После моей командировки в Чечню прошло достаточно времени для того, чтобы увиденное и прочувствованное там просто устарело. Ушло в прошлое. Навсегда. Безвозвратно. Но как в заколдованном круге, после недолгого затишья, передохнув, война опять начинает расстреливать в клочья надежды на иную жизнь. Разрывает фугасами на куски зародыши мира. Уже столько лет настоящее здесь не отличается от прошлого. Только количеством убитых и раненых. Когда война спит - потерь поменьше. Поэтому неважно в какое время написаны эти заметки. Пусть все происходило не вчера, но сегодня оно остается таким же. И это постоянство - страшно.
«А тебя-то чего туда несет?!» — ответа на этот простой вопрос я не знала.
Поэтому, не ударяясь в философию, объясняла, что получила, мол, задание редакции снять несколько репортажей о жизни российских солдат в Чечне.
Спрашивающие, как правило, недоуменно пожимали плечами. На этом дискуссия на тему : место ли женщине — журналисту на войне, умирала.
В ободранном аэропорту Минвод меня встречал «наш человек». Имени его я не называю сознательно, пусть будет просто коллега. В его обязанности входило доставить меня до Пятигорска и помочь найти машину в Моздок.
Из-за позднего времени прилета красоты Кавказа по дороге из аэропорта в Пятигорск увидеть не удалось. И это было не единственным разочарованием. Коллега подробно объяснил, что до Моздока я сегодня тоже не доберусь. Ночью в этом направлении водители предпочитают не ездить, так что придется ночевать в Пятигорске, а рано утром ехать дальше.
В маленькой пятигорской гостинице с опостылевшим еще с советских времен казарменным интерьером и телевизором в холле, бдительная горничная на этаже меня сразу жестко предупредила: «Сдаете ключи — получаете пропуск, не сдаете ключи — пропуск не отдам, а без пропуска вас никто назад не пустит».
Подозрительно, посмотрев на коллегу с моей сумкой, она явно намеревалась прочитать мне еще и правила посещения гостей, но промолчала, бросив вдогонку, что воды ни в гостинице, ни в городе еще сутки не будет. Ремонт водопровода. Пока я пыталась умыться газированной водой, коллега договорился о машине до Моздока.
На выходе из гостиницы меня ждал маленький неопрятный водитель явно не славянской внешности.
— Гарик тебя повезет! — гордо сообщил он.
В состоянии тихой паники я прошипела коллеге:
— Ты уверен, что с ним ехать безопасно?
— Меня здесь знают, — ответил он и пояснил — Гарик обижается, что других водителей я нанимаю, а его нет, довезет, не сомневайся, иначе работы больше не получит. Пойдем ужинать.
Аргумент показался мне малоутешительным. Бормоча себе под нос, что на будущую работу Гарика мне глубоко плевать, я поплелась за коллегой в ресторан.
За ужином мы разговорились. Я знала, что у коллеги странная судьба, но без подробностей. Он чечен. Был пресс-секретарем Джохара Дудаева. Всю первую чеченскую войну воевал за независимость своего народа. Сидел с оружием в горах.
— Ты знаешь, журналисты, которые тогда к нам пробирались в горы знали, что ничего не нужно нести, кроме газет. Информационный голод. Когда приносили газеты, ко мне в землянку часто приходил Шамиль Басаев. Расставит посты и читает до утра. Все газеты перелистает от корки до корки. А я тогда стихи писал. Эти стихи первыми опубликовали ваши ребята из УНСО в своем журнале, а из журнала стихи потом как-то перепечатали западные издания. Меня после этого называли романтиком чеченской войны
Честно говоря, я слушала открыв рот. После 1994 года в период выборов в Чечне коллега стал пресс-секретарем Аслана Масхадова. Выиграл вместе с Масхадовым выборы и в награду получил портфель министра информации в правительстве Масхадова. Позже начались разногласия. Коллега считает, что независимость чеченский народ должен завоевать другим бесконфликтным путем и что идеологии вахабизма в Чечне не место. В нынешнюю войну он работал журналистом. С начала, на телекомпанию НТВ, потом на нашу, ОРТ.
