Когда пала Берлинская стена, профессору интеллектуальной истории Ельского университета Марси Шор было 17 лет. Она увлеклась историей Восточной Европы и уже в 1993г. была на этом континенте. После исследований в Чехии и Польше написала две книги, за которые получила многочисленные награды. Первая — «Икра и пепел», где профессор через призму биографий польских и польсько-еврейских писателей описала жизнь варшавской генерации 1918—1968. Вторая — «Вкус пепла» — исследование присутствия коммунистического и нацистского прошлого в современной Восточной Европе. В этом году автор тоже намерена написать книгу. Но как ей, так и ее мужу — американскому историку Тимоти Снайдеру, воплотить запланированное пока не удается. Марси Шор говорит, что когда началась украинская революция, сосредоточиться на чем-то другом было просто невозможно. Она очень сопереживала и следила за событиями в Украине, после чего приехала сюда, чтобы увидеть ситуацию собственными глазами и пообщаться с участниками революции. События Евромайдана, вероятно, станут частью ее книги о феноменологии в Центрально-Восточной Европе — с помощью индивидуальных историй Марси Шор хочет придать революции человеческое лицо. Нам с американским профессором удалось пообщаться в Львове, после лекции в Центре городской истории. Очень приветливая и открытая, ошеломляюще умная Марси Шор рассказала нам о своем понимании истории, разнице между восприятием прошлого в Америке и Восточной Европе, а также о значении украинской революции в европейском и мировом контексте.
— В предисловии к вашей последней книге вы написали, что «Восточная Европа особая. Эта земля больше, чем просто Европа. Больше, чем просто место, где люди живут и умирают. Это — земля между Западом и Россией, где прошлое физически ощутимо, где оно — тяжелая ноша». По вашему мнению, может ли история не только бросать якорь в прошлое, но и вдохновлять? В частности, украинская.
— Фридрих Ницше в Vom Nutzen und Nachtheil der Historie fur das Leben (1874) говорит, что мы не можем быть счастливыми, потому что угнетены прошлым. «Счастье счастьем всегда делает одна и та же вещь, — пишет Ницше, — способность забывать или, высказываясь в научном стиле, способность чувствовать себя неисторически в течение длящегося теперешнего. Тот, кто не может опуститься к порогу момента и забыть все прошлое... никогда не будет знать, что такое счастье, и хуже, он никогда ничего не сделает, чтобы сделать счастливыми других». Хотя, конечно, история имеет потенциал не только угнетать, но и вдохновлять. Мы можем найти в прошлом кого-либо и что-либо — плохое и хорошое, любовь и ненависть, жестокость и сочувствие, самое лучшее и самое худшее в человеческой природе. Это правда не только украинской истории, но и истории в целом. Думаю, я была особенно поражена значением истории в Восточной Европе, потому что я вышла из культуры, которая не любит задерживаться на прошлом. В Соединенных Штатах Америки историческая память, как правило, достаточно тонкая. Кризис, трагедия, которая произошла год назад, быстро забывается, или, возможно, эффективно сдерживается. Иногда это дает свободу, иногда это вредит.
«АМЕРИКАНЦАМ НЕ НРАВИТСЯ ГОВОРИТЬ О СМЕРТИ...»
— Во время моей лекции в Центре городской истории я давала пример урагана Катрина в 2005-ом году, который привел к затоплению города Новый Орлеан. Почти 20 тысяч человек, возможно, довольно бедных, которые не имели возможности уйти из города раньше, оказались в ловушке, на большом футбольном стадионе «Луизиана Супердоум». Это был август и невероятная жара. Туалеты были переполнены, накапливался мусор, было мало еды и недостаточно воды. Там были пожилые, больные люди, дети и младенцы. Были сообщения об изнасилованиях и самоубийствах. И наш тогдашний президент Джордж Буш в первые дни просто не обращал на это внимания. Все знали, где находятся эти люди. Мы смотрели по новостям. Федеральное правительство могло сразу же отправить туда вертолеты с большим количеством воды, еды, а также национальных гвардейцев, чтобы защитить людей. Чешский писатель Милан Кундера сделал известное различение между людьми, для которых жизнь легкая и для которых — тяжелая. Президент Буш был из тех, для кого жизнь была легкой. В то время я преподавала в Индианском университете (это середина страны), и смотреть на то, как умирают дети на стадионе, было настоящим шоком для моих студентов, один из них даже был из семьи, которая очень активно поддерживала Буша. Я чувствовала их шок и ужас. Пока это происходило, один из моих студентов спросил меня: «Профессор Шор, президент не оставил бы людей умирать, если бы они не были бедными и черными, правда же?». И я подумала — это реальный сдвиг в сознании; это конец администрации Буша, ему должны выразить недоверие; американцы не забудут этого. Но мы таки забыли — ко времени следующих выборов, упоминаний об урагане Катрина и «Супердоум» было очень мало. Американцы забыли об этом или просто сделали вид, что забыли. Нам не нравится говорить о смерти, нам не нравится думать о смерти. Мы отдаем преимущество тому, чтобы быстро забыть и сделать вид, что ничего не произошло. И, возможно, отчасти по этой причине, для меня настолько интригующим было попасть в часть света, где прошлое настолько ощутимо.
