Светлана Шабалтина — человек уникальный во многих отношениях. Уже в зрелом возрасте, будучи вполне состоявшейся пианисткой, она резко переменила свою музыкальную судьбу, посвятив свое дарование инструменту необычному и незаслуженно обойденному вниманием музыкальной элиты — клавесину. С тех пор уже с полной уверенностью можно сказать, что в Киеве складывается школа клавесинного мастерства Шабалтиной. Ее саму регулярно приглашают с концертами за рубеж, ученицы Светланы Марковны завоевывают призы на престижнейших конкурсах.
Судя по тому, что рассказывает Светлана Шабалтина о своем искусстве (на газетную полосу попала лишь малая часть нашей беседы), клавесин — не просто инструмент, но целая философия, особое музыкальное мировоззрение, не «заболеть» которым невозможно. Увы, концерты старинной музыки в Киеве по-прежнему проходят крайне редко, а наши современные композиторы клавесин игнорируют. Что ж, если не удается слушать живой клавесин, то остается лишь читать о нем.
— Насколько я знаю, вы начинали в Москве...
— Я училась в институте имени Гнесиных, формировалась, безусловно, там. Это был мой выбор по многим причинам.
— А почему вы не остались там, не повторили путь многих других украинских талантов?
— Масса привходящих обстоятельств: не могла поступить в аспирантуру, хотя на выпуске поставили 5 с плюсом, вышла замуж, прописка... Но возвращение в Киев имело свой позитив в том, что я всегда хотела быть педагогом, и именно это здесь у меня не получилось. Теперь я понимаю, что к счастью.
— Даже так?
— Я смогла полноценно играть. Ведь совмещать это в наших условиях невозможно. Ребята требуют огромного внимания к себе, что обуславливается замечательным молодым эгоизмом, который им дает возможность стать личностями. Но и специальность требует, что если ты человек дотошный и имеешь совесть, то время, которое тебе остается по расписанию для игры, — просто издевательство. Я знаю, что очень многие крупные музыканты растворились в учениках. У меня как-то этого не произошло.
— А как в вашей жизни появился клавесин?
— Это был долгий путь, выбор уже зрелого человека. Сначала я даже не понимала, в какую область я попадаю, какие сложности меня ждут. Это была, можно сказать, производственная необходимость. У меня солистка-виолончелистка органного зала часто играла с клавесином, хотелось немного освоить этот инструмент, чтобы работать с ней в дуэте. Я попала в Польшу, где-то в 1990 году, увидела там настоящие клавесины, услышала, как играют на них, и это меня очень захватило. Очень много в этом смысле мне дали мои друзья, мать и дочь Черни и Эльжбета Стефанськие, совершенно выдающиеся пианистка и клавесинистка, музыкальная элита Польши. Мне посчастливилось попасть к ним в дом, и их манера работы произвела огромное впечатление. То есть, меня приняли с большим авансом, и я теперь этот аванс отдаю, возвращаю затраченные на себя усилия. После этого я уже обучалась, где могла. Где бы ни гастролировала, оставалась и слушала лекции других музыкантов. Зато мои студенты уже приобщены к школе, которая непосредственно сейчас развивается.
— Выходит, вы в некотором роде возделываете целину, делаете то, чем никто здесь всерьез не занимался. Наверное, трудно?
— Просто нам удалось совершить, я считаю, чудо. Ведь нас поддерживают очень немногочисленные профессиональные силы. В мое время, если переходил играть на клавесин, это значило, что ты не тянешь на фортепиано. Когда я училась, этого направления в Москве будто и не было. При том, что у нас замечательная система образования, хотя она многих и калечила. Но вот аутентичная манера, исторический подход, то есть исполнение музыки на инструментах эпохи, когда эта музыка сочинялась — у нас совершенно не культивировалась. Такое отношение сохранилось и сейчас. Поэтому хватает насмешек и мелких колкостей из-за полного непонимания нашего дела. Но мы всех прощаем.
