Вадим Скуратовский усмотрел в финальной сцене «Лесной песни», где огонь перекидывается на избу, предвидение апокалиптических картин ХХ века, где мировое вещество пульсирует от напряжения, взрываясь Чернобылем и Освенцимом. А зародилась феерия в волынских спиванках, на окраине тогдашней империи. Два полюса — мировые горизонты и местное окружение объединяются, когда мостиком становится личность — как нить накаливания в лампочке, освещая одно и другое.
Но пожаром все не заканчивается: «Легкий пухкий попілець ляже, вернувшися в рідну землицю. Вкупі з водою він зростить вербицю — стане початком тоді мій кінець.» Где завершает Леся Украинка, подхватывает Томас Стернз Элиот со знаменитым «In my beginning is my end». Томас Стернз Элиот или Леся Украинка — поэты держат одну ноту, поэзии (как все человечество, по словам Паскаля, — один человек, мыслящий без остановки).
Поэты оставляют следы чуда — из их живого слова, как из капающей живой воды, распускаются цветы, которые можно увидеть. Киевский автор вспоминала, как во время поездки, которая пришлась на день рождения, в Сурами в Грузии (последнее место проживания поэтессы) — к памятнику с украшенным цветами первоцвета подножием (в Грузии уже весна!) пришли местные дети в украинских строях и запели «Поза гаєм-гаєм...», как научила их прабабушек и прадедушек... Леся Украинка.
В старых курсах литературы всячески подчеркнуты социальные прозрения в ее поэзии. Время действительно было проникнуто идеей социализма. Но на самом деле у масштабной личности за этим стоит простая возможность вновь открыть человеческое братство: едешь по далекой загранице, где все вокруг непохожее и чужое тебе, и дым окутывает мрачные фигуры рабочего люда — и вдруг через него все и узнается:
Той дим проник мені у саме серце,
І стиснулось воно, і заніміло,
І вже не говорило: «чужина».
В какие-то моменты со страниц воспоминаний о Лесе Украинке чуть ли не переносишься в обстоятельства жизни шестидесятников: когда она начинает сберегать думы, традиция пения которых постепенно исчезает (выписывает фонограф, валики для записи, соучаствует в экспедиции, расходуя на это в качестве спонсора — конечно, инкогнито — большую часть приданого) — обычное для интеллигенции движение для сохранения памятников культуры, «исчезающей натуры». Или жалуется в письмах, что банально нет возможности раздобыть книги по истории для работы над драмами из прошлых эпох.
При том держит в динамике всю украинскую культурную карту и, прочитав первый сборник Олеся, говорит: «Ну вот, теперь мне лирику можно не писать».
А украинская карта вписана в мировую — кроме родного украинского Лариса Косач владела немецким, французским, латынью, древнегреческим, итальянским, английским, испанским, русским, польским, болгарским языками, свободно читала произведения чешских и словацких писателей. И так же естественно могла написать о любой из этих литератур: «Два направления в новейшей итальянской литературе», «Заметки в новейшей польской литературе», «Європейська соціальна драма в кінці XIX ст.», «Народничество в Германии», — или просто в письме матери дать блестящий очерк модерных течений в литературе Европы.
...Положение Леси Украинки в современной национальной культуре, возможно, несколько напоминает ситуацию с улицей в Киеве, названной ее именем — довольно нарядная сама по себе, охватывая чуть ли не все, что только можно, от рынка до военного учреждения, превратившись как будто в отдельное слово «бульварлесиукраинки», — она, живя этой разнообразной жизнью, просто не ассоциируется с «Лесной песней» или «Contra spem spero». Но за всем этим многообразием все-таки живо это имя, и иногда чувствуется что-то, и в этот момент что-то происходит, чего никогда не было бы, не будь этого имени. Кстати, возможно, самым удачным памятником Лесе Украинке были бы просто палатки с полочками ее книг в местах, где она бывала, — куда каждый желающий мог бы прийти, взять их почитать, принести и обменять.
...Настоящие поэты остаются навсегда — как бродячие музыканты, без которых человечество просто не выживет: «Актеры, правьте ремесло, Чтобы от истины ходячей всем стало больно и светло». «Лесная песня» заканчивается, перед последней ремаркой: «Грай же, коханий, благаю!»