— Действительно, в отличие от Америки, в Украине то, что произошло сто лет назад, еще до сих пор откликается в настоящем. В чем, по вашему мнению, причина такого разного восприятия прошлого? Как далеко может зайти память?
— США — это страна, построенная иммигрантами; она была создана на так называемом эксперименте «плавильного котла» — иммигрантов поощряли забыть, откуда они пришли, и начать новую жизнь, отказаться от своей бывшей идентичности и «раствориться» в американской культуре. Это было объявлено условием для возможности стать американцем, то есть возможности стать успешным и счастливым. Проект забвения был частью построения американской идентичности в течение очень продолжительного времени. Я бы хотела добавить, что не только украинский нациосозидающий проект, но и все национальные проекты, которые развивались в Центральной и Восточной Европе в течение XIX и ХХ веков были связаны с памятью истории, или, скорее всего, конкретной версии истории. Все они приняли убеждение, что национальная идентичность нуждается в сильной исторической памяти определенного вида. Историк Эрик Гобсбаум, который сам в течение всей жизни был марксистом и критиковал национализм, однажды написал, что историки для национализма — это как садовники зерен мака для торговли опиумом, что мы, историки, поставляем основное сырье для топлива на рынке.
«УКРАИНА ПОЛНОСТЬЮ ЯВЛЯЕТСЯ ЧАСТЬЮ ЕВРОПЕЙСКОЙ ИСТОРИИ»
— Украина в течение веков находилась на пересечении культур и религий, каждая из эпох оставила на ней свой отпечаток. Как знаток Восточной Европы, как считаете — в какой степени украинская история является частью европейской истории?
— Украина полностью является частью европейской истории. Украина, как и Польша и другие страны, между Сталиным и Гитлером не были на периферии, а в самом центре европейской истории ХХ века. К сожалению, это было наихудшим местом. Это было местом экспериментов наиболее современной социальной инженерии — бездна европейской модерности, «Франкенштейн» Просветительства и Романтизма, — которые исчерпали себя. Поэтому для меня важно было донести до американского читателя, например, дебаты относительно Едвабного.
Свыше десяти лет назад историк Ян Томаш Гросс опубликовал книгу о кошмаре в Едвабном, маленьком местечке на краю Польши. Это было в начале июля 1941 года, когда гитлеровская Германия только что нарушила нацистско-советский договор о ненападении и напала на Советский Союз. Красная армия отступила, и прибыл Вермахт, хотя новый оккупационный режим еще не вполне устоялся. В этом маленьком городке было открытое окно полуанархии между двумя тоталитарными оккупациями. Новоприбывшие немцы сказали польским горожанам, что они могут — в действительности, должны — «позаботиться» о евреях. Все началось с забрасывания камнями и линчевания, убийств, которые осуществляли с помощью сельскохозяйственных инструментов. Потом горожане заставили нескольких самых сильных еврейских мужчин снять памятник Ленину, который был установлен во время советской оккупации, отнести его на кладбище, а также вырыть могилу для своего захоронения. Потом поляки бросали тела евреев в ту же могилу. Немцы были там, фотографировали. Потом во второй половине дня 10 июля, местные поляки заставили несколько сотен евреев, которые еще оставались в Едвабном, покинуть свои дома и прийти на местную площадь. Горожане загнали своих соседей в сарай. И подожгли его. Вы, по-видимому, знаете эту историю. В любом случае, когда, в свое время, десять лет назад, я писала эссе о Едвабном для американского журнала, я пыталась объяснить, что Едвабне, маленькое местечко «в отсталой части отсталой части света», как Гросс описал kresy (окраины), далекие от Москвы и Берлина, даже от Варшавы, через которую нацизм и сталинизм прошел трижды. Не было больше такого места в центре европейской истории в этот момент.