— Что же в такой недружественной среде дает вам уверенность?
— Я думаю, высшие силы нам помогают. Например, наша замечательная выпускница, Татьяна Луценко, поступив в Базельскую академию, не забыла про нас, нашла деньги, и теперь к нам три года кряду с лекциями приезжают профессора из Швейцарии. Недавно оттуда же нам прислали в подарок замечательный инструмент, благодаря чему я начала регулярно выступать только сейчас. Раньше в Киеве играть просто не давали, с этим было трудно. Более того, за пять лет существования моего класса я и представить себе не могла, что у нас наконец появится кафедра старинной музыки. Возглавляет ее профессор Нина Герасимова-Персидская, большой ученый, энтузиаст, светлая личность. Мои ученицы меня очень радуют. Недавно поступили в высшие музыкальные школы: одна в Базеле, другая — в Страсбурге. Летом 2000 года был конкурс имени Баха в Лейпциге, и три моих девушки получили специальные призы жюри, с подписями всех выдающихся людей. Это экстраординарное событие — наша страна в клавесине начинающая, и вот мои ученицы с ходу завоевывают престижнейший конкурс, в конкуренции с Голландией, Францией, Англией. В прошлом году, кстати, когда в Киев приехал маэстро клавесина, Андреас Штайер, то привез им специальный подарок — все издание клавирных произведений Баха. Так что мои девушки играют на высоком современном уровне, при этом сохраняя свою индивидуальность. Есть чем гордиться.
— Скажите, а что за люди — клавесинисты?
— Как раз я очень благодарна такому повороту жизни, ибо он вообще расширил мое представление об исполнительстве. Ведь клавесин, — наследие эпохи барокко и, частично, Ренессанса. По сути, игра на нем — подобна риторике, требует как бы разговора с инструментом, без эффектных пассажей, внешнего украшательства. В отличие от привычной фортепианной виртуозности — чем меньше движений, тем лучше. Другая виртуозность нужна — виртуозность мысли. Особая манера игры, требующая углубленности в музыку, дает фантастические результаты. Безумно развивается музыкальность. Артикуляции инструмента требует якобы недвижимости, что дает огромную концентрацию. Надо все время думать, как компоновать фразу, что сделать, чтоб звучало богато и разнообразно, ты все время должен напрягаться. Это колоссальная работа. Поэтому сюда идут люди с определенной психикой, которые любят разговаривать с публикой, а не подминать ее под себя. Кроме того, музыканты здесь высокообразованные. Они как никто тяготеют к исследовательской деятельности, знают 5-6 языков, нужные трактаты читают в подлиннике. Естественно, появляется желание соответствовать. Вот все мои ребята ходят на курсы иностранных языков.
— А вы?
— По-польски говорю свободно, ведь Польша — страна, которой я благодарна за клавесин. Английский я мучила в школе, как все, но сейчас по необходимости осваиваю, как и французский, учу — потому что клавесинную французскую музыку невозможно не знать.
— Выходит, клавесин вас перестроил под себя?
— Да, получается так.
— Почему все-таки вы столь радикально решили изменить ремесло?
— На клавесин меня толкает потрясающая музыка. Весь доклассический период, ранний Моцарт, Гайдн — писали для клавесина, а Бах звучит на нем просто непередаваемо. Жаль, здесь нет музыкантов, освоивших другие аутентичные инструменты, с которыми можно играть в ансамбле. Ведь это сродни джазу.
— Интересные параллели: барочная музыка — и джаз.
— Потому что это — импровизация. Вы посмотрите на этих исполнителей. Они раскованы, они живут в этом, чем очень напоминают джазменов. В операх Монтеверди аккомпанирующий музыкант получал одну строчку и шел играть. Я играла и Чайковского, и Рахманинова, но того раскрепощения, что я получаю с этой музыкой, и близко не ощущала. Здесь важно сотворчество, сам концерт проходит с большой долей импровизации, фантазии, музыка очень живая, свежая. И ее свежесть приходится осваивать вновь и вновь.