Масхадов его приговорил к распятию на кресте за предательство. Коллега вынужден был бежать из Чечни, забрав с собой двух сыновей. Мать и жена ехать с ним отказались. Они остались в Грозном и отреклись от него.
— Главное, ты вывез детей оттуда, — пыталась я утешить коллегу.
В первую войну он печатал листовки и газеты, а его старший сын, тогда мальчишке было не более 8 лет, бегал и раздавал газеты по улицам Грозного.
Ребенка могли убить. Какая вера, какая идеология стоит детской жизни ? Он моих доводов не слышал.
— Вы никогда не поймете наш народ. Если бы я сейчас был в Чечне, я был бы в горах, с оружием. Я каждый день чувствую, как вы потихоньку от меня живого частичку отрезаете. Вот уже кисти нет, потом руки…. Вы нас убиваете каждый день, а нас всего миллион…
Я промолчала, понимая : в нем говорит боль.
У входа в гостиницу охранник меня жестко предупредил:
— Я вас разбужу в пять. Гарик сказал.
Мы попрощались с коллегой. Дальше мне предстояло ехать одной.
Рано утром Гарик уже не казался таким страшным. Он был чист, выбрит и одет согласно странной моде представителей некоторых восточных народов: кожаная куртка мило сочеталась с тренировочными штанами фирмы «адидас».
Два с половиной часа пути Гарик хвастался знакомством с высокопоставленными чинами, заезжающими отдохнуть в Пятигорск. Выходило, что для многих вельмож Гарик был просто незаменим и как водитель, и как сутенер и как помощник по хозяйству. В знак расположения ко мне Гарик припас грушу. В знак благодарности к нему я вынуждена была грушу съесть, хотя с утра, выйдя из школьного возраста, пью только кофе. За болтовней Гарика дорога прошла незаметно. Выгрузив меня на блок-посту возле аэродрома в Моздоке, Гарик по — хозяйски посоветовал военным посадить меня на попутку до нужного здания, поскольку территория военного городка у аэродрома огромная, а сумка у меня тяжеленная. Военные хмыкнули, но кивнули головой, соглашаясь с Гариком.
Этот блок-пост на въезде на территорию аэродрома, как и все остальные (за несколько дней мне удалось повидать и проехать их множество), охранялся двойным нарядом: военные плюс милиция. К шлагбауму была привязана веревочка. На веревочке дежурил солдатик-срочник. Функции его были просты. Дергать за веревочку, пропуская машины. Но закрыть шлагбаум вовремя солдатик, как ни старался — не поспевал. «Неизвестно, кто весит больше солдатик или шлагбаум», — подумала я наблюдая, как старательно пыхтя, осыпаемый градом офицерской брани, паренек старательно тянет веревочку вниз. За пять минут, пока я ожидала попутку, офицер наобещал солдатику столько наказаний по возвращению в часть, что хватило бы на целый полк, а мой словарь солидно пополнился оборотами ненормативной чисто русской лексики.
Добраться нужно было до здания Представительства администрации президента России. Там сотрудники пресс-службы должны были выписать, согласно моей аккредитации, полетный лист и отвезти к ближайшему вертолету, летящему в Ханкалу. Без такой аккредитации, выданной в аппарате Ястржембского, нынче ни один журналист на территорию Чечни не попадет.
— Вертолетов сегодня, наверное, не будет, туман, — бодро сообщил сотрудник пресс-службы, поговорив с кем-то по телефону, — вот разве МВД полетит, так это вы сами идите проситесь.
На вертолетной площадке МВД звучала музыка и маршировали летчики. Генерал Якунов награждал подопечных. По окончанию церемонии генерал недоуменно на меня воззрился
— А тебя куда несет ?
— ОРТ, в Ханкалу, — гордо отрапортовала я.
— Что на ОРТ мужики перевелись, — хмыкнул генерал. — Садись, журналистка.
От Моздока до Ханкалы с полчаса лету. Вертушки летят быстро и низко из соображений безопасности. Поэтому вагончик, в котором мне предстояло жить, на окраине военного городка в Ханкале сверху был виден хорошо.
