Сразу же сделал головокружительное сальто. Чтоб сосед видел его постоянную форму и не цеплялся с претензиями по поводу бодрых тараканов, выбегавших из-под Перепилкиных дверей в общий коридорчик. И претендовавших на соседскую жилплощадь.
Сопливый ужгородский ветер тащил по асфальту мокрую региональную газету «Діло». Упитанная крыса шмыгнула в подвальное окошко. Стая ворон поднималась и падала, как депутаты в сессионном зале. Тихо скрипел навстречу ветру искалеченными дверцами ржавый почтовый ящик, а также изуродованные, как после бомбежки, жуткие арматурные качели для детей, которым государство уготовило бандитскую судьбу.
По улице шел домой новоназначенный генерал-губернатор. С ним все хотели, однако боялись поздороваться, потому что не верили своим глазам: еще никто из больших начальников не ходил по простолюдным тротуарам пешком. Как правило, пролетали на броненосцах и чихали на родной народ, который потихоньку подыхал от безнадежного похмелья.
Известный украинский советский писатель Иван Клочко готовился к неофициальному назначению ведущим украинским националистом и к получению значка «Націоналіст місцевої філії центрального письменства». В богато обставленной чешской квартире по улице Можайского затянул на свежей розовой шее, умащенной хорошим югославским кремом, синюю селедку польского галстука, улыбнулся в зеркало для визуального осмотра белых зубов и взял в правую руку новый «дипломат», в котором звякнули два пятизвездочных «тушканчика» «а ля Владимир Васильевич Гисем».
Приветливый ужгородский ветер обвил восторженным крылом его австрийский костюм и помог родить блестящее предложение с аллитерацией: «Ватяних хмар нагнало, нагло може впасти дощ і тимчасово втопити ще не вмерлу Україну».
В следующее мгновение он испугано подумал: «Какое-то антигосударственное диссидентство... В свое время написалбы, что дождь багряный на солнце, как партийный билет. А теперь как окрасить осадки силой своего слова? Может, в цвета национального флага?»
Клочко передумал делать это — и так экология страдает, а тут еще он двухцветными небесными струями будет огорчать родное суверенное государство. Однако эту фразу все же (не каждый день в голове что-то рождается!) надо не забыть, записать в доме Горация Михайловича.
В туалете... незаметно...
За работу браться на людях в независимом государстве порядочным деятелям как-то неприлично.
А выдающийся украинский советский писатель Гораций Михайлович Верховина бегал, как одутловатая крыса, из дверей в двери своих роскошных покоев и с некоторой нервозностью ругался по-украински. В то же время он с холерической горечью констатировал для себя, что вульгаризмы могут ударить по образной системе его — переродженного из советского — национального творчества.
Гораций Михайлович с грустью наблюдал, как ужгородский ветер сбивал завязь с его украинских яблонь. Могло не уродить. И огород еще не вскопан. Ничтожества! Могли бы спонсоры и активнее, по своей воле, добровольно финансировать покорных пернатых людей, чтобы не думали в народе, что у писателей денег мало.
— Гораций Михайлович! — бодро прозвучало под окном.
Это на целый час раньше притащился Перепилка. Литературное светило и общественный деятель края крякнул от наплыва вульгаризмов, которые так и сдавили горло. Пришел, скотина... А хозяин еще не готов... И куда спешит это позорище окололитературное, на которое ни один спонсор и не плюнет. Пнуть бы его в задницу!.. Однако за порог, щелкнув замком, он выплыл к Перепилке, грациозно откинув львиную гриву.
— О-о-о! Какое счастье! Пан Перепилка! А я, старый коммунист-подпольщик, а теперь отчаянный буржуазный националист, никак не раскумекаю — кто это кричит на моем приватизированном яблоневом участке.
— Как у Коцюбинского... ге-ге, — подобострастно подыграл Горацию Михайловичу, поправляя коротковатый свитерок, Перепилка.
— Что?! — насторожился бывший выдающийся украинский советский писатель.
— Как у Коцюбинского, говорю, — размазывал, как прогрессивный польский маргарин фирмы «Гелиос» по блюдцу, молодой литератор... — в этюде «Цвіт яблуні».
— Кхе-кхе, — нахмурился великий Гораций. — Больше ориентируйтесь на местных авторов...
— О, ваш роман «Скрегіт старого національного коштура»... Да это же!..
— Оставьте-оставьте, — оживился Гораций Михайлович.
А тут и известный украинский советский писатель Иван Клочко на пороге:
— Да-да, роман хоть куда! Могу, как видите, и стихами импровизировать. Потому что подслушал, как майор Мельниченко, такого же великого, как вы, Гораций Михайлович, государственного деятеля.
И тут всем стало как-то сладко. Они монолитно объединились, засуетившись, накрыли широкий стол разными вкусностями. А потом, сложив руки, созданные только для высокого полета, присели. Причина для общего пребывания в одном изолированном помещении была. Молодому литератору Перепилке, известному украинско-советскому, а отныне уже и националистическому, писателю Ивану Клочко и выдающемуся украинскому националистически-советскому писателю Горацию Михайловичу Верховине судьба отмерила поровну — по 50 лет.
