Мальчик выходит на улицу с плакатом: «Спасибо товарищу Сталину за счастливое, радостное детство».
Люди удивляются:
— Ты что, с ума сошел? Да когда ты родился, Сталин уже умер!
— Вот за это ему и спасибо.
2 марта 1953 года мы услышали по радио, что «всех нас постигло огромное горе»: тяжело заболел «наш вождь и учитель, вдохновитель всех наших побед товарищ Иосиф Виссарионович Сталин». Наша семья прослушала это короткое сообщение, затаив дыхание, и только диктор замолчал, у меня вырвалось:
— Какая жалость!
Отец вспыхнул:
— Ты что, с ума сошел? Тебе его жаль?!
— Да нет, — сказал я, — очень жаль, что об этом не объявили вчера! Вот был бы мне подарок на день рождения!
Отец облегчено вздохнул.
— Так бы сразу и говорил. Только смотри, не говори так в университете.
Трудящимся велели печалиться. Но были и такие, кто печалился по собственной инициативе.
Следующие два дня были какие-то неопределенные. Иногда передавали, что Сталину лучше, а иногда — что опять хуже. У меня даже промелькнула мысль, что на самом деле он уже умер и это политбюро тянет резину, потому что нужно какое-то время, чтобы разделить власть. Неопределенность угнетала. Видать, я таки глубоко задумался, потому что когда мимо нашей небольшой группы физиков- теоретиков проходил секретарь партийного бюро, он сделал замечание ребятам, которые громко разговаривали, а обо мне сказал:
— Видите, он молчит, печальный, тревожится за здоровье товарища Сталина!
Когда секретарь отошел, Вадим Савицкий, у которого Сталин замучил отца, отвел меня в сторону и спросил подозрительно:
— Ты что, действительно переживаешь или так ловко притворяешься? Тебя не разберешь.
— Конечно волнуюсь, и это вполне искренно. Подумай сам: а что, если выживет?!
Вадим испугался, не слышит ли кто, и слинял.
Но вот 5 марта объявили, что Сталин умер. Согласно сообщению радио, трудящиеся нашей страны «вместе со всем прогрессивным человечеством» утратили «величайшего гения всех времен и народов».
Народ ударился в плач, и главное — многие искренне. Дела плохи. Как в случае необходимости пустить слезу и мне? Попросил было у мамы хоть какую-то луковицу, чтобы нанюхаться, но моя добрая мама категорически отказала: на борщ не хватит, а ты, если не умеешь плакать, то в университет не ходи. Это был мудрый совет. Потому что тех, кто слонялся без дела (а занятий, конечно, не было), хватали и ставили в почетный караул у имитированного гроба Сталина. Там нужно было стоять с постной мордой и по мере сил тихо плакать, пока тебе не пришлют замену. Тогда уже плач вслух. Я таки послушался маму и, поскольку начальство уже заметило, что я в печали, сделал еще лучше — заболел с горя.
Сидя дома, погружался в размышления. Прежде всего — почему плачут? Сейчас я так думаю, что, по-видимому, какое-то там «коллективное подсознательное» прорвалось, Фрейд его разбери. Но ведь Фрейд был тогда запрещен. А о Юнге я вообще не слышал. Следовательно, теории нет, а феномен есть — плачут. Думал сам.
Вспомнилось, как отец рассказывал, что решил посмеяться в армии (еще царской) над одним солдатиком, который шил у сапожника сапоги и этим уж слишком гордился. Когда он, счастливый, получил готовые сапоги, отец их очень расхвалил, а потом вдруг сказал: «Постой, но они же оба левые!» А поскольку заранее подговорил всех, чтобы так говорили, то солдатик- хвастун не устоял против всей роты, понес сапожнику сапоги и начал требовать назад деньги. Воистину, глас народа — глас Божий! А нам же тридцать лет вдалбливали, и то не какой-то одной ротой, а всем многомиллионным скопом наемных лгунов, что без Сталина ни трава не растет, ни сперма у мужчин не образовывается, так может, и действительно поверили. А еще же Сталин спас советский народ от своего лучшего друга Гитлера, когда тот взбесился и пошел на нас войной! Так как не заплакать? К тому же главный «пахан», Хозяин… Если такой умер — то и нам всем хана. И второй вопрос: когда именно он умер? Очень вероятно — еще второго марта. Потому что если бы диктатор был жив и был хоть какой-то шанс, что болезнь пройдет, кто бы осмелился сообщать, что с ним что-то не то? Поэтому все эти сообщения, что, мол, ему плохо, а вот лучше, а там опять хуже, по- видимому, надо воспринимать как самые обыкновенные политические маневры над уже остывшим трупом. И все-таки еще вчера это были только предположения, очень вероятные, но — предположения. А пятого все игры были закончены и сказано однозначно: умер, іst gestorben, как это звучит по-немецки очень красиво, по моему вкусу. Потому что слова смерть, умер в моем сознании связаны с чем-то скорбным, торжественно- величественным, т.е. с совсем неуместными чувствами, если речь идет о Сталине. А здесь іst gestorben — и все. Был и нет. И уже никогда не будет. Триумф неотвратимого закона природы над самым большим преступником, самым жестоким диктатором. Кто не верил во всемогущего Бога, имел все основания в этот день поверить. Все просто. Закончился, потому что все в этом мире по воле Божьей имеет свое начало и свой конец.