Вывалившись из вертолета, я осмотрелась с явным недоумением. Меня никто не встречал! По наивности я предполагала, что наш журналист Макс будет стоять на летном поле, чтобы помочь поднести мне сумку.
Пыль, грязь. Бэтээры и танки с солдатами на броне идут сплошным потоком. Военные палатки почти до горизонта. Зинданы, мешки с песком, часовые. Покореженная гусеницами дорога. Грязь и пыль. Ханкала.
У вагончика чья-то рука подхватила мою сумку.
— Фельдмаршал Петрович, — галантно представился мужчина среднего возраста.
Реагировать на необычный титул я была просто не в состоянии. Вид плацкартного вагона потряс меня до глубины души. Я с жалостью вспомнила родную шелковую пижамку, собранную в командировку, и поняла, что спать мне придется в лучшем случае в спортивном костюме, в худшем — в куртке и в свитере. По моим первым впечатлениям, быт журналистов в Ханкале немногим отличался от быта бомжей в Киеве.
— А это наш Леша по кличке Чубайс. Он заведует дизель — генератором. Свет до 23.00, — представил Петрович солдата. Солдат сосредоточенно пытался пропихнуть полевую мышь через горлышко пластиковой бутылки.
— Да, тут мышей море. Ночью прямо по лицу бегают, так что не визжи, — предупредил Петрович. — Ну, пошли Макса будить.
Макс со съемочной группой ночью вернулся с гор. Ночной бой плюс путешествие по минным полям, похоже, произвели на него меньшее впечатление, чем мое появление в Ханкале.
— Боже, — простонал Макс, — ну тебя-то чего сюда принесло… — Он сел на полке кисло рассматривал меня минут пять, потом обреченно спросил. — Водка есть?
Я брякнула на стол бутылку. После первой рюмки Макс приисполнился какой-то мрачной решимости.
— Ладно, хочешь военный быт — будет. Платок есть? Едем в Мескер-Юрт к моим знакомым омоновцам.
Платок еще в Москве мне дали сердобольные девушки из нашей службы обеспечения и строго наказали, чтобы в Чечне с непокрытыми волосами я не ходила, сразу поймут — русская.
Как ни странно, нашей дикой компании: Макс в бандане, я в платке, оператор и видеоинженер (единственные приличные с виду), довольно быстро удалось остановить какой-то армейский «Урал». Кузов машины был забит щебнем. Мои попытки забраться в кузов пресек молодой офицер.
— С вами дама? Прошу в кабину.
Боковые окна кабины были закрыты бронежилетами. Так ездят практически все военные машины в Чечне. Часто бронежилетами обшивают кузов. Если попадаешь под обстрел можно под прикрытием бронежилетов вести встречный огонь. До перекрестка мы добрались за считанные минуты и через короткое время уже тряслись в мирном чеченском грузовике в сторону Аргуна.
Водитель-чечен обещал подвезти нас до стоянки чеченских такси.
Такси и базары — островки мирной жизни. Относительно мирной. На базаре в Грозном не так давно исподтишка убили восемь наших солдат. Ребята вышли купить лаваш, сигареты…
Вдоль дороги чеченские женщины жарят шашлык. На длинных столах выставлены на продажу пятилитровые бутыли с бензином. Табличка оповещает где какая марка. Бензин гонят на тщательно спрятанных минизаводах. Внешне принцип ничем не отличается от самогоноварения. Качество бензина — отвратительное, но он дешевый — 45рублей (приблизительно полтора доллара) пять литров. Отходы минизаводы сбрасывают в Терек. Масляные пятна медленно несет течением. Почему-то бороться с бензиновыми «самогонщиками» начали только сейчас. Подразделения типа СОБРа или ОМОНа разыскивают минизаводы и взрывают их.
Чеченское такси — обыкновенные жигули без опознавательных знаков, до ворот базы омоновцев нас не довез. Остановился на почтительном расстоянии у таблички «Стой! Стреляю!». Дальше без разрешения незнакомой машине ехать нельзя. Действительно будут стрелять. Наши солдаты уже научены. Боевики-камикадзе начиняют автомобили взрывчаткой и врываются на территории небольших баз. Последствия, думаю, описывать не нужно.
