Все дальше от нас первый день начала Отечественной войны, но до сих пор не заживают раны в сердцах миллионов украинцев и других граждан бывшего Советского Союза, все больше вопросов, на которые нет однозначного ответа, возникает у граждан, задумывающихся над историей нашего народа, над несправедливостью судьбы тех, чьи жизни оборвала сталь, над горькой судьбой народов с памятного 22 июня 1941 по 9 мая 1945.
Я не историк, не военный специалист, не участник боев за освобождение нашей страны от фашистского нашествия, просто свидетель, который не хочет быть немым. 22 июня 1941 года мне было десять лет от роду. Дни войны, а в особенности дни жизни в прифронтовых селах в 1941 и 1943 годах стоят перед глазами так, будто эти события происходят сейчас. Я просто вижу, как два красноармейца зимой 1941-го везут на санках третьего, у которого вместо ног два коротеньких обрубка в окровавленных бинтах. Он цепко держится руками за санки и ошалелыми, ничего не видящими глазами скользит по женщинам, с ужасом наблюдающими эту процессию, по детишкам, испуганными глазами впивающимися в страшную гримасу войны, по снежным сугробам, по солдатским шинелям. На лице несчастного не то улыбка, не то гримаса, не то оскал от боли. Вспоминаю 1943 год, а злая память рисует картину после бомбардировки села. На пожухлой траве среди земли, развороченной взрывом авиабомбы, лежит аккуратно одетый красноармеец, в перетянутой ремнем шинели, но без черепа, из остатков головы льется кровь... И так еще, еще, и еще. Почему-то красноармейцы запоминались именно смертельно раненные, а убитые немцы с длинными белокурыми прическами, которые ерошил ветер.
Война закончилась, победители праздновали и судили военных преступников из числа побежденных и, частично, из числа предателей Родины, а за страшное тяжелое время должны были бы ответить не только побежденные, но и те, кто милостиво позволял цеплять бриллиантовые ордена себе на грудь, и те, кто щеголял своей преданностью «делу Ленина, Сталина», а воевал, главным образом, в заградительных отрядах, о которых несколько позже.
Я не хочу, чтобы даже тень этих слов упала на моих освободителей от фашистского рабства. Лишь благодаря ратной доблести павших от Волги до Берлина живу я, мои дети и внуки. И желаю Царства Небесного и вечной памяти тем, кто своей жизнью прикрыл мою жизнь и подарил жизнь моим потомкам. А тем ветеранам, которые дожили до 60-летия со дня начала Отечественной войны, желаю здоровья и долгих счастливых лет жизни. «Кесарю — кесарево».
Вместе с тем не могу не вспомнить людей, ставших не героями, а страдальцами, ужасной жертвой страшных лет. В советские времена было нормой относиться с определенной, в разное время различной, долей пренебрежения к пленным. К пленным красноармейцам прицепилось то сталинское — «предатель». Хотя во всех войнах были пленные и по большей части отношение к ним на родине было сочувственным. Более того, к пленным немцам в советской стране было в целом нормальное отношение. Ужасно сложилась судьба тех красноармейцев, которые попали в фашистские лагеря, а пройдя через фашистские фабрики смерти и, дожив до освобождения, в основном не возвращались домой, а становились обитателями пресловутого советского «архипелага ГУЛАГа».
Что это за парадокс — попавшие в беду люди в любых условиях, при любых обстоятельствах становятся страдальцами и по одну, и по другую сторону фронта. Непредубежденного аналитика должна насторожить одна страшная цифра Второй мировой войны. Только в 1941 году в фашистский плен попало около 4-х миллионов бойцов и командиров Красной армии. История не знала кровопролития большего, чем Вторая мировая война, но не знала и такого фантастического количества воинов, попавших в плен. Неужели вермахт оказался настолько лучше вышколен, с более мудрыми офицерами, технически лучше вооружен, что захватил в плен больше воинов неприятеля, чем насчитывал солдат в своих рядах? Понятно, что в 1941 году далеко не все попали в плен, личный состав Красной армии оказывал отчаянное сопротивление, многие из них погибли, защищая свою землю и обескровливая вермахт.
