие от театра драматического здесь надо видеть спектакль в целом, нужно подняться над ним. Марионетка дает такую возможность — ты стоишь над этим всем, видишь эту площадку и существ, которые там движутся. Актер кукольного театра должен владеть таким взглядом. Марионетки — философский театр, театр метафоры, который нужно выдумывать и осознавать. Человек, работая своим телом, может увлечься, потому что рожден с ним. Но здесь в руках инструмент — кукла. Вдобавок у нас на сцене семь исполнителей, нет вспомогательных служб. Эти семеро оперируют огромным количеством деталей, декораций, предметов бутафории, куклами, вплоть до того, что приходится где-то подсвечивать и подзвучивать. Целый оркестр. И все это нужно прекрасно осознавать, понимать, владеть актерской техникой и быть живым человеком, нести послание залу, — одним словом, безумно сложно. Нам не раз говорили на западных фестивалях, что очень редко можно встретить театр, в котором так владеют и голосом, и анимацией.
— А с кем легче работать, — с живыми актерами или куклами?
— Их нельзя сравнивать. Все равно люди стоят над всем. Для кукол есть свой язык, ритм, свое мизансценирование. Зрители, сидящие в зале, могут расплакаться. Но мы подводим их к такому состоянию. Мы же не играем боль или радость маленького персонажа, воплощенного в кукле. Это метафора. А сидящий в зале может наложить ее на себя, представить себе ситуацию оставшегося, забытого Фирса, и уже сочувствовать кукле. Просто ситуация подводится настолько точно, что она воздействует на подсознание, эмоционально, вне ума. Как музыка.
— Вы говорили об умении актера руководить реальностью спектакля — но вы же руководите актерами, получаются, они для вас как сверхмарионетки?
— Я не совсем согласен с этим понятием. Актер — создатель персонажа, которым управляет на ниточках, но и над актером есть некая высшая инстанция, не режиссер, — которая управляет им. И это — не из области земного существования. Что- то оттуда, сверху, Бог, истина — как хотите. Ибо все люди чем-то управляемы. Эти незримые нити существуют. А мы подаем зрителю модель — человек, который управляет куклой… Эта взаимосвязь очень интересна. Мне не хотелось бы показывать ее впрямую. Филипп Жанти в свое время сделал великолепный номер, когда кукла обрывает ниточки — но это сделал он, и перепевать не стоит.
— Часто ли вам приходится быть по отношению к своим артистам Карабасом-Барабасом?
— Я достаточно цельная натура, лидер по своей природе, и знаю, чего хочу. Поэтому все делаю сам. А кто такой Карабас-Барабас? Это тот, кто управляет труппой и пользуется всем тем, что можно достичь. А у меня совершенно по-другому, потому что я все делаю сам, своими руками. Если нужно подметать — буду подметать. Когда делаешь все сам, то стоящим рядом с тобой трудно, они чувствуют, что не нужны, такой комплекс у них появляется, нежелание быть в таком качестве… Не все выдерживают тот ритм, который здесь есть. Однако никто никем не управляет, нет жесткой системы запретов, сроков. Когда задумывается спектакль, я предлагаю ребятам право выбора, никто не заставляет здесь сидеть. Актерам приходится самим готовить зал и площадку. Доплачиваем за это, как можем, но в недостаточной мере… Вообще, в нашем театре строить отношения в зависимости от оплаты труда невозможно. В основе — фанатизм отношения. Вести такой затворнический образ жизни не каждый способен. Я к этому пришел не из-за обета уединения, но потому, что у меня есть дело. Я сюда не отсиживаться прихожу. А другим, кто не впустил в себя это, сложно. Хотя работают в этом жанре, как правило, фанатики. Они уже сделали выбор, плюс нужно пройти эту школу.
— Получается, вы здесь формируете артистов, они проходят второе обучение.