Приморский ОМОН несет службу на блок-посту на перекрестке четырех направлений: Шали, Грозный, Урус-мартан, Гудермес. Раньше на месте их базы было минное поле, теперь это благоустроенная территория. В вагончике с надписью «Кафе», позаимствованном на местном базаре — штаб, а из вагончика с надписью «Парикмахерская» сделали баню. Отапливают баню и помещения — газом. Умельцы врезались в магистральный газопровод, он проходит как раз по территории базы. Воду и хлеб берут у жителей.
— Не боитесь, что подсыплют чего-нибудь? — спросила я у командира омоновцев — Тимофеевича. Его почему — то все называют только по отчеству.
— Уже нет. А хотели подсыпать. Нам человек, который воду привозит, рассказал: ему много денег давали, чтобы от цистерны на несколько минут отвернулся.— Тимофеевич задумался. — Нет, сейчас мы с местными мирно живем. Они как-то один раз нас обстреляли ночью из села, так мы по селу ка-а-а-к дали в ответ! С тех пор — все. Мир.
Рация Тимофеевича вдруг начинает хрипеть. В треске помех мне удается разобрать только два слова: «разведка» и «фугас».
Фугасы в Чечне дело обычное. Дня не обходится без того, чтобы боевики не заминировали обочину дороги или мусорную кучу. Вернее не дня, а ночи. Утром разведка и саперы ищут фугасы, разминируют. Ночью они появляются снова. Широкомасштабных боев в Чечне давно никто не ведет. Идет минная, партизанская война. В сводках временной пресс-службы ежедневные сообщения: подорвались на фугасе, погибло….людей.
Под прикрытием БТР мы выезжаем на разминирование. Фугас заложен на обочине, возле лесополосы. Лес или посадка в Чечне называют «зеленка». Мимо «зеленки» ездить опасно, а ходить тем более. «Зеленка» — хорошее укрытие для боевиков.
БТР и «Урал» с двух сторон перекрывают отрезок дороги, останавливая любое движение. Группа прикрытия рассыпается, беря на прицел «зеленку».Саперы быстро находят снаряд, потом что-то кричат в нашу сторону и, отпрыгнув на пару метров, дают по лесополосе несколько автоматных очередей.
— Сволочи, — ругается Тимофеевич явно не в адрес саперов. — Управляемый проводами фугас…Что придумали: подсоединяются к фугасу проводами, прячутся в лесу и ждут, пока проедет армейская машина, БТР или танк. Увидел цель — нажал кнопку и все… нет ребят. Мы из-за такой сволочи хорошего парня потеряли. Подорвали вот так же…
За убитого товарища омоновцы отомстили. После очередной стычки с боевиками сапер Витек заминировал тело убитого чеченца. «У них традиция, — пояснил он мне, — они должны своих похоронить до захода солнца поэтому возвращаются, чтобы забрать трупы». Сейчас трупы минируют обе стороны. Чтобы не подорваться те, кто забирают тела, берут с собой специальные кошки на длинных веревках. Труп цепляют веревками, отходят подальше в укрытие и сдергивают с места. Если не взорвался — можно хоронить.
Фугас уничтожают на месте. Нет смысла разминировать и вывозить. Слишком много снарядов находят каждый день.
Этот кошмар не закончится никогда, они будут уничтожать друг друга по несколько человек в день, — думаю я по дороге в Ханкалу. Омоновцы везут нас обратно на своей машине с прикрытием, так безопаснее передвигаться по Чечне.
— Выкупать вас из плена — дорого, а убьют — жалко, — неловко шутит Тимофеевич, когда я пытаюсь объяснить, что мы сами можем добраться.
— Он прав, — мрачно говорит Макс, — Тут не стоит ездить так, как мы утром.
Я отворачиваюсь. Мне становится страшно.