Когда советская история оценивала причины поражения Красной армии в 1941 году, то сначала все сваливалось на вероломство «заправил» гитлеровской Германии и будто бы существовавшую в то время неспособность командиров к организации сопротивления. Со временем многие недостатки военно- стратегического и политического характера были переложены на личность Сталина.
Действительно, и недостаточная подготовка армии к войне была фактом, были и военно-стратегические, и политические просчеты высшего руководства СССР, и в первую очередь Сталина. Репрессии против командного состава ослабили армию великой державы; можно насчитать еще множество конкретных факторов, приведших к катастрофе первого года войны, но советским историкам категорически было запрещено обобщать всю сумму факторов, которые послужили причиной поражения 1941 года и помогли гитлеровской Германии успешно провести летнюю кампанию 1942 года.
Дело было в том, что в то страшное время потерпела сокрушительное поражение сама советская система. Большинство народов советского государства в начале войны не желали защищать именно советскую систему от поражения. Никто не желал прихода на свою землю чужеземцев, но и защищать советский репрессивный тоталитаризм большинство населения не хотело тоже.
Поражение СССР на первом этапе Второй мировой войны было поражением большевистского режима. В первую очередь армия не желала защищать социально-экономическую систему, которая насильственными методами провела коллективизацию, довела страну до страшного голодомора 1933 года, не могла организовать нормальное функционирование общества без постоянных репрессий (в 1941 г. большинство взрослого населения еще не отошло от страха перед репрессиями 1937 — 1938 гг.), систему, основой деятельности которой была борьба с «классовым врагом». В разряд классовых врагов попали такие широкие слои населения, как зажиточные крестьяне, интеллигенция, духовенство, мелкие торговцы, ремесленники-единоличники, а вместе с ними и все политические партии, кроме ВКП(б), просто критически мыслящие граждане... Система боролась фактически с собственным народом, «перековывая» его в массу покорных, обезличенных «винтиков» (понятие «винтик» Сталин официально задекларировал на торжественном приеме в честь победы советского народа над фашизмом). Представляю, какое удивление вызовет такая квалификация поражения советской системы у молодого поколения, какое негодование такая позиция вызовет у того, кто видел Отечественную войну из-за Волги. Но я видел собственными глазами, что и как творилось по одну и другую сторону фронта. Итак, наберитесь терпения и прочитайте о том, что запечатлелось в детской и юношеской памяти, а в свое время было проанализировано (через несколько десятков лет) зрелым человеком, профессией которого стал анализ социальных процессов.
Итак, сначала о самих фактах, запечатлевшихся в памяти. 22 июня 1941 года, а конкретно речь Молотова по радио застали меня в Москве, где я вместе с отцом был в составе экскурсантов на ВДНХ. Наша группа шла по людной улице столицы, как вдруг все, кто был рядом, начали бежать к громкоговорителям. Как сейчас в памяти стоит тот внезапный сумасшедший топот тысяч ног по асфальту и мостовой, а потом тишина и большие группы людей, которые впивались и ушами, и глазами в черные раструбы громкоговорителей. Несколько дней спустя и в Москве, и в пассажирском поезде, который вез экскурсантов домой, и в селе Лиман Змиевского района Харьковской области, только и слышны были разговоры о том, как мы проучим дерзких фашистских вояк. Но очень быстро тон разговоров изменился, ежедневные сводки Совинформбюро рисовали совсем другую картину — не «мы бьем врага на его же территории», а он довольно быстро теснит «непобедимую и легендарную», которая почему-то лишь обороняется и отступает, имея перед собой какое-то фатально непонятное «значительное преимущество противника». А официальная пропаганда десятки лет формировала представление общественности о непобедимости Красной армии! Вскоре потянулись эшелоны эвакуированных. Через некоторое время по селу гнали, шеренгой по десять, оседланных коней. Один коновод на левом коне, девять таких же по масти, хорошо вымуштрованных, умеющих держать шеренгу; кроме коноводов — ни одного кавалериста. По углам дома шептали: «Девять из десяти в землю ложатся».
