Политики на пространстве СНГ, небось, поговаривают: «Все мы вышли из СССР, как русские писатели из «Шинели»». А куда пошли? Из заявлений, как бы продолжающих разговоры времен перестройки, следует, что все пошли по пути демократизации. Причем, с разными темпами. Российские политики уверены, что они идут впереди, что все другие страны бывшего Союза, и Украина тоже, в экономических и политических преобразованиях отстают. Не буду сие утверждение оспаривать. По мне, так о действенности реформ судить надо по тому, как люди живут. Не в Москве только, но и в российской глубинке тоже. А по отзывам бывавших там невольных наблюдателей из народа, живут не лучше наших.
Между тем преобразования, связываемые с идеей демократии, не сводятся к экономике и даже политике. Важнее шаги мировоззренческого, можно сказать, метафизического порядка. И здесь, позволю утверждать, Россия оказалась отставшей. Ибо, пытаясь стать восприемницей СССР в международных делах, она восприняла и роль великой державы.
Россия больна величием. Насколько эта болезнь проникла в толщу общества, не ясно. Хотелось бы знать, грезит ли о величии России крестьянин в какой- нибудь, к примеру, рязанской деревне? Или горожанин какого-нибудь Урюпинска. А то, что этой манией охвачены верхи и часть пишущей братии, совершенно очевидно. Величие России представляется для многих чем-то само собой разумеющимся: Россия просто не может не быть великой. С этим как будто бы соглашаются порой и люди вне России. Указывают на признаки величия — огромную территорию и неприступность в военном отношении. Впрочем, как здесь разделить старомодное уважительное чувство, рождаемое подлинным величием, и страх от присутствия раздраженного и вооруженного до зубов соседа. С ним поневоле надо считаться и хотя бы на словах подыгрывать в его претензиях быть великим. Вот и наш экс-президент, подыгрывая и одновременно делая комплимент родной державе, говорит в интервью: «Великую Россию без Украины они не смогут построить» («День», № 46)... Не знаю, прав ли он политически, а лингвистически прав абсолютно. Ибо словосочетание «Великая Россия» было введено в свое время константинопольским патриаршеством для обозначения определенной территории, чтобы отличать ее от другой территории — «Малой России», только и всего. Так что «Великороссии» без «Малороссии» действительно не существует.
Ставка на величие у сегодняшних российских политиков и идеологов абсолютна, этой цели подчинено все. Оказывается, что и демократия, и постиндустриальный строй — суть только средства, потребные для того, чтобы уцелеть в качестве непременно великой державы (Гавриил Попов). Откуда это? В чем суть этой мировоззренческой ориентации? Не обстоит ли дело так, что претензия на величие есть некая константа всей российской истории, нечто такое, что сохраняется при всех трансформациях ее государственного строя? И более того, сами эти трансформации происходят, кажется, потому, что каждый раз ставится задача уцелеть в качестве великой державы или даже сделаться более великой.
Возможно, этот дух величия подпитывается безмерностью пространств. Обширность территории, идея простора и воли постоянно присутствуют в рассуждениях о величии. Понятно, самое близкое слово к величию — «величина». Но ведь сама безмерность не сразу образовалась. Откуда эта жажда трансцендирования, бесконечного расширения, колонизации, ассимиляции встречных инородцев или, как говорили, собирания земель? Не от широты ли души? Дальше идти в объяснении некуда, хотя, строго говоря, никакое это не объяснение. И все-таки… Не отсюда ли масштабность мировоззрения, тяга к философской глобалистике. Известно, что практически каждый из философов «серебряного века» переболел марксизмом. Это не случайно. «В марксизме, — писал Н.А.Бердяев, — меня более всего пленил историософический размах, широта мировых перспектив». А до Маркса русские интеллигенты увлечены были другим глобалистом — Гегелем. Здесь не мелочное копание в психологии индивида, здесь не иначе как величавый ход мировой Истории прослеживается.
