Журналистика и журналисты нередко становятся объектами писательского внимания. И ничего удивительного в этом нет. Какого писателя ни возьми, он обязательно или работал в каком-нибудь периодическом издании, или имел опыт — не всегда удачный — сотрудничества с ним. И уж обязательно любому более-менее заметному литератору перемывали косточки газетные критики. Что во многом и объясняет отношение писателей к журналистам: в диапазоне от доброжелательно- ироничного до язвительного — у тех, кому больше всего от газетчиков досталось.
Как, например, у Оноре де Бальзака, который в «Монографии о парижской прессе» (1842) отомстил своим обидчикам: «Отличительные черты критиков весьма замечательны, в том смысле, что в каждом критике скрывается бездарный автор». Впрочем, в той же «Монографии» Бальзак в определенной степени оправдывает критиков, отмечая, что зло критики делают «не корысти ради, а исключительно потому, что публика любит каждое утро получить на завтрак трех-четырех авторов, зажаренных на вертеле вперемешку с куропатками и обложенных вместо сала ломтиками издевки». Подставьте вместо «авторов» «политиков» или «актеров» — и получите рецепт, по которому готовятся и многие современные газеты. Французский классик знал предмет, о котором писал. У него был собственный опыт: на рубеже 1820 — 1830 годов он писал для разных изданий и политические статьи, и нравоописательные очерки. Бальзак даже сам издавал журнал: в 1836 году — «Кроник де Пари», а в 1840-м — «Ревю Паризьен». Наверно, поэтому многие пассажи его исследования до сих пор не утратили — с известными оговорками — своей актуальности. Как, например, следующий: «Если пренебречь мелкими различиями, можно сказать, что передовицы сочиняются только по двум образцам: бывают передовицы оппозиционные и передовицы министерские… Что бы ни предпринимало правительство, сочинитель оппозиционной передовицы обязан его порицать, бранить, журить, наставлять на путь истинный. Что бы ни предпринимало правительство, сочинитель передовицы министерской обязан его защищать. Первая передовица — сплошное отрицание; вторая — сплошное утверждение; разница лишь в оттенках стиля, характерного для прозы каждой из партий, ибо внутри каждой партии всегда есть и умеренные, и радикалы. С течением времени на мозгу литераторов той и другой партии образуется мозоль, они привыкают смотреть на вещи строго определенным образом и обходиться известным количеством готовых фраз».
Впрочем, бальзаковская классификация газетчиков несколько устарела: новое время — новые жанры. Куда интереснее читать изыскания в этой сфере Карела Чапека — «Как делается газета» (1936 год). Может быть, еще и потому, что Чапек, с 1921-го по 1938-й (до конца жизни) сотрудничавший в газете «Лидове новины», о журналистах писал благожелательнее. И работу в газете считал великим благом. «Она заставляет меня интересоваться всем на свете — политикой, экономикой, спортом, последними новинками и т.д.; такое весьма широкое общение с жизнью полезно человеку, проводящему за письменным столом шесть-восемь часов ежедневно», — говорил писатель.
ПЕРЬЯ ЗОЛОТЫЕ И СЕРЕБРЯНЫЕ
В наше время многие склонны упрекать журналистов в недостаточно высоком уровне профессионального образования. Действительно, далеко не каждый работник пера закончил профильный вуз. Однако во времена Чапека дела обстояли ненамного лучше: «Насколько мне известно, никто до сих пор не пытался установить, откуда берутся журналисты. Правда, существует институт журналистики, но я еще не встречал журналиста, который вышел бы оттуда. Зато я выяснил, что каждый журналист когда-то был медиком, инженером, юристом, литератором, сотрудником торговой палаты или еще кем-нибудь, но по тем или иным причинам оставил прежнюю профессию. Бывают и неудачники, которые «застряли в газете».