Правда, некоторые люди после смерти как будто бы вырастают. Но это касается тех, кто создал что-то высокое, такое, в чем выразился вечный дух Божий. А здесь совсем другой, прямо противоположный случай. В лице Сталина сконцентрировалась вся мерзость эпохи, все ее преступления, кровопролития, садистское издевательство над всем человеческим в человеке, вся ложь, лицемерие, коварство и насилие. Было такое ощущение, как будто с плеч свалился страшный груз, который не давал дышать, душил меня. И вот уже он сброшен в пропасть, на дне которой грязь и ядовитые змеи, откуда нет и не может быть возврата.
Был счастлив.
Конечно, система, построенная Сталиным, осталась, конечно, наивно думать, что завтра все станет хорошо. Но — не хуже. Этот день все-таки точка отсчета, с которой начнется другая жизнь, поворот к лучшему; хуже, кажется, быть уже не могло.
Сообщили, что перед народом выступят Молотов, Маленков и Берия. Люди выдающейся подлости, но все-таки — люди. Сталин в моем сознании к категории людей не принадлежал. Он сам себя исключил из нее, когда лживыми устами подхалимов — первым был Каганович — объявил себя непогрешимым, абсолютно мудрым, всевластным, т.е. таким, каким ни один человек быть не может. И вот «гений» сделал банальную ошибку — умер, «всевластный» — признал власть смерти.
Это событие нужно было отметить. Конечно, осторожно. Потому что можно было ждать какой-то особой вакханалии, и не просто с массовым слезопролитием, а, не исключено, и с кровопролитием. Под занавес. Поэтому я надел пальто, взял портфель и отправился в магазин. Там осмотрел витрину с винами, выбил чек, не говоря за что, а потом, выбрав момент, когда у прилавка никого не было, подал продавцу. Взамен этого получил большую толстостенную бутылку кислого красного вина «Матраса», хорошего только тем, что дешевое. Незаметно вбросил ее в портфель и беззаботной походкой пошел домой. Дома откупорил бутылку, всыпал туда сахару, закрыл ее опять и хорошо взболтал. Через какие-то полчаса можно будет и выпить.
Но с кем? Неплохо было бы с Вадимом. Но, по-видимому, он тихо сидит дома и размышляет, как это наедине с самим собой повеселиться в такой день. Пришел не Вадим, а Сима Сас, взволнованный, даже в отчаянии. Сима был правоверным марксистом, верил в неизбежность победы коммунизма, однако я ему доверял, потому что он спас меня от одного опасного политического доноса. Дело врачей Симу таки заколебало, потому что сам он был еврей, а здесь дошло до того, что «убийцы в белых халатах» — все евреи, за исключением разве что одного. И поднялась в голове у Симы такая катавасия, что он уже и не знал, что думать, во что верить, а здесь еще я, как та капля, непрестанно долблю камень его мозга. Беда!
Сима пришел ко мне советоваться, что же теперь с нами будет после смерти товарища Сталина, не набросятся ли на нас акулы империализма и не сожрут ли нас со всеми внутренностями? Потому что был у нас «гений всех времен и народов», все предвидел заранее. А теперь? Нет...
Еще не успел Сима изложить все свои сомнения, а я уже бутылку вынимаю.
— Так надо, — говорю, — по этому поводу выпить.
— А можно? — засомневался Сима.
— Не только можно, но и надо, событие таки выдающееся.
Налив два бокала, вижу, Симе как-то легче стало; по правде говоря, несмотря на всю свою хромую идейность и обещание комсомолу «бороться с пьянством, хулиганством и нетоварищеским отношением к женщине», он раз поборолся только с хулиганством, да и то был хулиганами побежден. Так мы подняли бокалы и, когда отступать было уже поздно, я провозгласил:
— Чтобы и не встал!
Сима даже поперхнулся:
— Это ты о товарище Сталине? Как ты можешь?
— А сколько людей он уничтожил?
