МЕНЯ СЧИТАЮТ
Василий Семенович Гроссман приехал в Ташкент.
Было это еще до всех его неприятностей. Для ташкентских писателей он был важной птицей — орденоносец, лауреат и все такое. А может быть, и визит был не частный, а официальный. Во всяком случае, встречали его по первому разряду: на перроне выстроилась целая депутация местных классиков. Глава ее, знакомя с высоким московским гостем своих собратьев, каждого из них представлял так:
— Прошу знакомиться. Это вот — наш Маяковский... Большой узбекский поэт... Новатор... Наш узбекский Маяковский... А это — наш Алексей Толстой. Исторические романы пишет. Знакомьтесь, пожалуйста, наш узбекский Алексей Толстой... А вот это наш Гайдар. Детские книжки пишет. Про пионеров, про тимуровцев... Наш узбекский Аркадий Гайдар...
Гроссман кивал, пожимал руки. Но под конец все-таки не выдержал и спросил:
— А кто же ваш узбекский Горький?
Глава депутации потупился и застенчиво признался:
— Меня считают.
НЕ ХОЧЕШЬ — НЕ ГОВОРИ
У Дмитрия Дмитриевича Шостаковича что-то случилось с руками. Ни ленинградские, ни московские врачи не могли вылечить. Кто-то посоветовал ему поехать в Сибирь, в город Курган, к знаменитому хирургу Гавриилу Абрамовичу Илизарову. У того была там тогда какая-то маленькая больничка.
Кормили в этой больнице Бог знает какой дрянью. Но изредка больным разрешалось выходить за пределы больничной территории, чтобы купить какую-никакую еду в соседнем ларьке.
И вот решил Дмитрий Дмитриевич наведаться в этот ларек. Одет он был соответственно: в шлепанцах на босу ногу и застиранном больничном халате.
У входа его сразу подхватили два каких-то оборванца. Сказали: «Будешь третьим». Он безропотно вручил им червонец. Они быстро купили поллитровку. Честно отдали ему сдачу, разлили водку по стаканам. И, как приличные люди, прежде чем выпить, пожелали с ним познакомиться. Один из них сказал, что он рабочий, другой назвался инженером.
— А ты кто? — полюбопытствовал у нового знакомца «инженер».
Шостакович сказал:
— Я — композитор.
«Инженер» переглянулся с работягой и сказал: — Ну ладно. Не хочешь — не говори.
ПОСЛЕДНЮЮ РАДОСТЬ ОТЫМЕТЕ...
Это мне рассказывал Корней Иванович Чуковский. Зашел он как-то на дачу к своему переделкинскому соседу — Леониду Максимовичу Леонову. Тот молча, ни слова не говоря, повел его в самый дальний конец участка. А участки там у них, на переделкинских дачах, громадные — чуть ли не по два гектара, так что идти пришлось довольно долго. Наконец, пришли. Леонов — так же молча — указал Корнею Ивановичу на какое-то полусгнившее бревно. Сели.
Корней Иванович огляделся и увидел, что он сидит у небольшого прудика, почти сплошь заросшего ряской. Он хотел спросить у Леонова, зачем тот его сюда привел, но Леонид Максимович, все так же молча, приложил палец к губам. И тихонько, вполголоса позвал:
— Иван Тихоныч!
На середину пруда вылезла и утвердилась на какой-то коряге огромная лягушка.
— Ну, как дела, Иван Тихоныч? Как она, жизнь- то? — спросил Леонов.
Лягушка забормотала что-то в ответ на своем лягушачьем языке.
Задав еще несколько вопросов и получив на них соответствующие ответы, Леонов сказал:
— Ну ладно! Бог с тобой, Иван Тихоныч. Ступай!
И лягушка послушно бултыхнулась обратно в воду.
— Леонид Максимыч! — вскричал экспансивный Чуковский. — Да ведь это же чудо! Что же вы молчали?! Это должны видеть все. Особенно дети! Я сейчас созову сюда детей со всей деревни! Вы представляете себе, как они будут счастливы, увидав такое!
Леонов поднял на него глаза и жалостно вздохнул:
— Последнюю радость отымаете Корней Иваныч!