По поводу «неудачников» хочется «ввернуть» несколько предложений из довлатовского «Компромисса»: «В любой газетной редакции есть человек, который не хочет, не может и не должен писать. И не пишет годами. Все к этому привыкли и не удивляются». Тем более, что такие журналисты «неизменно утомлены и лихорадочно озабочены».
Но вернемся к Чапеку: «Журналистом человек становится обычно после того, как он по молодости и неопытности напишет что-нибудь в газету. К немалому его изумлению, заметку печатают, а когда он приносит вторую, человек в белом халате (такие халаты, по замечанию Чапека, носили в его время «главным образом сотрудники, ведущие сидячий образ жизни у редакционного стола». — М.М. ) говорит ему: «Напишите нам что-нибудь еще». Таким образом, в большинстве случаев человек становится журналистом в результате совращения; я не знаю никого, кто с детства тянулся бы к журналистике».
Кем бы ни был «совращенный» до своей работы в газете, одна из черт, присущих большинству потенциальных (и состоявшихся) журналистов, — амбиции выше среднего. Косвенное свидетельство из «Компромисса» Сергея Довлатова: «В нашей конторе из тридцати двух сотрудников по штату двадцать восемь называли себя «золотое перо республики». Мы трое в порядке оригинальности назывались — серебряными. Дима Шер, написавший в одной корреспонденции: «Искусственная почка — будничное явление наших будней», слыл дубовым пером». Иногда, впрочем, амбиции простираются дальше журналистского «золотого пера». Там же:
— А правда, что все журналисты мечтают написать роман?
— Нет, — солгал я.
Журналистские амбиции — палка о двух концах. С одной стороны, они — «вечный двигатель» газетчика. С другой… Как- то наш редактор, отвечая на вопрос о критериях, предъявляемых к корреспондентам «Дня», сказала о необходимости соответствия амбиций «амуниции» (то есть интеллектуальному багажу). Встречая на страницах некоторых газет высокоумные размышления о предмете, с которым журналист — судя по некоторым признакам — ознакомился вчера, понимаешь, что замечание имеет под собой основание.
Как и возникновение некоторых несимпатичных литературных персонажей. У того же Довлатова: «Он был готов на все ради достижения цели. Пользовался любыми средствами. Цель представлялась все туманнее. Жизнь превратилась в достижение средств. Альтернатива добра и зла переродилась в альтернативу успеха и неудачи. Активная жизнедеятельность затормозила нравственный рост. Когда нас познакомили, этот был типичный журналист с его раздвоенностью и цинизмом. О журналистах замечательно высказался Форд: «Честный газетчик продается один раз». Тем не менее я считаю это высказывание идеалистическим. В журналистике есть скупочные пункты, комиссионные магазины и даже барахолка. То есть перепродажа идет вовсю».
Однако не все так плохо. Чапек: «…сотрудники редакции… и администрации как-то теснее связаны со своей работой, чем служащие многих других учреждений. Это для них «наша газета», как бывает «наша деревня» или «наша семья». Переход из одной редакции в другую — это как бы пятно на совести и всегда носит немного скандальный характер, вроде развода. Редакционная атмосфера полна фамильярности, люди газеты суматошны и немного циничны, часто поверхностны и легковесны, но я думаю, что если бы мне было суждено вновь родиться на свет, я бы снова дал совратить себя в журналистику».
«МУХИ НА КОЛБАСЕ»
Большинство журналистов (особенно из тех, кому не повезло с фонтанирующим идеями руководством) находится в непрестанном поиске тем. В начале творческого пути это нередко заканчивается курьезами. Как, например, у героя рассказа Михаила Зощенко «Писатель» (1923 год):
«Конторщик Николай Петрович Дровишкин давно мечтал сделаться корреспондентом. Он послал даже раз в газету «Красное чудо» письмо с просьбой принять в рабкоры». «И вот однажды» получил ответ с заданием писать «о быте». После того, как восторг Дровишкина немного утих, он задумался: «О чем же я буду писать?.. Как о чем? О быте… Вот, например… Ну что бы? Ну вот, например, милиционер стоит… Почему он стоит? Может, его солнце печет, а сверху никакой покрышки нету… Гм, нет, это мелко…»
Дровишкин пошел дальше и остановился у окна колбасной.