В чем дело, понятно стало лишь в конце сентября, когда к Харькову подошел фронт, а затем был оккупирован наш областной центр. Тогда впервые я услышал поразительное. В дом зашел капитан Красной армии, и узнав, что в нем живет учительская семья, извинился и попросил поесть. Разговор, который завязался между капитаном и родителями, шел вокруг непонятного для домочадцев отступления. Здесь я и услышал впервые: «Красноармейцы воевать не хотят. В разведку послать никого невозможно, даже с командиром. Как уйдут в сторону противника, так и не возвращаются, в плен сдаются». Пораженческие настроения того времени откровенно высказывались и рядовыми красноармейцами и даже средним командным составом. Семья жила в центре села возле школы. Когда к селу приблизился фронт, то несколько красных командиров, зайдя в дом, просто заводили разговор о возможности обмена формы на гражданскую одежду. О том, что село быстро будет отдано немцам, говорили, как о решенном деле!
Село быстро было оккупировано, но фронт остановился очень близко. Немецкие пушки стояли на боевых позициях в самих сельских дворах и вели огонь. Стекло в окнах защищали, по совету немецких артиллеристов, матерчатыми наклейками. Немецкие фронтовые части не притесняли население, не насиловали женщин, не расстреливали никого; правда, кур в селе поели поголовно, рыскали по чуланам и погребам, и если находили, то отбирали — яйца, сало, молоко.
В это время начало твориться что- то непонятное, по крайней мере для подростков. В школе разместился немецкий штаб. Каждое утро к нему с передовой приходило несколько красноармейцев, сдавшихся в плен. Они сидели на школьных садовых лавках без охраны, немцы им даже давали пищу, а после обеда грузовик, который шел в немецкий тыл, забирал пленных. Однажды утром перед штабом появилось целое подразделение красноармейцев с оружием. Знаменитые мосинские трехлинейки с примкнутыми трехгранными штыками, пулемет «максим» и несколько «дегтяревых». После обеда под командой своих красных командиров и в сопровождении всего лишь двух немецких автоматчиков немалая колонна строем пошла в немецкий тыл. Мальчишки провожали эту процессию до окраины села. В райцентре Змиеве к комендатуре вышел целый пехотный батальон с оружием и командирами. Что случилось с этими несчастными потом?... Читайте у Олеся Гончара о харьковском лагере для военнопленных на Холодной горе.
Так что разговоры о сдаче в плен, которые велись в 1941 году среди отступающих красноармейцев, были не просто солдатскими баснями. Реально я этот процесс наблюдал, проживая в прифронтовом селе. Летом 1942 года был свидетелем того, как через оккупированное немцами село, которое было уже в далеком немецком тылу, шло большое конное соединение (очевидно, это были донские казаки). Солдаты были вооружены советскими карабинами, в красноармейских шинелях, но без звездочек на фуражках. В селе они не останавливались. Кавалеристы были сытые, довольные, пытались перебрасываться шутками с сельскими женщинами, которые никак не могли уразуметь, что это за воинство. Все стало понятно тогда, когда в разрывах между колоннами увидели немецкие автомобили, а в них офицеров в форме вермахта.