Страх, густой как туман в пойме реки, повсюду. Боятся все. Боятся всех. Когда на блок-посту российский наряд стреляет по своим же армейским машинам — это страх. Когда на воротах дома написано: «Не стреляйте, здесь живут люди» — это страх. Два раза в день по дороге проходит колонна. Она движется очень медленно. Несколько БТРов и танков. Под прикрытием брони — вооруженные солдаты. Один меняет другого, перехватывая в прицел объект. Машины съезжают на обочину и останавливаются. Солдаты действуют четко, отлажено, как в кино. Впереди автоматчики, за ними военные с гранатометами и пулеметами. Пулеметы на броне. Слева поле, справа село. Обе стороны под прицелом. Село вмиг цепенеет. В звенящей от страха тишине слышно только лязг гусениц танков. Это патрулирование. Утром несколько десятков километров в одну сторону, вечером столько же назад.
Наш журналистский вагончик вечером мне уже не казался таким захудалым.
В нем было шумно и весело. К кому-то приехала смена. Из дешевенького магнитофона грохотал последний хит Пугачевой. Нестройный хор подхватывал припев. Две наши проводницы Тамара и Наташа варили гречку. Женщины попали на войну случайно. В этом вагоне они объездили много городов, а когда вагон загнали в Ханкалу, под жилье — решили подработать и согласились приехать на смену. Смена у проводников — три месяца. Первые два они не выходили из вагона — боялись. Сейчас, на исходе срока, уже немного освоились. Девочки, иногда, готовят журналистам что-нибудь незатейливое. Но на базар, по-прежнему, боятся ходить. Просят у ребят, чтобы купили им еду.
Ночью армейская батарея била по горам. Вагон подпрыгивал и раскачивался. Казалось, куда-то едем.
Ночью армейская батарея била по горам. Вагон подпрыгивал и раскачивался. Казалось, куда-то едем.
Утром меня разбудил представитель временной пресс-службы.
— Ты где вчера была? Мы тебя весь день ждали. Нужно отметиться и получить инструкции.
Временная пресс-служба — это контроль Ястржембского за работой журналистов в Чечне. По идее, без сопровождения их представителя и без их разрешения журналисты не должны шагу ступить. Но аппарат работает плохо, в основном ограничивается сводками потерь за прошедшие сутки. Поэтому журналисты предпочитают работать напрямую, на личных контактах. В первое утро меня позабавило, как к нашему вагону начали подъезжать военные, забирали свою телегруппу и увозили. Как детей из садика: Леша, за вами приехали. Саша, вас уже забирают… Приехали и за мной из батальона связи.
Женщины на войне — одна из запланированных мною тем.
Войска связи стоят в Ханкале, недалеко от штаба объединенной группировки. Кроме военнослужащих-мужчин в полку 42 женщины- связистки. Начальник говорит, что поначалу думали женщин в Чечню не брать. Но потом пришлось. На женские голоса в трубке военные реагируют иначе.
— Они успокоить абонентов могут, пошутить с ними, все вроде легче становится. Офицер вот боится с начальником говорить, а девушки его и отвлекут и настроят прибаутками.., — говорит Александр Кошанин начальник войск связи объединенной группировки. В шутку сослуживцы называют его хозяином гарема: У каждой, приехавшей сюда, своя причина. Хохотушка Тоня — десантница. На ее счету 57 прыжков с парашютом. В армии она уже 14 лет. Когда ее батальон выводили из Чечни, пришла, попросилась остаться. Говорит, привыкла.
Лена и Таня оставили дома детей. Иногда звонят сказать несколько слов: живы здоровы все в порядке. Правда дозвониться до своих трудно, да и некогда.
— Сапожник без сапог иногда часа в три ночи наберешь — Сетует Лена — Дочка у меня одна дома переживает за меня. Да тут уже не страшно. В горах страшно было ребята говорят пригнись, стреляют.. А чего пригибаться — свою пулю не услышишь.., — девочки говорят не переставая работать ни на секунду.
— А почему сюда приехали, — задаю наивный вопрос, зная ответ.
— Деньги, что ж еще? Отвечает Таня, — Сколько мы дома получаем? А у меня двое детей. Младшей 11 лет…
Есть в батальоне вдовы. Их мужья погибли в Чечне в 94-м году. Я не стала расспрашивать, почему они приехали служить на место гибели близких людей.
