Меня давно интересует история как феномен культуры. И «День» как бы пропитан историей. Может быть, статья побудит читателей к дискуссии?
Крепко запавшая в память картинка детства: старик и ослик. На исходе лета они появлялись почти каждый день. Проходили мимо нашего дома вниз, в город. На ослике были навьючены две плетеные корзины с инжиром и виноградом. А вечером они возвращались с пустыми корзинами. Я боялся этого старика, мрачного, заросшего черной бородой, одетого в рубище. Чувствовалось, что он из другого, незнакомого, и, возможно, опасного для меня мира. Позже я уже знал, что вверху, на склоне горы есть поселение армян. А еще позже выяснилось, что эти армяне осели там, спасаясь от резни 1914 года. Они пришли из Турции по берегу моря.
И вот теперь, через полвека, мне попадаются газетные сообщения о парламентских прениях в разных странах, на которых обсуждается вопрос: был тогда геноцид против армян, или его не было. И принимаются решения, и осложняются отношения этих стран с современной Турцией. Этот эпизод высвечивает для меня амбивалентность истории: ее притягательность и исходящие от нее тревоги. Мне доставляет интеллектуальное удовольствие мысль, что теперь я понимаю, кем был тот старик, какого он, так сказать, происхождения. Ибо я обрел чувство целого — вписал эту картинку детства в широкое полотно, которое живет в моем сознании и может быть названо «ХХ век». Но встает и вопрос: какое имеют отношение нынешние турки к событиям, происшедшим на их земле в начале прошлого столетия?
Полтора века назад два молодых человека — будущие столпы самого, пожалуй, влиятельного политического учения ХХ века, полушутя, полусерьезно писали книгу о немецкой идеологии. Есть в ней такие слова: «Мы знаем только одну науку — науку истории». Они бравировали, а не расписывались в собственном невежестве, ибо были уверены, что ничего другого, кроме истории, знать не надо. ХIХ век был действительно веком истории, это — век Гегеля, Конта и Маркса. Для этих корифеев история была не просто искусством реконструировать в мыслях события прошлого. Это была философия, проникнутая духом развития. Она давала знание о жизни человечества в целом, от самого ее начала и до конца. Ценность истории виделась в возможности предсказывать общую картину будущей жизни человечества, ее конечной стадии, с необходимостью, выраставшей из всего ей предшествующего.
Любопытно, что в учениях Гегеля, Конта и Маркса жизнь человечества, или даже всего универсума (Гегель), укладывается в три стадии. Не надо, читатель, возражать, указывая на пять формаций, известных вам из исторического материализма. Качественно различных формаций, и по Марксу, а не по Сталину, — три. Есть предположение, что все мыслительные структуры фундаментального типа, появившиеся в европейской культуре после Просвещения, несут на себе отпечаток Библейского мышления. Так и здесь: доктрина социального прогресса была просветительской «адаптацией христианской философии спасения» (Людвиг фон Мизес). А христианская история подразделяет жизнь человечества на три части: до грехопадения (блаженая жизнь в Раю), после грехопадения (греховная жизнь на проклятой Богом земле) и, наконец, грядущая жизнь при царстве Божием.
Эти умозрительные учения в ХХ веке были крайне упрощены лихими прагматиками — недоучившимися студентами и людьми с улицы. В их горячих головах образовалась «гремучая смесь». Возникло нечто вроде массовых галлюцинаций. И привиделось впереди, совсем вблизи, вечное царство Науки и Коллективного труда. Путь к нему, считалось, лежит через революцию. С неизбежностью явилось и враждебное идеологическое движение, хотя с однотипной целью — построить «тысячелетнее» государство-нацию, предназначенное Историей для мирового господства. Результат этих «духовных» исканий — революционные катаклизмы и войны, потрясавшие Европу несколько десятилетий.
Историки эмпирического склада отвергают мировую схематику, исповедуют научную методологию и сосредоточивают внимание исключительно на прошлом. Их поле — архивы, их субстанция — документы. И их надежда — в точности воспроизвести то, что «было на самом деле». То есть, к временному они относятся точно так, как, скажем, физик-классик — к вечному. Первое БЫВАЕТ, второе всегда ЕСТЬ. Задача ученых: приблизиться в мысли к однажды бывшему (историк), или к вечно существующему (физик). Для такого историка событие прошлого так же неисчерпаемо, как электрон для Ленина. Главный здесь принцип следующий: никакое событие не должно быть дано в ценностном измерении. Проще говоря, что было, то было, а хорошее оно или плохое, это бывшее, не историку судить.
Это, конечно, иллюзия чистой воды. Или невинный обман. Или наивный реализм, как хотите. Такие заверения мог бы давать молодой историк в клятве Клио, как современный медик дает в клятве Гиппократа. На самом деле историки действуют так же, как упомянутые выше горячие головы — идеологи. «Историки фальсифицируют прошлое, идеологи — будущее» (Жарко Петан). Еще откровеннее сказал один советский деятель: «История — это политика, опрокинутая в прошлое». От себя скажу так: мы живем — мыслим, чувствуем и действуем, в настоящем, и в свете настоящего видится нам и прошлое, и будущее. А поскольку настоящее текуче и изменчиво, то прошлое не предсказуемо. Оно меняется, когда господствующая система ценностей уступает место новой системе. Речь не идет о чьих-то кознях. Историк как человек просто не может выпрыгнуть из своей культуры. Или конъюнктуры. Поэтому история сочиняется и пересочиняется. И каждый имеет право на такое сочинительство.