«Или вот о мухах… Мухи на колбасе… Потом трудящиеся кушать будут…»
Впрочем, после некоторых раздумий и покупки «полфунтика чайной» в лавке, герой Зощенко и эту тему счел мелкой...» Ничего значительного Дровишкину не приходило в голову. Даже люди, проходящие мимо него, были самые обыкновенные люди, совершенно непригодные для замечательной статьи».
В конце концов, тему Дровишкин находит. И после ночи трудов будит жену, чтоб узнать ее мнение об описанном «явлении из жизни»: «Дровишкин сел против жены и стал читать глухим голосом. Статья начиналась туманно, и смысл ее даже самому Дровишкину был неясен, но зато конец был хлесткий:
«И вместо того, чтобы видеть перед окнами ландшафт природы, трудящиеся порой лицезреют перед глазами мокрое белье, которое повешено для просушки. За примером ходить недалеко. Не далее как сегодня, вернувшись после трудового дня, я увидел вышеуказанное белье… Пора положить этому предел. То, что при старом режиме было обычным явлением, того не должно быть теперь»
— Ну как? — спросил Дровишкин, робко взглянув на жену. — Хорошо?
— Хорошо! — сказала жена. — Только, Коля, ты про какое белье говоришь? Это ведь наше белье перед окнами…
…Дровишкин опустился перед женой и, уткнувшись носом в ее колени, тихонько заплакал.
— Верочка! — сказал Дровишкин, сморкаясь. — Кажется, все у меня есть: и слог красивый, и талант, а вот не могу… И как это пишут люди?»
Однако поиск оригинальной темы — проблема не только для начинающего журналиста. Еще в 1885 году Антон Павлович Чехов в «неправдоподобном рассказе» «Два газетчика» описал журналистов двух типов. Страдающего от отсутствия масштабных тем и другого, готового писать, о чем угодно. Первый из его героев, корреспондент Рыбкин, даже вздумал повеситься — из-за того, что… «писать не о чем». «О кассирах писали, об аптеках писали, про восточный вопрос писали… до того писали, что все перепутали… Писали о неверии, о тещах, о юбилеях, о пожарах, женских шляпках, падении нравов… Всю Вселенную перебрали, и ничего не осталось». Зашедший к нему журналист Шлепкин, принявшийся было отговаривать коллегу, предложил «помельче плавать»: «Вглядись в былинку, в песчинку, в щелочку… всюду жизнь, драма, трагедия! В каждой щепке, в каждой свинье драма!» Даже выеденного яйца Шлепкину «на сто нумеров хватит». Впрочем, аргументы эти на Рыбкина не подействовали, он таки вешается. А Шлепкин… «сел за стол и в один миг написал: заметку о самоубийстве, некролог Рыбкину, фельетон по поводу частых самоубийств, передовую об усилении кары, налагаемой на самоубийц, и еще несколько других статей на ту же тему. Написав все это, он положил в карман и весело побежал в редакцию, где его ждали мзда, слава и читатели».
Темы темами, но любая газета найдет, чем порадовать своих читателей. И точно так же каждый читатель найдет свою газету. Прямо как у неподражаемого П. Г. Вудхауса («Псмит-журналист», (1915): «В Нью-Йорке вы обрящете любой печатный орган, какой способно измыслить самое прихотливое воображение. Обслужены все слои общества. Если в Нью-Йорк приедет эскимос, то первым, что он узрит в газетном киоске, почти наверное будет «Тюлений жир» или другая такая же газетка, издаваемая эскимосом для эскимосов».
