Утопия изобретается в ответ на вызов времени. Утопия — вымышленный мир, в котором люди живут, как того хочет автор. Но автор верит, что многие захотят так жить. И тогда утопия станет реальностью. В моей утопии живут люди, которые умеют что-то делать. Там веет дух дела, и царит принцип: человек не может научить другого человека делать то, что он не умеет делать сам. По моим наблюдениям, сегодня существует целая сфера общественной жизни, в которой многие люди учат многих других людей делать то, что они сами не умеют делать. Эта сфера — высшее образование.
Я хочу выставить на первый план именно приобщение к делу. Этим подлинная высшая школа отличается от низшей. Однако в реальности эти две школы различаются только по уровню или степени. В высшей школе продолжается социализация человека или то, что раньше называли «формированием всесторонне развитой личности». Там пытаются загрузить молодого человека информацией описательного характера, ненужной ни для какого дела. Между тем, человек с приличными манерами и умеющий поддержать разговор, весьма востребован в обширной сфере услуг, торговли, а также новых сфер, где ценится умение общаться. Это почувствовали продвинутые работодатели, невольно породившие образовательный бум — сегодня в частном секторе без диплома не примут ни на какую работу. Да, высшая школа по своему назначению все больше походит на институт благородных девиц, кузницу более или менее культурных людей, и это, конечно, хорошо, хотя для государства накладно.
Имеется, однако, более серьезная причина, побуждающая размышлять о высшем образовании. Эта причина — КОНЕЦ НАУКИ. Конца науки, кажется, никто у нас пока не замечает. Робкие разговоры на эту тему вызывают недоумение, а порой аттестуются как бред. Попробую объясниться. С антропологической точки зрения знание можно представить как результат ВИДЕНИЯ и ДЕЛАНИЯ. Иными словами, знание есть дело, так сказать, рук и глаз человеческих. Это — два существенно различных по происхождению типа знания. Первое — от удивления, второе — от необходимости адаптироваться к среде обитания. Следуя Аристотелю, можно сказать, что знание от глаз — умо-зрительное, отвлеченное (от дел, и вообще от суетной жизни). Оно — ради понимания, само по себе. Созерцать из любознательности, понять, объяснить и предсказать феномены природы, сотворить изящную математическую конструкцию, схватывающую саму суть мира, а точнее замысел Творца — это подлинно духовная жизнь. И наслаждение интеллектуальной властью. Удел немногих — свободных и счастливых. Знание от рук, напротив, обретается исключительно ради какой-нибудь пользы. Греки обозначали его словом techne (искусство, умение). Оно вплетено в труд. С него, собственно, начинается история человека — покорителя природы. Оно облегчает участь людей, утешает их в трудах их. Его главное назначение — наполнять жизнь бытовыми удобствами, потакать всяческой телесной блажи. В дальнейшем для обозначения этих двух типов знания я буду пользоваться парой НАУКА и ТЕХНОЛОГИЯ.
Теперь можно декларировать главную мысль: заканчивается эра науки, начинается эра технологии. Это вовсе не революция, вся европейская история свидетельствует о постепенном угасании чистого познания как компоненты духа. Для греков созерцательное знание было высшей ценностью. Ни о каком приложении его к практической жизни не могло быть речи. Эпоха Просвещения — как бы переходный период. Созерцание вещей, каковы они, суть, все еще считается более достойным само по себе, чем все плоды открытий. Но провозглашавший эту сентенцию уже заявил, что знание — сила, что человек должен овладеть своим правом на природу. Чтобы господствовать над природой, надо подчиняться ее законам. Тогда это и началось: человек дела, точнее, могильщик науки взял в руки свой заступ. Что же грядет? Вот прогноз на ближайшие 50 лет, сделанный известным американским писателем, футурологом, автором журналов Fortune, Wired, Newsweek Брюсом Стерлингом: «Академической сфере не удастся сохранить традиции западной модели, существовавшие на протяжении девяти веков. Она станет похожа на индустриальные исследовательские институты — все разумно, мобильно, но жестко сфокусировано на продукции и прибыли. Исчезнут штатные должности, и лишь немногим резервуарам абстрактного знания удастся укрыться от напора рынка. Классические дисциплины, вероятно, изменятся, подстроившись под практику бизнеса, причем новые академические дисциплины могут «позаимствовать» достижения старых. Направления исследований будут с головокружительной скоростью перемещаться из одной области в другую, оставляя без работы любого профессора, который окажется слишком старомодным, чтобы держаться на плаву».