На полковой кухне женская рука очень чувствуется. Повар Светлана Александровна умеет приспособиться к любым условиям. Даже помидоры возле кухни выращивает, не говоря уже о живности. По ее настоянию завели кур, кроликов, выменяли за тушенку у местных жителей пару гусей, а в зиндане поселили хрюшку Машку. Машку откармливают к Новому году, но вряд ли съедят. Привыкли солдаты к Машке. Основательность, с которой обустраивает кухонный быт Светлана Александровна, говорит о том, что скоро войска из Чечни не уйдут.
К женщинам на войне отношение особое — рыцарское, бережное. Девушки рассказывали, что такой галантности и уважения в нормальной жизни они практически не встречали. Ради женщин на территории батальона посажено несколько кустов роз. Кусты выкопали возле брошенных домов и перенесли сюда к палаткам. Розы — единственное украшение армейского быта. Но на условия военной жизни связистки не жалуются. Они рады, что живут не в палатках, а вагончиках. Тепло, есть вода и женский день в бане.
Одна проблема — мыши. Их пруд пруди. А женщины, как правило, мышей, боятся. Катя на смену не выходит без пластиковой бутылки набитой камнями. Одной рукой работает, другой —бутылкой гремит, мышей отгоняет.
— Домой то хочется? — спрашиваю Катю.
— Очень! Постоянно кричим своим абонентам: когда вы уже Масхадова да Хоттаба побьете чтоб домой тикать быстрее.
Мы смеемся вместе с начальником связисток. Уж очень темпераментно говорит Катя. А она без перехода тут же обращается к Кошанину:
— Начальник, картошечки достанешь? Праздник же скоро у нас, день связи, а картошечки жареной хочется!
Расстаемся как старые друзья.
Я иду в пресс-службу. Мне нужна действующая армейская дивизия. В редакции попросили разобраться на месте, что происходит с выплатой «боевых».Эти дополнительные выплаты для тех, кто воюет в Чечне еще называют «двухсотые»,то есть гробовые. До недавнего времени по определенной шкале солдаты меньше, офицеры больше, боевые получали все поголовно. Сейчас, согласно приказу МО России боевые платят выборочно.
— Подожди, — говорит мне руководитель пресс-службы Костя, — Ждем Баранова он обещал дать интервью, там кого-то захватили в горах.
Через пару часов ожидания мое терпение заканчивается. Ничего не делать в Ханкале очень трудно.
— Костя,— молю я, —Позвоните в дивизию, здесь же все рядом. Объявится Баранов, мы бросим съемку и приедем
Костя нехотя набирает номер.
— 42-я ? Сейчас к вам ОРТ приедет, снять там быт солдат, подготовку к зиме…
— Какой быт, — шиплю я, —Какая подготовка к зиме! Мне нужны боевые!
— А это ты сама на месте договаривайся. Мы тут не при чем. Узнают, что мы разрешили тебе про боевые снимать — по головке не погладят. Так что давай, дуй, решишь на месте.
Двойственность ситуации, в которую я поставила пресс-службу, объяснима. С одной стороны, им тоже урезали выплаты и они кровно заинтересованы в выходе моего материала в эфир, с другой — репортаж будет носить явно критический характер. А идеологическая кампания по Чечне сейчас ведется в пасторальных успокаивающих тонах.
В 42-ой дивизии меня понимают с полуслова. Чечня станет местом постоянной дислокации 42-ой. Им уже строят военный городок. «Напутали опять там в министерстве, — говорят военные, — ну как здесь определить кто больше рискует, кто меньше? Выехал за территорию части — нарвался на мину или снайпера… а что здесь на территории безопасно?..»
Две трети контрактников, приехавших в 42-ю в сентябре, узнав об этом приказе МО, разорвали контракты. Контрактники едут в Чечню сознательно, в основном, чтобы как-то поддержать свои семьи. Они должны четко знать: сколько стоит их жизнь. Разницу между контрактниками и срочниками мне объяснили просто: контрактника, попавшего в плен к боевикам, в лучшем случае ждет немедленная смерть. В худшем — долгая и мучительная. Срочников боевики не расстреливают и не пытают. Их либо превращают в рабов, либо обменивают.