— О реакции профессионалов вы уже рассказали. А как воспринимает клавесин обычная публика?
— Эта музыка и принимается, скорее, любителями, именно рядовые слушатели нас очень поддерживают, и я с удивлением вижу, как растет эта заинтересованность.
— Почему, как вы думаете?
— Потому что это — настоящее искусство. И оно еще не обросло догмами. Если взять нашу концертную жизнь — у нас не приезжает никто, так, разовые мероприятия. Сейчас только в Андреевской церкви есть возможность концертов, я уже шесть разных программ там сыграла, мои ребята там выступали. Мне больно оттого, что Москва нас в этом сильно опережает. Но их еще поддерживает общественность, в том числе деньгами. К нам очень много ансамблей зарубежных хотят приехать, но когда оказывается, что нет денег на рекламу, а филармония еще требует и заплатить за зал — что уж тут говорить… А живое исполнение трудно переоценить — я думаю, что и мои ребята пошли на клавесин, потому что слышали, как я играла. Вот сейчас у меня занятия, так одна девочка, чтобы попасть ко мне, заняла класс с 6 утра. Я поняла, насколько это серьезно и требует большого внимания. И надо бесконечно учиться.
— Получается, нам повезло — прямо на глазах прорастает новая музыкальная культура.
— Да, вы сейчас — свидетель становления. Но я с ужасом думаю о тех, кто уезжает, что для их блага лучше, чтобы они не возвращались. Ведь, чтобы этим заниматься, нужно на чьи-то деньги жить. А вокруг здесь не то что сопротивление, а безразличие к искусству. А клавесин вызывает просто смех, недоумение — что ты там скребешь. Причем говорят люди, которые ни разу не слышали инструмент в нужных условиях, и когда слышат, вопросы отпадают разу.
— Парадокс в том, что ведь клавесин — барочный инструмент, а у нас любят порассуждать как раз об украинском барокко…
— Это очень интересный вопрос. Дело в том, что барокко из Италии двигалось в разные стороны, и фактически музыкальное барокко в Украине — уже ранний классицизм, и оно связано с вокалом. Ортодоксальная религия не допускала в церкви инструментальной музыки. Светская жизнь шла в Петербурге, поэтому отсюда туда все выкачивалось. У нас же преобладала вокальная культура. А действительно барочные произведения привнесены из Польши, из католического лона. Но я думаю, что наш расцвет — впереди.
— А ведь, судя по всему, такая музыка во всем мире сейчас невероятно популярна.
— Совершенно верно. На Западе сейчас вообще бум камерной музыки, множество фестивалей, конкурсов игры на исторических инструментах. Огромный спрос, большая аудитория, большие деньги. Между прочим, сейчас там излюбленный инструмент — так называемое пиано-форте. Это рояль времен Моцарта, Шуберта, Бетховена. Они для него писали. В целом там уже все консерватории имеют старинные инструменты. Мы имеем только клавесин.
— Что может и чего не может клавесин?
— Начнем с того, что, грубо говоря, клавесин — словно огромное количество гитар у вас. Он не может делать увеличение и уменьшение силы звука. Но, когда начинаете играть на нем, как-то об этом не задумываетесь.
— Я, скорее, имел в виду возможности выражения эмоций, страстей человеческих.
— Эмоции во все времена остаются одни и те же, а вот в оттенках эмоций старинные мастера сильно выигрывали. Я только сейчас узнала — оказывается, скрипки Страдивари переделывали, удлиняли гриф только ради того, чтобы усилить звук, большая звучность считалась более прогрессивной, качественной. Но — потеряли ту тонкость, те малейшие нюансы чувств, на которых построена вся эта музыка. Композиторы тех лет — Куперен, например, — хотели дать свободу исполнителю, и они даже придумали специальную запись нот, которая давала возможность импровизации, самовыражения музыканта. Вот еще почему я говорю о джазе. Современные исполнители не знают, как подступиться к тем партитурам. Представляете себе? Вот в том и притягательность этой музыки — она способна передавать самые тонкие оттенки, но и гнев, и ярость тоже — всю палитру.