Эту историческую ретроспективу и перспективу можно описать на ином языке, если хотите, политическом. Угасание чистого познания есть следствие ДЕМОКРАТИЗАЦИИ, понимаемой в широком смысле, то есть не как политического устройства только, но как вытеснения аристократических ценностей из всех сфер культуры. Когда идеология дела становится господствующей, социологически это означает, что люди дела культурно доминируют. Их ценности, стиль жизни, их риторика — все это постепенно заполняет пространство культуры. Прямым проявлением этого процесса в познании является обращение к эксперименту. Это не просто открытие критерия истины, это принятие практического аргумента (аргумента людей дела) как доминирующего над аргументом теоретическим. Экспериментальная установка, а не природа сама по себе, становится объектом познания и манипулирования, предвестником технологий XXI века.
Дело, искусство, умение, технология, enterprise — эти слова-синонимы хорошо бы прояснить, если разговор всерьез. Ибо разговоры на злобу дня часто поверхностны и эмоциональны. Есть подходящее место для нашей цели в «Государстве» Платона. Сократ и софист Фрасимах спорят о справедливости и на побочной линии спора натыкаются на вопрос о природе искусства, иначе говоря, дела. Такого как врачевание, кораблевождение или пастушеское дело. Не для того ли вообще существует искусство, чтобы выявлять, что кому полезно и обеспечивать это? Да, именно так. А для самого искусства — имеется ли для него нечто внешнее, в чем оно нуждается и что ему полезно? Или оно самодостаточно и само по себе совершенствуется? Это положение также принимается. Если и мы, читатель, примем его, кое-что привычное предстанет перед нами в новом свете. Но вначале украсим это положение примером из Платона. Довлеет ли наше тело само по себе или нуждается еще в чем-нибудь? Забытое ныне, или искаженное по смыслу, слово «довлеет» употреблено здесь в исконном значении. Оно означает «быть достаточным». От него — «удовольствие» и «продовольствие». Оно связано с «велением» и «волей» (свободой). Довлеть себе — значит быть довольным тем, что имеешь, ничего иного не хотеть, ни в чем ином не нуждаться. О бренном теле так не скажешь. А потому возникла и существует медицина — искусство врачевания или управления телами. И прочие искусства имеют назначение чем-то управлять, отыскивать для своего предмета блага.
Итак, всякое искусство или делание самодостаточно, автономно. Искусство не нуждается в каком-то другом искусстве, управляющим им, выясняющим, что ему полезно и обеспечивающим это. Сократ представляет дело так, что эта мысль обоснована теоретически. Не будем на этом настаивать, пусть она имеет статус принципа, принятого априори. Или пожелания, ибо чувствуется, что отказ от нее, то есть признание над искусством другого, якобы управляющего им искусства, ведет к чему-то весьма опасному.
Мастера, носители искусства, образуют цех, орден, братство. Это — сommunity, порой весьма герметичные. Сообщества, в которых царят особые ценности и правила жизни. Мы снова перевели разговор в социологический план, и первая опасность уже проглядывается. Снова Сократ: «Всякое искусство — это ВЛАСТЬ и СИЛА в той области, в которой оно применяется». Действительно, врач имеет власть над телом — ибо он воздействует на него, приводит тело в порядок. Но если допустить, что над искусством врачевания надстраивается более высокое, так сказать, искусство, то это означает наличие власти в прямом смысле: одни люди знают, что полезно другим (врачам) и предписывают им соответствующее поведение.