Приказ МО об упорядочении выплат боевых уже используют для спекуляций.
Водитель-срочник жаловался нам, что его командир закрывает боевые не по заслугам, а по отношениям. С кем хорошие — тому больше и наоборот. Этого следовало ожидать. Рассчитывать в армии на поголовную порядочность офицеров, было по меньшей мере, наивно и тем, кто писал и подписывал этот приказ.
Психолог дивизии (с некоторых пор в российской армии психолог — штатная единица) рассказывал, что из-за этого приказа у людей появляется желание попасть туда, где поопаснее, чтобы боевые точно заплатили.
— Итак здесь у всех нервы постоянно на пределе, а тут еще появляется деление на первый и второй сорт: одни — рискуют больше, другие — меньше. А что делать медсестрам и поварам? Если батальон стоит в горах, солдатам платят, повару — нет. Голодный солдат будет нормально воевать?
Риторические вопросы психолога обращены явно не ко мне.
— Люди возвращаются из зоны боевых действий очень тяжелыми, — продолжает он, — А тут опять нервное напряжение — кому, как, за сколько засчитают. Мы говорили с коллегами: чувствуется, что моральный дух армии этот приказ сильно подорвал.
Естественно, если Родина обещает тому же солдату — срочнику, воюющему в Чечне, засчитать день за три, а потом не выполняет данного обещания — солдат чувствует себя обманутым и дает про себя торжественную клятву больше так не верить в посулы.
Военные предлагают свой выход. Если у Минобороны нет денег для защитников отечества — пусть командование, с учетом нынешнего момента сократит группировку, тогда денег хватит, чтобы разделить на оставшихся по старому принципу.
Интервью Баранова мы ждали почти сутки. Наконец пресс-служба, погрузила всю прессу в два рафика и привезла на вертолетную стоянку. На носилках лежал мертвый чеченец.
— Это известный полевой командир. Был убит в честном бою. — Представили прессе тело.
Мы молча переглянулись. Снайперская пуля попала чеченцу точно в висок.
Как доказательство высокого положения боевика, военные чины продемонстрировали его пистолет, инкрустированный по рукоятке золотом и бриллиантами. Одного бриллианта не хватало…Фамилия полевого командира никому из журналистов не была известна. Труп прямо при нас дактилоскопировали, чтобы точно установить личность.
Откуда в российской картотеке «пальчики» чеченских боевиков, для меня, как для дилетанта — загадка.
Утром следующего дня нас ждал скандал. Весь временный пресс-центр в полном составе толпился у входа в вагон. Искали Макса. Материал Макса со съемками ночного боя в горах вышел в программе «Время». Все было бы ничего, но в материале Макс рассказывал, что военные ожидают попытки прорыва с гор группы полевого командира Гилаева. Места ожидаемого прорыва минируют. На растяжки ставят мины «охотник». Эти мины запрещены, согласно международной конвенции, подписанной в том числе и Россией. Макс показал, как саперы легендарного полковника Юдина устанавливают запрещенные мины.
— Не видать Юдину героя в пятый раз, — вздохнул начальник пресс-центра. — Только его опять подали, как тут ты Макс, со своим материалом. С утра весь штаб бурлит. Устроил, мать твою, международный скандал. Как ты попал в горы к Юдину ?!
Юдина подавали на звание Герой России уже пять раз и каждый что-то случалось. Про таких в детстве говорят «сорвиголова». Среди военных он известен своей отчаянностью. Среди боевиков — принципом: пленных не брать.
Из-за скандала мне пришлось ускорить свою работу, чтобы вернуть Максу съемочную группу. Макс тихо засобирался в горы: снять реабилитационный очерк о Юдине.
Вечером на телемост к нам приехали Приморские омоновцы. После эфира ребята расслабились. Сложив бронежилеты гранатометы, автоматы и боезапас под мою полку в вагоне, они вспоминали дом, семьи, прошлую, не военную, работу. Впервые за несколько месяцев, благодаря телемосту бойцы увидели близких. Говорить о войне им не хотелось. Какой-то странный феномен : там чаще всего говорят о мирной жизни; дома — о войне. Война, как трясина, засасывает, заставляя вспоминать о пережитом постоянно.