— Во-первых, не он лично, а во-вторых...
— Постой, постой, мы еще с «во-первых» не разобрались. Никто и не говорит, что лично. Это же невозможно!
— Почему?
— А как ты думаешь, сколько людей было уничтожено?
— Не знаю...
— И я не знаю. И никто точно не знает. Но принимаю, что тридцать миллионов.
— Ты с ума сошел?!
— Думаешь, больше?
— Да нет, намного меньше.
— Боюсь, что таки больше. Но примем, что тридцать, так делить легче.
— На что?
— Да на тридцать. Столько лет он правил. А тогда получается один миллион в год, порядка тысячи в день, без выходных. Никто этого один не сделает. Итак, нужно иметь помощников, убийц. А это еще большее преступление. Это значит — создать целую армию палачей.
— Ну, ты даешь...
— Видишь, ты хотел его защитить. Мол, не сам он убивал, а на самом деле...
— А на самом деле ты вот как повернул. Это софистика.
— Называй как хочешь, но это факт. Так же Иван Грозный должен был создать банду опричников, хотя работы у них было меньше. Ну, а во-вторых?
— А во-вторых, все они были враги.
— Все-все враги? И убийцы в белых халатах? Это же и твоя мама-врач!
Кровь бросилась Симе в лицо, стало оно, как и «Матраса».
— Товарища Сталина обманывали враги народа! Поэтому случалось, что страдали и невиновные люди.
— Что же это за гений такой, что его так легко обмануть? Сиди, давай продолжим, — сказал я, наливая вино в его фужер.
— За что? — спросил Сима.
— А за то же самое. Всю бутылку — только за это.
— А если будет хуже?
— Хуже не будет, запомни, — сказал я.
— Ведь империалисты же! — не утихал Сима. — Кто знает, что они придумают!
— Не ломай голову. Знаешь? Сказал слепой — увидим, сказал глухой — услышим, а мертвый, на столе лежа, сказал — до всего доживем. Вот и мы, если не слепые, — увидим. А я пью за то, чтобы он уже больше ни до чего не дожил. Чтобы и не встал, — с ударением повторил я свой первый тост.
Сима вернулся домой с растрепанными чувствами, а я включил радио и слушал бериевское с металлическими нотками в голосе: «Кто нэ слэп, тот увидыт...». «Ты смотри, — подумал я, — и он то же самое говорит! Это правда, еще много чего увидим, но все равно колесо истории закрутится теперь веселее».
Правда, самого острого зрелища, связанного со смертью Сталина, я, слава Богу, не увидел, но и ничего определенного о нем не слышал целый год. Говорили только, что на похоронах Сталина было очень много народу, даже слишком. Дураков наперло как селедок, тесно было так, что кое-кому немного намяли бока. И все. Поэтому, оказавшись в Киеве, я в первую очередь зашел к своей знакомой Алле, тоже ярой марксистке, в то время студентке Киевского университета. Она же написала мне письмо с интригующим упоминанием о своем личном участии в похоронах Сталина. Однако — без единой подробности. «Об этом расскажу только тебе и только устно». Почему?!
И вот я сижу перед Аллой. С опозданием почти на год.
— Так что же ты делала, услышав о смерти Сталина? — спросил с хода.
— Как что? — Алла широко раскрыла на меня свои черные глаза. — Встала и пошла. Пошла в чем стояла, только набросила плащ.
— Куда?
— Боже мой, он еще спрашивает — куда! Само собой — на вокзал!
— При чем здесь вокзал, Аллочка? Ехала бы лучше в аэропорт! Говорят, там можно достать коньяк и даже лимоны!
— Я купила билет и поехала в Москву, к товарищу Сталину!
— Тьфу на тебя! Так Сталин же умер!
— Товарищ Сталин... ушел от нас, — торжественно проговорила Алла.
— Скажи лучше, зачем тебя понесло на север, в ту каторжную, холодную Москву, да еще и в каком-то тоненьком плащике?
— Я ехала в столицу нашей Родины, в город Москва, туда, где в Колонном зале Дома Союзов был выставлен для всенародного прощания гроб с телом товарища Сталина, — голосом Левитана произнесла Алла. — А поехала я в белом платье и модельных туфлях, только набросила плащ, — прибавила уже по-человечески, — потому что как раз вернулась от знакомых, а мама сообщила о несчастье... я не могла задерживаться ни на минуту, я должна была попрощаться с товарищем Сталиным, провести его в последний путь.
— И ты помахала ему своим носовым платочком?