Сразу приходят на ум исторические примеры. Если подойти к познанию как делу (а почему бы нет?), то Джордано Бруно, Галилей и другие любопытствующие о природе, пострадали как раз по этой причине — они не принимали предписаний со стороны людей другого цеха — церкви. Позже в роли надзирателей выступили философы вроде Гегеля, а в советское время — методологи. И понятен пафос Конта, всего движения, получившего название позитивизм. Это протест против духовного насилия, вторжения в искусство (в нашем случае, познание) инородного фактора. Конт определил критерии позитивного знания: точность и полезность. Все прочее излишне. Так что «искусство для искусства» — не причуда эстетов, а принцип самосохранения различных традиций, их самосовершенствования.
Вернемся к высшему образованию. На мой взгляд, оно не отвечает на вызов времени. Оно все еще ориентировано на устаревшую модель знания. Его продвинутые представители сегодня взывают: надо не информацию сообщать, а учить мыслить. Заговорили об исследовательских университетах. Пора, однако, понять, что главное — приобщать к делу, другого способа научить мыслить не существует. Самодостаточность и автономия дела (искусства) означает: а) искусство не нуждается во внешнем управлении, любая институция, претендующая на это, не представляет собой искусства, а является формой власти (как философия или методология по отношению к искусству познания); б) искусство также не нуждается в другом искусстве, якобы призванном готовить для него мастеров. Грек времен Платона, чтобы освоить искусство врачевания, шел к врачу, а не к учителю врачевания — таковых просто не было.
Педагогика, методика, дидактика... в парадигме приобщения все это — пустое, одно занудство. Об этом уже сказано: кто умеет — тот делает, кто не умеет — тот учит. Впрочем, можно признать, что в этом что-то есть, что это пригодно для несмышленышей. Но верно и то, что всякий метод, метод вообще — это маска, скрывающая творческую несостоятельность, отсутствие у человека воображения и фантазии. Метод есть пошлость. Там же, где осваивают дело, достаточно примера и образа. Там совершается таинство приобщения, в котором, как в деле веры, все зависит от самого приобщающегося. Дело же, если посмотреть шире, — это не обязательно из материальной сферы. Сочинять стихи, рисовать картины, философствовать — еще какое дело! Обобщенно можно сказать так: ты умеешь что-то делать, если твои продукты кому-то интересны, а еще точнее — если в них кто- то нуждается и готов платить. Еще можно сказать, что физика (биология и т.д.) — это наука о том-то и том-то. А все- таки точнее выразился тот, кто впервые сказал: физика — это то, что делают физики. Кстати, при сочинении стихов и философствовании не обязательно приобщаться в натуре, локоть к локтю с мастером. Можно стать поэтом, живя в глухой деревне. Была бы Божья искра, да книжек вдоволь. И к цеху философов можно примкнуть таким же образом. Только у нас это затруднительно: мало качественных текстов, много методичек. Это такие брошюрки, издаваемые для отчетов по валу и добывания ученых званий. Это — жвачка.
А теперь одно воспоминание. В начале девяностых в моем городе открылся частный институт. Группа еще молодых людей, опьяненных воздухом свободы, порвала с монстрообразным, до корней бюрократизированным, государственным заведением, чтобы создать компьютерную Касталию. Они хотели делать свое дело, заодно приобщая к нему совсем молодых — тех, кто бредит прогами, инсталяхами, девайсами и прочим железом, кто проклинает мелкософт и признается, что жить без него не может. Они исповедовали принцип: ничего лишнего, никаких предметов для общего развития (это — личные проблемы), дело и только дело. Мы — мастера, если захотите, вы станете такими как мы, искуснее нас. Дело пошло, но через два года государство заявило, что не признает дипломы частных вузов, если их учебные планы не будут соответствовать его стандартам. — А зачем им признание государства? — Это я так говорил, обуянный либеральной идеей. — Они учат делу, а умеющие что-то делать всегда найдут работу. — Идеалист, — сказал мне опытный человек. Никто к ним не пойдет приобщаться, родители не станут платить. У нас не доверяют ничему, что не признано государством. И пришлось там вводить лишние предметы.
Государство по природе своей не терпит многообразия, чтоб было и то, и другое — и отличное от них — третье. Так ему, государству, легче управлять, когда управление существует ради самого управления. А ведь главное дело нормального государства — не мешать жизни разнообразиться. Свободно структурироваться вливающемуся в общество потоку. Для того жизнь и изобрела этот феномен — приобщение.