Омоновцы остались у нас ночевать. В Чечне с 9 вечера комендантский час. Проехать своим можно, но лучше не рисковать. У какого-нибудь солдатика на блокпосту от страха могут сдать нервы, а после первого выстрела уже не докричишься, что свой. Подобные случаи были. По официальным сводкам это прошло, как нападение боевиков на блок-пост.
Назад в Моздок мне пришлось возвращаться машиной. Туман исключал любой попутный вертолет. А машиной, вместе с ребятами из МВД ехал наш вагонный фельдмаршал Петрович. Он журналист высокого класса и щедрой души человек. У него закончилась смена, в благодарность за работу, МВДэшники предложили отвезти его в Моздок. Меня взяли с собой нехотя.
Дорога заняла часа два с половиной. Старый рафик мчался на предельной скорости.
— Если сломается — все, — честно предупредил нас водитель.
Мы ехали в молчании. Только водитель чертыхался объезжая бредущих через дорогу коров. Животные в Чечне поражают своей неприкаянностью. Они просто куда-то медленно идут. Не замечают ни машин, ни людей, ни танков.
Обреченно идут. Молча. Собаки не лают, коровы не мычат, козы не блеют. Все без привязи. Сами по себе. Говорят, вечером живность возвращается к своим домам, та, которая не подрывается на минных пастбищах.
В селах на наш рафик исподлобья смотрят, стоящие у дороги молодые калеки. Одноногие, однорукие парни. Так много искалеченных людей я не видела никогда. Понятно, что увечья они получили не на сельскохозяйственных работах.
По селам темп езды несколько замедлялся, но зато мимо «зеленки» мы неслись на грани возможностей. Чтобы в нас не успели прицелиться.
На последнем блок-посту, на выезде из Чечни, нас держали особенно долго.
Уже проехал чеченец с просроченным пропуском, а мы все стоим.
— Почему? — интересуюсь я у провожатых.
— За просроченный пропуск такса 50 рублей. Без пропуска вообще — подороже будет.
— Берут и здесь? — ужасаюсь я.
— Еще как берут. Нас знаешь почему держат? Бензина хотят, чтобы слили немного.
— Ага, солью я им, — ворчит водитель, — Мне впритык до Моздока и назад.
Наконец нас пропустили. Без поборов.
Мы въехали на Ставрополье. Ребята отстегнули рожки, достали из ствола патрон, поставили автоматы на предохранитель. Вытянули ноги. Напряжение спало. Разом все заговорили, вспоминая какие-то детали поездки.
Петрович подмигнул мне: поняла, почему брать не хотели?
— Петрович, а как мы ребят отблагодарим? Им же еще назад ехать. Страшно за них, мы то уже почитай на свободе, — хило улыбнулась я.
— А в Моздоке перекусим. У водителя нашего сегодня День рождения. Поздравим.
Шашлык оказался восхитительным. Чувство опасности после рюмки водки улетучилось у меня бесследно. Осталась горечь, как после посещения кладбища.
В самолете из Минвод в Москву напротив сидел Власов. Тот самый, представитель президента, который без малого год пробыл в плену у чеченцев.
— Ну что вы на меня так смотрите? — спросил он нас с Петровичем.
— А мы журналисты, мы вас узнали! — бодро отрапортовала я.
Власов сейчас работает заместителем Председателя ЦИК, был в Чечне с инспекцией. Смотрел, как отработали комиссии на выборах в Чечне.
— Вам не страшно туда возвращаться, после того, что вы там испытали? — поинтересовалась я уже в самом конце полета.
— Я стал фаталистом, Наташа, Бог дал, Бог взял, — ответил Власов.
Вечерняя Москва сияла огнями. Не было военных, БТРов, танков, выстрелов. Столица напоминала русский лубок. Роскошно размалеванная картина с ярким фасадом на обратной стороне которой, вместо подписи автор оставил другой автограф, тот, что на въезде в Грозный. Размашисто на стене разрушенного дома приглашение:
«Добро пожаловать в ад…»