— Прекрати это кощунство! Иначе я ничего не расскажу. Ты грубый, бездушный, нечуткий! И никогда не понимал меня! Я пережила трагедию, даже две. Хотела тебе рассказать, как человеку, которого я... Ну, ты знаешь мое чувство... А ты иронизируешь, плетешь то о коньяке, то о носовом платочке. Неужели у тебя нет ничего святого?
— Почему же нет? Свобода!
— Да товарищ Сталин, партия уничтожили эксплуататоров, освободили нас...
— От свободы. Но зачем эта политическая дискуссия? Рассказывай о своей второй трагедии.
Алла замолчала, задумалась, и я увидел, что в глазах ее появляется страх.
— Что же случилось в Москве?
— Это был ужас, — проговорила она. — Я была на волосинку от смерти, понимаешь...
Я не перебивал. Алла начала говорила запинаясь, потом все быстрее:
— Вначале все было хорошо. Мы шли, нас было много. Скоро люди заняли всю улицу. Шли быстро, потому что было холодно. Потом людей стало больше. Мы шли, прижимаясь друг к другу, разогрелись. Впереди поток почему-то тормозился, а сзади и с боковых улиц народ все время прибывал, всем хотелось пройти вперед. Но это уже было невозможно. Мы пошли совсем медленно, стало тесно-тесно. Я испугалась, хотела вернуться, но уже не смогла. Наконец меня сжали так, что даже дышать стало трудно. Я утратила свою волю, меня просто несла вся эта человеческая масса, этот сплошной поток, в котором человек — песчинка, ничто... Эта безжалостная сила относила меня куда-то в сторону, на тротуар и к стенам домов. Я подумала, что в конце концов толпа раздавит меня о камни этих стен. Впереди послышались крики, сначала женские. Потом я слышала, как кричали и грязно ругались мужчины. Удивлялась, как они могли в таком сдавленном положении выдавить какие-то звуки, когда дохнуть не было сил. И все- таки мы еще как-то продвигались, очень медленно. Мое тело терлось о стену, как вдруг, когда я уже теряла сознание, меня прижало к железным воротам. Ворота скрипели, их едва удерживала толстая цепь. Я оказалась возле двух половинок этих ворот. Щель между ними была слишком мало, чтобы человек мог пролезть. Но на меня нажали так, что я оказалась к нему боком и застряла. Поняла, что погибну в этой щели. А люди давили все сильнее. Я почувствовала страшную боль в грудях. Последнее, что успела подумать, — сейчас их отрежет железом, и я уже никогда не смогу кормить ребенка... Адская боль, я проваливаюсь на ту сторону ворот, падаю головой во что-то холодное, мерзлое, теряю сознание... очнулась от холода и боли. Меня трясло, я плакала. Потом плакать стало нечем. Моя одежда разорвалась... но знаешь, одну свою туфлю я таки нашла возле себя. Ты сказал, когда мы познакомились, что я слишком худая, плоская от того, что читаю Маркса. Я тогда обижалась, но моя худоба спасла мне жизнь… За воротами люди хрипели, стонали… Вдруг я поняла, что нужно убегать. Потому что если цепь не выдержит, меня здесь задушат. Я поплелась дворами, потом решила постучать к кому-то в двери. Где-то мне таки открыли. Пустили, отогрели, дали какую-то одежду. Спать я не могла, дрожала, уже не от холода, а от ужаса. Не знаю, сколько людей погибло. Это государственная тайна. Когда начало светать, я пошла на Курский вокзал. Деньги мне дали. И адрес, чтобы я их вернула.
Алла замолчала.
— Последнее преступление. Посмертное, — сказал я. — Убийца остался верным себе и на том свете.
— Он не виновен! — истерически вскрикнула Алла. — Ему народ верил, любил.
Меня вдруг охватило страшное сочувствие. Мне впервые захотелось прижать к своей груди эту глупую, напиханную марксизмом-идиотизмом головку.
— Успокойся, Аллочка. Видишь, прошел год. Не пропали мы без твоего кумира, жизнь продолжается и все когда-то расставит по своим местам.
Алла плакала уже тихими, спокойными слезами. Но мне было не по себе. Картины толпы, которая в безумии своем душит сама себя, навязчиво завладевали воображением, прогонишь одну — на ее месте появляется другая, не менее ужасная. Угнетало и ощущение бессилия, тщетности попыток преодолеть фанатизм в голове этой несчастной девушки. Не хотел больше оставаться у нее.
Вышел на улицу, в свежий, слегка морозный киевский вечер. Город жил обычной жизнью. Люди радовались минутным развлечениям. Я подумал: год, как его нет, а насколько легче стало жить. И еще же ничего не сделано, есть только «отсутствие наличия»! А народ, как всегда, не хочет ничего помнить. И зачем этим здоровым людям память, когда прошлое такое страшное?