Отношение к оккупантам у крестьян начало изменяться после того, когда фронт пошел дальше на восток, а в село пришла оккупационная власть. Расстрелы евреев, тех, кого заподозрили в связях с не существующими реально в нашем районе партизанами, реквизиция коров, хлеба, угон молодежи в Германию, показали настоящее лицо «освободителей от большевистского порабощения», как сначала рекламировали себя фронтовые части вермахта. Практически с лета 1942 года настроение населения изменилось в пользу «наших», то есть советской системы со всеми ее недостатками. Очевидно, настроения изменились в то же время и в армии. Со второй половины 1942 года стало возможным в полном объеме применить на фронте заградительные отряды. Армии не разрешалось отступать, а идти в плен добровольно уже никто не желал, так как и армия, и народ ощутили смертельную опасность нацизма, который был еще страшнее классовой непримиримости (читай — террора против инакомыслящих) большевистского режима.
Снова возвращаюсь к тем пленным 1941 и начала 1942 годов, которые добровольно шли во вражеский плен. Следует признать, что у Сталина была реальная причина возненавидеть этих несчастных, так как они действительно не желали защищать выпестованную им социально-экономическую и политическую систему. Сталин ненапрасно даже собственного сына не захотел освободить из плена. Основания ненавидеть тех, кто не хотел быть «винтиком» в социальной машине большевистского режима, у него были. Но основания у тех, кто не желал защищать «Советы», были не меньшие. Вот оно, реальное противоречие того времени. Тяжело, чрезвычайно тяжело оторвать себя от Родины (будь то плен или эмиграция), но еще большая трагедия — не различать Родину и господствующую в ней социально-экономическую систему, Родину и ее проблемы.
Господствующие слои любой страны, любого политического и социально-экономического устройства всегда стараются доказать, что существующая система организации общественной жизни оптимальна для данной страны и ее граждан. Но граждане не всегда так считают. При условиях совпадения оценок социально-политического устройства у граждан и элиты, система стойкая и неизменная. Но подобная ситуация в истории человечества бывает нечасто. Бунты, восстания, революции — все это результат противоположных точек зрения на положение дел в обществе. Понятно, что социальные настроения, устремления обуславливаются реальным состоянием социального бытия, именно здесь и необходимо различать такие понятия, как Родина и социально-политическое и социально- экономическое положение в ней. К чему это говорится? Дело в том, что во время первых лет становления независимого украинского государства мне приходилось общаться с таким же уровнем командного состава украинской армии, который я наблюдал в 1941 году. Офицеры уже несуществующей Советской Армии были деморализованы перестроечными процессами, сложностью создания нового, деструктивными явлениями в тогдашней украинской армии. Больше всего меня поразило то, что их настроения совпадали с настроениями многих командиров Красной армии в 1941 году. Я слышал буквально такое: «Если бы на нас напали современные немцы или американцы — пошел бы в плен не раздумывая! Пусть бы здесь навели порядок». Мои разговоры о том, что к нам уже приходили наводить «новый порядок», мы уже это «проходили» — не помогали.
Именно этой статьей мне бы хотелось помянуть те миллионы разочарованных в советской системе и доверчивых к обещаниям чужеземцев, которые погибли в печах освенцимов и майданеков, тех, кто пережил фашистские лагеря смерти и погиб на Колыме, на лесоповалах сибирской тайги или еще где-то. Сейчас нам живется в основном плохо, но надеяться необходимо лишь на себя и только на себя. «Варяги» не придут, а если и придут, то не для того, чтобы нас кормить пирогами. Хочу обратиться и к современной политической элите страны — изучайте не только украинскую, но и советскую историю. Советская история ценна тем, что это история строительства неудачного, но чего-то принципиально нового, новой системы и нового государства. История ближайшего к нам процесса социального и государственного строительства богата опытом, повторение которого губительно для современной украинской государственности, державы и нации. Для того, чтобы наши дети и внуки не испытали горечь растерянности 1941 года, нельзя опускать руки сейчас нигде и никому из украинцев. И экономический и политический «воз» надо тянуть всем вместе.
Продолжение темы читайте на стр. "История и "Я"", "Общество"