— Да, и, причем, обучение, не связанное с ремеслом, скорее, школу жизни. Речь идет о ценностях, о назначении, человек задумывается о том, чем занимается, кем здесь можно быть. Есть и те, кто пристраивается, приспосабливается, но им сложно, разрываются, чем это закончится — не знаю. Театр — жестокая штука...
— Хотелось бы поговорить о центральном на сегодня произведении вашего театра — «Вишневом саде». Почему вы выбрали именно эту, сложнейшую пьесу Чехова?
— «Сад» — загадка Чехова. И для меня все пьесы Чехова — один спектакль, одна история. Но в «Саде», своей последней пьесе, он говорит обо всем одновременно. Он пишет о российском укладе жизни, а весь мир бьется над этим. Какой-то код заложен, позволяющий читать его бесконечно. Садом может быть что угодно. Это то, что было у каждого, с чем человек живет всю жизнь и куда нельзя вернуться. Мы все хотим туда, в детство, но знаем, что этого быть не может. И тяжело с этим расстаться, и с возрастом все больше тянет туда, куда уже нет возврата. Это мучительно больно. То же и с Раневской. Она искренне возвращалась, и встретилась совершенно с другим. Она уедет в Париж и снова там ничего не получит. И, потом, интересно, что это комедия. Чехов уже поднялся над всем. Он с иронией смотрел на суету, которая происходила в этом имении, и на все, что происходит на планете. Этот материал не исчерпал себя, мне хочется вновь и вновь к нему вернуться, еще не знаю, в каком качестве. Потрясающая вещь. Если задуматься, — это обо всем и ни о чем. Как сама жизнь. Но в спектакле получилось далеко не все.
— Почему?
— Во-первых — много людей на сцене. Во-вторых — достаточно серьезная драматургия, рассчитанная на взрослую аудиторию. В-третьих — образ сада, мне казалось, что нужно его пространство еще более заполнить, но там очень тяжело передвигаться актерам. Но это я знаю. А зритель спектакль воспринимает, не остается равнодушным. В этом задача выполнена. Вот сейчас мы повезем его во Францию и в Петербург, не знаю, долго отказывался возить, даже на Чеховский фестиваль в Москву — я не считал, что мы готовы.
— Вижу, вы жестко к себе относитесь…
— Очень, и так же к ребятам. Не всегда они получают у меня комплименты. Есть вещи в профессии, которые нельзя игнорировать. Если от меня что-то зависит, я должен это сделать. Иначе нельзя. Слишком много халтуры вокруг.
— Какие трудности пришлось преодолевать при работе над текстом Чехова?
— Абсолютно никаких. Скорее, проблема имелась с актерами — увлечь их, чтобы они поняли, что это не детский спектакль, попытались дотянуться до материала. На самом деле, в спектакле многое не происходит до сих пор. Они еще не играют второй план, не растворяются в персонажах. Все-таки актер в моем видении — личность. Пусть он будет малограмотен, но это человек, который знает, чего хочет. И если он выходит на сцену, он должен со своих позиций вести диалог с публикой посредством чеховской пьесы. Вот и все, что требуется. Ведь только на сцене можно сбросить все. Надеть маску кого-то и через нее нести идеи, важные для тебя… Мне тем и интересен театр, что я, по- моему, в нем ничего еще не достиг. Я научился что-то делать, но еще столько всего предстоит и столько всего хочется попробовать! Желание учиться — самый большой критерий, связанный с театром.
— А у кого учиться?
— У дела, у ремесла, у этого понятия театра. У тех личностей, с которыми сталкиваешься. Вообще у жизни. Каждый день открывать что-то.
— Что, все-таки, общего у «Сада» с марионетками?
— То, что я уже говорил: Чехов сумел подняться над жизнью, создать ее модель — точно так же, как это может сделать театр марионеток, когда с высоты актера на маленьком пятачке разыгрывается модель человеческого мира. И еще, что важно — там никто никого не слушает, особенно в первом действии, все говорят о своем, и ничего не происходит. И мне показалось, что именно посредством кукол, которые живут каждая своей маленькой жизнью, можно это передать.