И, как пишет Чапек, «еще не бывало случая, чтобы газета содержала лишь краткое уведомление читателям, что за истекшие сутки ничего достопримечательного не произошло, и поэтому писать не о чем. Читатель ежедневно получает и политическую статью, и заметки о сломанных ногах, и о спорте, и о культуре, и экономический обзор. Если даже всю редакцию свалит грипп, газета все-таки выйдет, и в ней будут все обычные рубрики, так что читатель ни о чем не догадается и, как всегда, будет ворчать на свою газету».
«НАШ ЧИТАТЕЛЬ»
Было бы странно, если бы писатели, имевшие журналистский опыт, ни словом не обмолвились о читателях газет. Поскольку, во-первых, отмечает Чапек, читатель газету покупает, а, во-вторых, «потому что в известной мере он участвует в ее создании».
«Мы часто задаем себе вопрос:
— Каков наш гипотетический идеальный читатель? Кто он? Чем занимается? Насколько высок его культурный уровень?
…Вот и получается, одна газета должна удовлетворять многим требованиям… А следовательно, наша газета должна быть разнообразной, многосторонней, универсальной.
Таким же мы представляем и нашего гипотетического читателя.
Это человек любого вероисповедания, ненавидящий тиранию, демагогию и глупость.
Обладающий широким кругозором в сфере политики, науки, искусства.
Отдающий должное как высокой литературе, так и развлекательному чтению.
Чуждый снобизма, интересующийся шахматами и футболом, голливудской хроникой и астрологическими прогнозами.
Это человек, озабоченный судьбами заложников, но готовый увлечься и кроссвордом.
Это человек, уяснивший главное: мир спасут отвага, доброта и благородство.
Короче, это — обыкновенный человек, простой и сложный, грустный и веселый, рассудительный и беспечный…
Надеюсь, ты узнаешь себя, читатель?», — спрашивает Сергей Довлатов в своей «Неизданной книге», составленной из редакторских колонок газеты «Новый американец», главным редактором которой был он сам.
Для Бальзака «гипотетический читатель» вообще был загадкой: «Быть может, подписчиков понять еще труднее, чем газеты и газетчиков. Видя, как газеты меняют объекты ненависти, исполняются доброжелательства к политикам, которых еще недавно каждый день изничтожали, хвалят сегодня то, что хулили вчера, объединяются с теми из своих собратьев, против которых воевали накануне или в прошлом году, отстаивают абсурдные идеи, подписчики продолжают их читать и подписываться на них с отвагой и самоотвержением, какие решительно невозможны в отношениях между двумя людьми».
И напоследок еще один фрагмент из очерка Карела Чапека: «В каждой редакции существует множество различных взглядов на то, чего хочет или не хочет «наш читатель». Наш читатель не хочет, чтобы его слишком много пичкали политикой, но хочет, чтобы его честно информировали о ней. Наш читатель — за смертную казнь для убийц, но наряду с этим он одобряет выступления против жестокого обращения с животными. Наш читатель любит умные рассуждения, но не меньше их и какое-нибудь веселое чтиво. В общем, все, что печатается в газетах, появляется там лишь потому, что «читатель этого требует». Правда, сам читатель об этом не заявляет, зато он часто письменно или устно высказывается о том, чего не хочет видеть в газете. «Уважаемая редакция, ежели в вашей газете будут еще печатать всякую чепуху о вегетарианских витаминах и о том, что у нас, мясоторговцев, хорошие доходы, то я вашу почтенную газету выписывать перестану, о чем и сообщаю с совершенным почтением. Владелец мясной лавки такой-то. P.S. Вашу почтенную газету выписываю уже восьмой год» … Отсюда видно, что читатель газеты — существо непостижимое и угодить ему нелегко. …И все же читатель любит свою газету. … И недаром же говорят «моя газета». Не говорят ведь — «я покупаю свои слойки» или «свои шнурки для ботинок»; но каждый покупает «свою газету», и это свидетельствует о личных и тесных связях…»
И мы тоже верим, что «наш читатель» считает «День» «своей газетой»…