Серый ужгородский свет падал через цветной витраж угловой уютной комнаты на богатый стол, булькал в пузатых бокалах рыжий коньяк «Тиса», сначала проглатывался без тостов. Каждый почему- то мысленно жалел о сомнительной демократической затее с общим юбилеем. Но вот Гораций Михайлович, который своей классической замкнутостью хозяина держал двух других в немалом испуге, излишне наклонясь за порцией крабов, громко... пукнул (простите на слове). Иван Клочко, не расслышав (?), сказал:
— На здоровьечко!
А чувствительный Перепилка восторженно визгнул:
— Для настоящего писателя нет моральных барьеров!
В это время в региональной партийной газете версталось торжественное приветствие Г.М. Верховине и отрывок из его очередного романа «Скрип одинокого бука на лисій горі». В районной газете — менее пышное приветствие И. Клочко и его же маленький етюдик на производственную тему «Не вмирайте, кохані верстати!» без единого поздравления его персоне.
Газеты они прочитают завтра, а сегодня и так стало легче.
Ну и Гораций Михайлович! Умеет разрядить обстановку!
Три ужгородских пищевода приняли первое алкогольное удовольствие. Это отразилось на порозовевших лицах, а затем великий украинский советский националист Гораций хихикнул, за ним Клочко, и вот уже хихикали все, еще мгновение — и расхохотались так, что даже ветер испуганно проскользнул в квартиру, и запахло подгнившей соломой с классическим хлевом.
— Ради вот этого запаха и поселился тут, — стал серьезным Верховина. — Это напоминает мне о моем народе, от которого я теперь далеко.
— Правильно сделали, свет вы наш, — поддакнул Иван Клочко, а у Перепилки вдруг испортилось настроение.
— И я бы перебирал жильем, если бы не душили мой талант! — абсолютно некстати бросил он.
Это восприняли демократически, но забеспокоились. Клочко подлил в бокал молодому литератору еще коньяку, Гораций Михайлович стал багровым, а ужгородский ветер вообще убежал из комнаты, почуяв недоброе.
— И не подливайте мне! — наливался кровью Перепилка. — Правда вам, угнетателям, — не музейный экспонат. Олигархическим шпиритусом ее не зальете! Оккупировали все газеты, издательства, называете это демократией, а Перепилке — кукиш!
Верховина, грациозно (или горациозно?) тряхнув гривой, влепил молодому литератору громкую пощечину. Иван Клочко перепуганно залез с ногами на диван и спрятал лицо в колени. Перепилка по- бандитски вцепился в классическую гриву Горация Михайловича, начал трясти ее вместе с гениальной башкой и выкрикивал:
— Думаешь, твоя шевелюра поможет Гоголем стать?
— Наше оружие — слово, а ты, падаль, руками, — скулил Верховина.
И ударил, как по Союзу перестройка, как по Зимнему дворцу хулиганская шифо (корабль — диал. — Авт. ) «Аврора», гром, как голос налоговика для недружественного ему бизнесмена.
Когда слишком много стали вырубать лесов, Средне-Дунайская низменность часто преподносила такие сюрпризы даже среди зимы.
Шаровая молния, светясь огненными пульсирующими внутренностями, ввалилась в квартиру, как таким же образом мог войти гастролер-россиянин в пятиэтажную виллу бедного русина.
Тишина.
Забылось все.
Вякни что-нибудь хоть по- русски, хоть по-русински — и как даст!
Темные бутылки ловили случайные отблески ужгородского неба от салютов очередного украинского праздника. В животе Горация Михайловича в унисон небесному грому загромыхал, как золото в чужом кармане, свой классический гром.
Его и убила антинациональная молния.
Наповал! Словно казака в свободной от таможен полынной степи недремлющая турецкая пуля.
...Два 50-летних мастера слова сразу повысились в ранге.
Выдающийся украинский советский националистический писатель Иван Эммануилович Клочко собирался на прием к прогрессивному мэру Забиюку за деньгами на концептуальный философский экологический роман «Годуймо пташечку зимою».
— Не сомневайтесь, замолвлю словечко и о вашей повести «Не вмирайте, кохані верстати!», что даст мощный толчок нашей отечественной экономике, — пообещал он известному украинскому советскому националистическому писателю Эдуарду Перепилке.
— Верю. И знаю этикет. Поэтому и не пошел перед вами.
... Ужгород вскоре потрясли два шедевра. И так сильно, что оба писателя прибегли к «каплям Гисема» и порядком упились.
А на вокзале тем временем сидел молодой литератор из провинции — Дулько. Ему исполнилось всего 47 лет, и он наивно надеялся на доброе отношение со стороны маститых Клочко и Перепилки, которые изменят его серую масть на более продажную, то есть рыночную. А для этого издадут первый выстраданный роман «Червона шворка стабільності на шиї электорату».
Мимо проходил мэр.
Но образы выдающегося и известного мастеров нужного слова в воображении Дулько полностью застилали его глаза. И слава Богу! Потому что от сияния над градоначальничьей головой лишился бы зрения.
А, может, у того просто не было охраны.
Без нее в Украине великое разглядеть трудно.
Бедняга Дулько не только мэра не узрел, но и того, что уже летят на него великаны духа Клочко и Перепилка. Словно шаровые молнии. И убивают наповал.