Претензия на величие державы с годовым бюджетом в 20 миллиардов долларов вызывает улыбку. США в этом году только на оборону выделили около трехсот миллиардов. И что же, США великая страна? Ну, они напоминают простоватого трудягу, достаточно богатого, чтобы содержать современную армию и современную науку. Для величия надобно что-то сверх. «Супердержава» — чувствуется в этом слове что-то прагматическое. Да, приходится считаться с силой и финансами этой державы, но счесть ее великой? С величием, по-видимому, связываются совершенства иного рода. Может быть, духовный авторитет? Может быть, культурные достижения, о которых с благоговением говорит все человечество? Но причем здесь величина и мощь? Разве не прав Уильям Индж: «Народы, которым человечество обязано больше всего, жили в небольших государствах — Израиле, Афинах, Флоренции, елизаветинской Англии».
Размышляя о величии, трудно избежать темы совершенства. Как принцип жизни, как задача, стремление к совершенству благородно. Имеется в виду не только жизнь отдельного человека. Живя в обществе, индивиды обязаны каким-то образом содействовать созданию выдающихся образцов культуры. Высокие достижения культуры суть знаки величия. О какой-нибудь стране человечество может узнать не по политическим обзорам мировых газет, а по исполнению гимна при вручении олимпийской медали. И здесь сразу возникает вопрос: а какой ценой? Есть мнение, что цена не имеет значения, что, к примеру, вклад в развитие мировой культуры древних греков оплачен рабством, и в этом смысле рабство вполне оправдано. Из этого мнения на вопрос: что выбрать, если бы такая возможность представилась, гений Льва Толстого или отсутствие крепостного права, сразу следует ответ — гений Льва Толстого. Эта точка зрения именуется на языке современной философии перфекционизмом. Так вот, большего бремени для народа, чем перфекционизм, соединенный с самодержавием, взятом в самом широком смысле, я думаю, не существует. При таком именно соединении народ оказывается навозом истории. Вопрос о цене величия перед тоталитарным государством не стоит. Лет десять назад один выдающийся российский физик рассуждал на страницах философского журнала о важности фундаментальных исследований. Доказывал, что успехи в этих исследованиях формируют позитивный имидж страны. Сегодня оказывается, что народ так не считает. Только восемь процентов россиян в одном из опросов ответили положительно на вопрос, следует ли финансировать фундаментальные исследования из госбюджета. Пожалуй, эти люди согласились бы помогать науке лично. И здесь становится понятной древняя практика сбора средств на сооружение соборов и памятников. Дело не только в средствах, хотя и в них тоже, дело в добровольности, согласии участвовать, солидарности. По тому, сколько средств собрано, сколько людей участвовало, можно судить об общественной значимости предприятия.
А не вчерашний ли день все эти разговоры о величии? Какова их цель, что они дают? Сплачивают и мобилизуют нацию, компенсируют в общественном сознании чувство утраты после распада Союза? Не пора ли расстаться с самой идеей величия. Она не адекватна современному миру — плюралистичному, постмодернистскому, глобализирующемуся. Был великий Рим, была великая Британия. От Рима осталось право, по которому живет полмира, от Британии — язык международного общения. Что останется от великой России? И была ли она великой? В конце позапрошлого века размышлял об этом Владимир Соловьев: «При темной и загадочной стихийной мощи русского народа, при скудости и несостоятельности наших духовных и культурных сил, притязания наши и явны, и определенны, и велики. В Европе громче всего раздаются крики нашего «национализма», который хочет разрушить Турцию, разрушить Австрию, разгромить Германию, забрать Царьград, при случае, пожалуй, и Индию. А когда спрашивают нас, чем же мы — взамен забранного и разрушенного — одарим человечество, какие духовные и культурные начала внесем во всемирную историю, — то приходится или молчать, или говорить бессмысленные фразы». Пусть печальный опыт притязаний на величие предостережет наших политиков, видящих в геополитическом положении Украины основание для величия. Не надо, господа, вообще беспокоиться на эту тему — великая ли мы держава. Потуги в этом направлении дорого стоят. А люди наши, слава Богу, в массе своей величием державы не озабочены.
P.S. На возможное обвинение в русофобии отвечу чуть-чуть измененной фразой Альбера Камю: «Моя родина — русский язык». А родина физическая — Абхазия, Гагра. Еще точнее — там на въезде в город высятся над водной гладью два белоснежных здания, похожие на океанские лайнеры. Там моя родина. Некоторые читатели — в возрасте и с номенклатурным прошлым — с приятностью вспомнят сейчас об этом местечке. Оно до сих пор называется «Украина» .