— Чехов, Горин... Можно ли утверждать, что у вас репертуар базируется исключительно на российской драматургии?
— Почему же? Сейчас буду ставить Лорку, потом «Гамлета». Я очень понимаю украинский менталитет, это сидит во мне. Но так сложилось, что я учился в России. Я недостаточно знаком с украинской литературой. Я пробовал, работал с фольклором. Но Чехов или Шекспир — писатели мира, согласитесь.
— Уж коль скоро речь зашла о Шекспире, вас не затруднит рассказать о работе над «Гамлетом»?
— Рано говорить, я еще не приступил к работе. В «Гамлете» меня занимает та разрушительная сила, которую человек впустил в себя — и сам себя изнутри разрушил. Гамлет разрушает себя и тех, кто окружает его. Меня интересует, из чего состоит человек, что такое любить, ненавидеть, желать. Вообще, это театр недетский. Заявляю это серьезно, как человек, который им уже более 20 лет занимается.
— Это, наверно, зрителям трудно понять...
— Недавно в середине спектакля «Хто розбудить сонце» ребенок спросил: «Мама, а где же куклы?» Привели ребенка на кукол, а он не видит происходящее как кукольный спектакль. Марионетки — условность, необходимая, чтобы человека вытягивать на диалог. Вот у меня сыну 20 лет, он в театр не очень ходит, и в детстве объяснял, почему: «они там кривляются». А сюда приходил, поскольку марионетка не кривляется. Она делает что она может, она — самое правдивое, что можно придумать. Можно еще раскрывать и раскрывать ее природу. Она может быть лиричной, смешной, трагичной.
— А мне кажется, что в ваших спектаклях более всего грусти.
— Может быть… А что, ее мало в жизни? Против себя не пойдешь. Вот Чехов — видит наше существование комичным, а все считают это драмой. А я как-то перечитывал «Идиота» пару лет назад и просто смеялся. Потому что видел позицию самого Достоевского, как он создает ситуации и потом выкручивается из них — и это было безумно смешно. Возвращаясь к вашему вопросу: возможно, то, в чем я сейчас живу — не стыкуется с общим зрительским мироощущением. Во всяком случае, ни в одном спектакле безысходности у меня нет. Художник не имеет права не оставлять человеку надежды. Можно провести зрителя через какие угодно ужасы, но обязательно оставить свет, надежду.
— Скажите, а бываете ли вы вообще довольны собой, позволяете сказать себе «Ай да Яремчук!»?
— Такое бывает, к сожалению, крайне редко. Я просто достигаю какой-то цели. Раньше был максималистом, казалось, что все не то. Ныне с возрастом начинаю понимать, что то, что есть — это и могло быть на данном этапе. Не получилось сегодня — завтра получится. Больше донимает, что не всегда люди, которые меня окружают, в состоянии понять или подхватить то, чем я занимаюсь. Надо долго пробиваться к людям, даже легче к тем, кто в зале, чем к тем, кто рядом. А сказать — «ай да я, да молодец» — не могу. Могу признать — что да, это хорошо сделано, в этом я силен, но я не из тех, которые будут прыгать и реагировать непосредственно. У меня другой склад ума, и работа, которой я занимаюсь, не позволяет быть открытым.
— Но в чем-то вы все-таки открыты, например, в хобби...
— Хобби появляется у людей, которые реализуются однобоко, как дополнение. У меня палитра занятий настолько большая — и постановки, и актеры, и куклы, и зрители, и организация всего, и стрессы, и победы, и поездки, — что искать выход энергии в другом бессмысленно. Человек клеит марки, чтобы создать мир, который принадлежит только ему. А у меня это уже есть. И нравится все, даже если это болезненно переживается. У меня столько этих хобби!.. Фотографировать — приходится. Рисовать — могу и делаю, шить — могу и это. Могу сделать руками все. Потребовалось бы вывести на подиум коллекцию моделей — справился бы. А сидеть с удочкой и смотреть на воду — нет времени.
