Его полушутя (а потому и почти серьезно) называют «человек- фестиваль»: не успев завершить один проект, он уже одержим следующими двумя-тремя. При этом умудряется сохранять в них — больших и малых, реализованных почти всегда полностью, — родовую черту андерграундного семидесятничества. Он упрямо отстаивает важность эксперимента и лабораторного поиска, в котором могут участвовать все заинтересованные стороны театрального процесса. Такая позиция не остается безнаказанной. Уже началось навешивание ярлыков на самое любимое детище Сергея Проскурни — фестиваль «Мистецьке березілля». Это, впрочем, дает ему право взглянуть на жизнь «театрально-фестивальную» нашей страны как на общественное явление с определенной подоплекой.
— Сергей, заниматься в наше время масштабным театральным фестивалем — дело вряд ли выгодное...
— В моей ситуации выгода очевидна. Потому что существует ориентир. Но, видимо, очень далекий. Как однажды мне сказал Тадаши Эндо (для японца это очень важный момент): «ты для себя выбрал очень долгий путь. Как длинный коридор». А я добавил, что в этом коридоре многие двери открываются внутрь, а не вовне. Поэтому этот процесс часто очень травматический — в любой момент можно получить дверью.
— Почему за восемь лет существования этот самый значительный по масштабу фестиваль не обрел своей социальной структуры, не влился в официальные культурные мероприятия? Наоборот — до сих пор его существование каждый раз находилось под большим вопросом.
— Во-первых, я бы не употреблял в отношении «Березілля» никаких оценочных категорий. Все-таки программа 95-го года, которую мы тогда предложили, подняла его на значительную высоту, с немалым рейтингом. Но в последующие годы до такого уровня мы больше не смогли подняться.
Государство не инициировало этот процесс. А на мой взгляд, то государство, в котором мы существуем, пока еще не способно подхватить инициативу. Оно должно навязывать свою точку зрения, работая в системе установок. И если установка не была выдана и сформулирована сверху, то нечто, существующее вне ее, поддается сомнению.
Меня не приглашают в Министерство культуры на какие- либо переговоры. Я иногда туда сам прихожу и легко общаюсь на уровне руководителей отделов — они доступны. Замминистра, министр не только недоступны — они ведут со мной диалог на расстоянии. Это напряжение я постоянно ощущаю на себе. Невозможно уложить «Березілля» в какое-то прокрустово ложе, что, видимо, и «унеможливлює» получение официального статуса.
Мне кажется, мы проходим путь потерь. Теряем авторитет национальной идеи, теряем действующих лиц, которые эту идею транслировали в общество. Все это стало, к сожалению, просто нормой нашей общественной жизни. До сих пор не задействованы те радикальные меры, которые должны создать новую систему координат. А те, которые сегодня имеют возможность диктовать идеи, — не имеют ни новых координат, ни новых методов. Вспомню интересный момент. Мы вынуждены были снимать офис в квартире и, естественно, нас ограбили просто в дни фестиваля 1995 года. Здесь, в Киеве, как раз был Виктюк, показывал «Коляду» и премьеры итальянских пьес. Он буквально за руку привел меня в кабинет вице-премьера Кураса. Тогда премьер-министр Евгений Марчук подписал письмо, и нам какие-то средства задним числом выделили. Между тем чиновники рангом повыше, похоже, не понимают, что мы же все участники единого процесса, где культура — это стратегический инструмент. В 80-е годы это были взаимоотношения с отделом идеологии КПУ. И были замечания на уровне идеологии. А сейчас эти замечания уже имеют оттенок экономический: деньги вкладывают в то, что формирует установки, а не культурную среду. Это позиция временщиков.
Существует лаборатория поиска нового языка, новых функциональных связей. И опыт нашего фестиваля — это то, что можно использовать в госинтересах. Судьба этого фестиваля — это судьба патриотического явления.
Ведь сейчас происходит не только процесс формирования нового театрального языка. Театральный мир переживает броуновский процесс поиска, структуризации. Но самое главное — происходит попытка театра возвратить свою природу, которая была тираническим образом от него отторгнута. Потому что театр как часть советской культуры выполнял идеологическую функцию. Сама природа игры театрального высказывания, мироощущения, театрального языка была узурпирована идеологами как инструмент воздействия на массы.
— Фестиваль «Мистецьке березілля» не вписывается в структуру государственной культуры — с одной стороны, но не идет по пути коммерциализации — с другой.
— Потому что он не может по своей природе стать коммерческим. Он существует как лабораторный процесс, как способ профессионального общения, творческой подпитки. Он для этого придуман, для этого родился.
— Может ли некоммерческий проект иметь другую природу существования, кроме государственной?
— Может. При другой налоговой системе. Когда появляется система ориентиров в государстве и его культурной политике. Тогда действующих лиц этого процесса становится намного больше. То, что мы видим, например, в России: фестивали становятся партнерами определенных лиц и социальных групп из других сфер, их поддерживают определенные торговые марки. Это их среда обитания, их клиентура. Они получают выход на своего потребителя, размещают свою рекламу, поддерживают ту социальную группу, на которую рассчитывают из любых соображений — идейных, альтруистических... Мотиваций огромное количество. У нас этот процесс происходит в сфере массовой поп-культуры.
Многие годы я (с группой товарищей) выполняю как бы функцию провокатора. Появляюсь в тех местах, где может возникнуть обострение. Вот в Киеве не было своего Золотого Льва, который мы же во Львове создали в октябре 1989 г. Мы уже создали «Червону Руту» в Черновцах, «Вывих» во Львове!.. Те вещи, которые в хорошем смысле провоцировали какие-то целые направления.
— Кто мы?
