Шоу написал свою пьесу в 1913 году, между двумя катастрофами, — гибелью «Титаника» и Первой мировой войной. Тогда еще вера в то, что человеческую природу можно переделать, засевая ее семенами красоты и добра — в данном случае образчиками правильного произношения и хороших манер, — была все еще очень велика. Шоу одновременно и разделяет эту позитивистскую религию, и иронизирует над ней. Профессору Генри Хиггинсу (пускай на спор) удается сделать из цветочницы Элизы Дулиттл настоящую светскую даму, а из ее отца, пьяницы-краснобая Элфрида, — процветающего оратора. Однако Элиза, обретя дар речи, требует любви и внимания к себе не только как к объекту лингвистического исследования, но и как к женщине, а старине Элфриду обретенное богатство и высокое положение, похоже, в тягость. Шоу оставляет финал пьесы открытым, хотя в послесловии утверждает, что Элиза вышла- таки замуж за аристократа, но не за полубога фонетики, а за безраздельно влюбленного в нее очкарика Фредди.
Второе рождение — для мировой славы и коммерческого успеха — пьеса пережила уже после войны, когда по ее мотивам был поставлен знаменитый мюзикл Фредерика Лоу «Моя прекрасная леди» (1954 г.), а затем, десять лет спустя, — не менее прославленный фильм с блистательной Одри Хепберн в главной роли. С тех пор «Пигмалион» воспринимается как пьеса исключительно развлекательная. Сергей Данченко также придерживается этой традиции. Его «Пигмалион» — в первую очередь постановка для оживления и поддержки репертуара, для привлечения зрителя в зал. Жанр этого спектакля можно было бы охарактеризовать на старинный манер как «пьеса с пением, музыкой и танцами». Расчет оправдался: зал на премьере действительно был полон, думается, не будет он пустовать и в ближайшие несколько сезонов. Герои здесь действительно поют, танцуют, сценический круг — вращается, открывая размашисто выстроенные Андреем Александровичем-Дачевским «светские» интерьеры. В общем, глазам и ушам публики есть на чем отдохнуть. Но все же ударную силу «Пигмалиона», его самую изысканную виньетку и самую строгую художественную добродетель составляют Анатолий Хостикоев, Богдан Бенюк и Любовь Кубюк. Хостикоев в роли профессора Хиггинса сумел свое физиологично мощное мужское обаяние претворить в милую взъерошенность вечного отшельника, создав классический образ, известный как «mad scientist» — «безумный ученый». Он и смешон, и темпераментен (иногда, пожуалуй, чересчур), и уж, во всяком случае, несколько не походит на кабинетного сухаря. Скорее, на мушкетера, лишь в силу обстоятельств сменившего шпагу на перо: этакий Франкенштейн навыворот. Любовь Кубюк в роли его матери — полный контраст своему несносному чаду. Изящество и действительно аристократическая бонтонность сочетаются в ней с твердым характером. Наверно, именно такой и должна быть мать закоренелого холостяка — неотразимой, чуть насмешливой и всепонимающей одновременно.
Однако наиболее разительна метаморфоза, происходящая в спектакле с персонажем Богдана Бенюка. Уж если кто здесь и Галатея, так это именно Элфрид Дулиттл. Его появление в первом действии незабываемо — воистину эпический забулдыга, изрекающий заплетающимся языком мировые истины. Его слезы о потерянной дочери неподдельны, его желание получить за свою кровинушку только пять фунтов, не более и не менее, — твердо, как алмаз. Нет, он не высасывает из людей деньги и сожаление, у него есть принципы. Тем разительнее его появление в новом обличии — запакованного наглухо в буржуазный сюртук, в котелке, с тросточкой и надутой физиономией — ни дать ни взять, воплощенный Джон Буль, символический средний британец, покоривший полмира своим красноречием и тугим кошельком. И все же актер удачно передает надлом, который глубоко засел в этом, на самом деле, честном и искреннем человеке. Ибо если раньше Элфрид мог, подобно Диогену, проповедовать свою философию на площадях и в кабаках, то ныне он лишен даже этой малости, отрабатывая богатство, навязанное ему явно беспринципными господами. Впрочем, Бенюк есть Бенюк, и все тонкости характера своего героя исполняет не только точно, но и очень смешно.
У современных, по крайней мере киевских, театров Шоу не в очень большом почете. Объяснить это трудно — ведь пьесы его в необходимой мере сочетают зрелищность и интеллектуализм, их можно осуществлять как в рамках театральной лаборатории, так и на массовой, репертуарной сцене. Возможно, когда катастрофа стала привычным стилем жизни, драматургия, созданная в преддверии катастроф, не востребована именно в таком качестве, а лишь только как легкая смесь мюзикла и комедии. Данченко, вслед за Шоу, оставляет финал открытым. Оттого завершение спектакля как будто несколько смазывается. Элиза (Наталья Сумская) возвращается к профессору — чтобы купить ему галстук? Чтобы сказать ему торжествующе — «Что бы вы без меня делали?». Или это просто снится не очень-то расстроенному Хиггинсу?
Развлечь ждущую того публику, давая ей готовые ответы на так и незаданные вопросы, наверное, можно. Но руины — на улицах, в искусстве, в умах или в истории — как раз такими вопросами и являются.
Театр на них отвечать не хочет.
Может, и не надо.