Дело не ограничивается писанием книг. Новая система ценностей воплощается в разнообразных материальных формах. И происходит реструктурирование символического пространства. В него вовлекаются исторические раритеты, адекватные духу времени, а, с другой стороны, из него вымываются раритеты для этого времени «неблагонадежные». Например, пожилые люди помнят, чем был знаменитый Музей Революции в Москве до 1991 года. Сегодня это учреждение уже не в Москве, и уже переименовано. Сегодня его главная задача — «выработка ориентиров гражданского общества». А одна из готовящихся там экспозиций — «Феномен советского тоталитаризма».
Эти сочинения, называемые историями, имеют, разумеется, воспитательное значение. Для того, прежде всего, они и сочиняются. Выражаясь по Платону, они суть «благородные вымыслы», или мифы. Через них формируется у людей единое восприятие социального мира и готовность действовать сообща. Они, по существу, — идеологии, т.е. квазирациональные конструкции, имеющие цель утвердить, обосновать и оправдать определенные ценности. Если говорить о смежных культурах, то их мастерам к сочинению своих историй надобно подходить с известной долей ответственности. Чтобы истории работали на расширение межкультурных коммуникаций, взаимопонимание и толерантность. Признание этой точки зрения характеризует сегодня уровень цивилизованности. Ибо обычно истории сочинялись с целями противоположными.
ХIХ век знал еще одного мыслителя с развитым историческим чутьем. Это — Чарльз Дарвин. На мой взгляд, именно дарвинизм оказался могильщиком философии истории, представленной именами Гегеля, Конта и Маркса, всех этих схем мирового целого. Благодаря дарвинизму научная мысль ХХ века осознала фундаментальную роль Случая. Понятие «мутация» стало общенаучным, вошло в язык культурологов. А понятие цели, как конечной точки мирового процесса, по-видимому, навсегда исчезло. Будущее оказалось полностью открытым, неопределенным. Можно сказать, что этот кусок времени был отрезан у философии истории как полигон для ее спекуляций. Возможно, все это делает жизнь современного человека более соответствующей принципу: «не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем» (Мат. 6, 34).
Любопытно, что нечто подобное происходит и с прошлым. Оно тоже отрезается, но у истории эмпирической, научной. И по иной причине. В условиях интенсивной социальной динамики, непрерывных и явных изменений утрачивается значимость общественной памяти. Девальвируются опыт, возраст, традиционные профессии, инструментальное знание, т.е. все то, что обретается путем медленного и долгого накопления. Сама идея накопления, накопления чего угодно, сегодня неконструктивна. В этих условиях нет нужды оглядываться назад, чтобы понять, как действовать сегодня. Прошлое уже ничему не может научить. Оно теряет общественное значение. Интерес к нему остается чем-то вроде экзотики, интеллектуальной забавы книжников.
Один знакомый рассказывал, как он делал культурологический доклад в Америке, и попрекал американцев отсутствием у них глубоких культурных корней. В рассказ я особо не вникал, но ухватился за «корень», просто люблю Америку. Между тем меня позабавил «корень» как метафора. Сразу возник образ растения. Вообще, чего-то, на всю жизнь прикрепленного к одному месту, пассивного, слабо реагирующего на внешние изменения. Так прикреплен корнями человек традиционной культуры. Его достоинства — достоинства уходящего в седую старину рода. Все его имение — то, что он получил в наследство. Любопытное различие: живя на наследство, человек живет прошлым, современная жизнь — это жизнь в кредит, т.е. жизнь будущим. В традиционной культуре история на первом плане. И не просто как воспоминание, а как сама жизнь. Но вот наступает время, когда правомерными становятся вопросы типа: кто ты сам по себе, что можешь ты, лично ты, сегодня и здесь? Без ссылок на род и историю. В такой культуре действует принцип «сделай себя сам!». Там люди рано отрываются от корней. Американскую культуру создали именно такие люди — оторвавшиеся от корней. Когда пышно празднует у нас некое заведение свой юбилей, чудно слышать славословия вековых подвигов и достижений. Как легко за славным прошлым скрыться серенькой современности. И невольно возвращаешься к вопросу: что можешь ты, сегодня и здесь, за вычетом родовых дивидендов?
Прошлое славят уже за то, что оно прошлое. В этой установке когда-то был глубокий смысл. Тогда считалось, что «время в своем течении изменяет вещи к худшему» (Френсис Бэкон). И только человеческая мудрость, если черпать ее из прошлого, может частично сдержать этот необратимый процесс космической порчи. А в самом начале, или в нулевой точке, когда не было времени, осталась замечательная, идеальная жизнь. О ней напоминают высшие для европейской культуры миры — мир идей Платона, мир математических объектов и мир Бога в себе. Эти высшие миры внеисторичны. Между тем каждому из них соответствует временный, земной мир. В них, земных мирах, история является важной формой объяснения, выстраивания жизни. То, что история имеет дело именно с этими, земными, мирами, указывает на ее профанный характер.
И все-таки она притягательна! Особенно когда «Я и История». Когда, к примеру, прикасаешься к стене храма из дикого камня и представляешь, что вот так же прикасалась к ней рука человека где-то в VII веке. Этот храм стоит там до сих пор, недалеко от дома, мимо которого полвека назад проходили старик и ослик.