— Я тогда был в Союзе театральных деятелей руководителем отдела творческой молодежи. Естественно было инициировать эти процессы. В какой-то степени к этому были причастны Игорь Афанасьев, Марк Нестантинер, Роман Мархолиа, сотрудники СТД... Существует целая категория или группа людей, которая может в Украине осуществлять эти процессы — инновационные, как сказал недавно Василий Вовкун.
— Похоже, созидательные сюжеты существуют только в прошедшем времени. Все нынешние сюжеты гораздо более кровожадны.
— Ничего подобного. Эти люди продолжают созидать, пусть даже за границей. Но они ищут новый язык и новые формы взаимодействия. Это колоссальная театральная категория — взаимодействие.
— Но вернемся к «Березіллю». Вы не продаетесь, вас не покупают. Что вам делать дальше?
— На сегодняшний день я могу сказать, что мы получили своих участников и своего зрителя. Абсолютное ощущение, что даже без афиш можно собирать зал.
— Вам достаточно? Может быть, есть смысл подумать о компромиссе в обмен на афиши?
— Соучредителями фестиваля, действующими лицами этой истории изначально были СТД, где я тогда был функционером, Министерство культуры, Министерство по делам молодежи и спорта, которое было в определенный период очень стабильным нашим партнером. Они давали маленькие деньги, но всегда с минимальными бюрократическими издержками. Чего нельзя сказать о Минкульте. Там на меня обижаются. Но я же критикую не министерство — я критикую такой способ диалога.
Один из основных партнеров — конечно, фонд «Возрождение», который дает небольшие, но очень важные средства. Впервые за восемь лет на фестиваль 99-го года я не занял ни копейки. Это большой успех, а сейчас фонд планирует свое отношение к нашему фестивалю как к стратегическому партнеру. А это очень надежно.
Конечно, болезненный момент — те реальные ресурсы, благодаря которым все это вообще происходит, без которых невозможно осуществить ни одну художественную идею. Нам приходится экономить на всем. Я много работаю с гостями фестиваля, чтобы уговорить их жить в тех условиях, в которых мы их селим. Все время идет напряженная работа по реальной цене каждого дня. Статистика просто удивительная. За 8 лет каждый день фестиваля обошелся нам не более, чем в 700 долларов. Я думаю, что это просто достойно книги рекордов Гиннесса.
— Тебя не смущает, что ты не можешь вырваться в истеблишмент?
— Нет, 55 раз я возвращался из-за границы. Были разные ситуации, не менее 10 раз можно было остаться, забрать семью. Но я возвращаюсь сюда, просто в никуда, без прописки, без квартиры, без зарплаты...
— Жена простила?
— Нашим взаимоотношениям — уже много лет. Дочь — ей уже 14 лет скоро будет — начинает задавать сложные вопросы: «Слушай, ты так много работаешь. А когда мы будем нормально жить?» Но все-таки деньги как-то нужно где-то брать. Живые, реальные и наличные. Я пошел во все тяжкие, начал занимать у друзей. Я многим из них доставил неприятности. Какая горечь в этих отношениях!.. Но я все- таки пытаюсь объясниться с ними. Сейчас можно сказать, что мы с ними создали акционерное общество. Я ни в коей мере не увиливаю, говорю: мы создаем вместе реальное дело, которое, конечно, найдет своего потребителя. И, конечно же, наша ситуация изменится к лучшему.
— И ты веришь в это?
— Иначе я бы этим не занимался. Будущим культуры нужно дорожить. Ведь культура, которую сейчас формируют деньги, обречена. Ее, как и в прежние годы, продолжают использовать для решения сиюминутных, мелких задач. Я просто сдерживаю себя, чтобы не называть конкретные мероприятия, на которые выделяют из бюджета огромные средства. Они завтра-послезавтра будут забыты, КПД их совершенно непропорционален тем средствам, которые затрачиваются.
— И что делать с этой обидой?
— Нужно не сидеть и надеяться, что кто-то придет и поможет, а все время искать партнеров, двигаться. У нас состоялась конференция «Мистецьке березілля. Эксперимент продолжается» как осмысление опыта.
— Как ты считаешь, более ценен ваш творческий опыт или все-таки социальный?
— Они взаимосвязаны, сплетены в невероятный узел.
— А много ли людей в состоянии оценить то, что ты делаешь?
— Нет, и это нормально. В сущности, просто даже внимание уже есть колоссальным поощрением к действию. А когда ты бьешься как рыба об лед, а в ответ тишина, — это все равно проявление внимания. Умолчание, неприятие — это очень активная позиция...
— На сегодняшний день ты остаешься последним и единственным романтиком театрального процесса?
— Я знаю многих. «Березілля» — это нормальное явление. Мы его создали спонтанно, чувствуем его, как живой организм, не претендуем ни на чье пространство, не залезаем в чужие ниши, видим наши проблемы и не боимся критики. Явления рождаются на территории творческой, где театры — и участники, и среда. Не думаю, что это можно поспешно обозвать сейчас «маргинальным» только потому, что появляются театральные фестивали с политической подоплекой. Да, политика сейчас просто узурпировала театральную терминологию — «политический театр», «режиссура политических страстей», «драматургия политспектакля». У зрителя смещается система координат.
— Идеологический пресс сейчас превращается в нечто не менее устрашающее: политическая борьба, используя театр, уничтожает искренность театрального процесса.
— Да, уничтожается то, что я называю «аутентикой», естественностью. Поэтому «Березілля» и пытается вытаскивать органику художественного процесса. Весь мир это поддерживает, а у нас — «пользуют» в своих политических целях. По моему глубокому убеждению, театр сам защитит свою природу, потому что за явлениями культуры со значительной долей риска, эксперимента — будущее.