— Вам вроде не на что, по большому счету, жаловаться — у учениц все в порядке, сами много ездите и выступаете. Вы можете себя назвать успешным человеком?
— Я думаю, что я — человек счастливый. Насчет успешности — не знаю, очень зыбко… В этой стране, я считаю, нельзя быть успешным музыкантом. Но себя, да, считаю человеком счастливым. Занимаюсь своим любимым делом, меня приглашают на фестивали. У меня есть моя публика, в этом — успех. А так — не знаю… Никаких званий у меня нет, и мне как-то все равно. Так что успешности, если рассматривать с позиции филармонического работника, наверное, нет…
— О вашем рождении как музыканта мы поговорили, но, очевидно, немаловажную роль в становлении сыграли родители...
— Отец у меня был замечательный врач-нейрохирург, культурный человек, очень любил музыку. А мама была симфоническим дирижером. Отсюда у меня некоторая «покрученность» в жизни. Она работала, когда здесь были выдающиеся дирижеры — Рахлин, Семенов. Но она была первой в Украине и одной из троих в СССР дирижером-женщиной. И когда был конкурс в Ленинграде, в жюри которого были великие личности калибра Шостаковича, мама получила звание дипломанта одна из всех троих. Но здесь у нее как-то не складывалось. Сейчас очень приятно слышать, как интеллигенция старшего поколения, например, Мирослав Попович, говорят: «Ах, Шабалтина, мы выросли на ее концертах». А ведь в архивах Заслуженного академического симфонического оркестра, где она работала 30 лет, пусть и вторым дирижером, даже нет ее фотографии. Вот насчет успешности — как оно бывает.
— Но вам, по сути, приходилось как бы выходить из тени матери.
— Да, было много сложностей. Потому что я видела ее страдания, и не хотела быть музыкантом. Здесь у меня не пошло образование. Меня два раза выгоняли из школы, поэтому поехала в Москву. Ведь здесь один суп готовится непрерывно, каждое новое поколение помешивает эту массу. Если на тебя сразу не поставили клеймо, что ты талантливый человек, — то все, ничего не будет, будь ты хоть семи пядей во лбу. Вот потому я уехала учиться в Россию… Я начинала реально выходить в музыкальный мир, когда мама давно уже не работала, и все становление шло без ее помощи. Но вообще, мне очень повезло с родителями.
— Насколько я знаю, в вашей жизни была одна особая встреча — с Папой Римским. Расскажите о ней.
— В 1995 году польский институт организовал в Ватикане встречу с деятелями культуры всех народов, которые входили в состав советской империи. Мой доклад был на польском, об изменении в культурном пространстве Украины. И Папа нас пригласил в свою резиденцию. Встреча произошла в тамошней часовенке. На ее левой стороне я обнаружила странную роспись. Как раз в тот момент туда и вышел Иоанн Павел Второй и заметил: «Вы, наверное, смотрите с удивлением. Мой предшественник пригласил львовского художника расписывать эту стену — ее сюжет — чудо над Вислой, разгром армии Тухачевского...» Я видела, что он ждет моего ответа, и, я знаю, что всю жизнь буду корить себя за то, что так и не сообразила, что сказать. Он, конечно, совершенно уникальная личность, я знаю о нем очень много.
— И, наконец, вопрос, в какой-то мере вытекающий из предыдущего. Некоторые инструменты имеют свои соответствия в раю — трубы, арфы... А клавесину, как вы думаете, найдется место на небесах?
— За него я спокойна. Думаю, что он уже там.