«КОММУНИСТИЧЕСКОЕ И НАЦИСТСКОЕ ПРОШЛОЕ ЕЩЕ ПРИСУТСТВУЕТ»
— Своими книгами, которые появились в польском переводе, вы спровоцировали дискуссию о преемственности и присутствии идей марксизма не только во времена коммунистической Польши. Или, по-вашему, коммунистическое и нацистское прошлое еще присутствует в обществе этого региона?
— Да, прошлое еще очень присутствует, как продолжающееся Vergangenheitsbewaltigung (осмысление, преодоление прошлого. — Ред.). Около семи лет назад в Польше в связи с Институтом национальной памяти был принят закон. Он начинался так: «Тот, кто публично несправедливо обвиняет Польский Народ в участии, организации или ответственности за коммунистические или нацистские преступления, подвергается штрафу, или лишению свободы до 3-х лет». В ответ историк Дариуш Стола написал эссе в «Gazeta Wyborcza», в котором сказал: «Если ни группы, ни одиночные польские граждане ничего общего с этими преступлениями не имеют, то зачем весь этот шум о неправоте коммунистического режима? Ведь все, что плохо, сделали какие-то чужаки, наверное, марсиане».
Польское популистское разнообразие относительно исторической памяти выражает глубокую тоску за чистотой, попытку безопасно успокоить себя, что то, что было плохим, пришло извне. В определенном смысле все националистические старания имеют эту склонность экспортировать вину, чтобы четко определить пределы между тем, что внутри и что извне, и найти безопасное место для себя внутри. По-человечески это сильно-сильно понятно. Все мы хотим найти для себя безопасное место в мире. Но трагедия человеческого существования в том, что такого безопасного места нет.
«ДЛЯ МОИХ ПОЛЬСКИХ ДРУЗЕЙ ЕВРОМАЙДАН БЫЛ ЧУДОМ»
— Какое, по-вашему, имеет значение украинский революционный взрыв 2014 года в европейском и мировом контексте?
— В определенном смысле я не могу ответить на этот вопрос, потому что я, моя семья (и среда) очень пристально следили за событиями. Революция в Украине отвлекла нас от всего остального, что мы планировали сделать в этом году. Но я подозреваю, что мой опыт не представляет ни американский, ни европейский опыт. Однако я чувствовала и чувствую себя рядом с тем, что здесь происходит. И мои польские друзья, в частности, были очарованы. Я подозреваю, что для некоторых моих польских друзей, которые старше меня и принимали участие в «Солидарности», то, что происходило на Майдане, было чудом. Когда произошли события в феврале, я прекратила следить за английским и немецким освещением новостей, и в течение некоторого времени переключилась на польские издания. «Gazeta Wyborcza» обновляла новости каждые несколько минут. Поляки понимали, что на карту было поставлено все.
— Расскажите, пожалуйста, больше о вашем запланированном проекте, который касается Украины.
— Это не проект книги. Это, скорее, отклонение от книги, которую я, вероятно, буду писать о феноменологии в Центрально-Восточной Европе. Я очень бы хотела ее написать в этом году, но я отвлеклась на революцию. На нее нельзя было не обратить внимания. И нельзя было не понять, что происходит что-то экстраординарное. Я начала думать, что бы я могла написать или сделать. Я не политолог и не чувствую себя компетентной анализировать политические события в том режиме реального времени, как они происходят. Чтобы по-настоящему понимать геополитику сегодня, нужно понять экономику и мировую экономику. А мое понимание экономики является очень слабым. Но мне в голову пришла мысль: что я больше всего люблю делать как историк, и то, что я знаю как делать, это написать об идеях через призму отдельных личностей и индивидуального жизненного опыта.
И так я начала думать, как бы я могла написать о смыслах этой революции — об идеях, желаниях, амбивалентности и двусмысленности — через призму индивидуального опыта. Так что в настоящий момент я работаю над эссе об украинской революции с перспективы чистой субъективности. То, что я всегда вижу своей задачей как историк, это написать таким образом, чтобы мои читатели (я склонна думать, прежде всего, о моих читателях-американцах) смогли сделать мнимый прыжок в то время и место, где сами не были. Это попытка понять.
