Общеизвестно: заимствованное украинским языком из русского слово «интеллигенция» не имеет точного соответствия в главных европейских языках. «Интеллектуалы», «профессионалы», «белые воротнички» являются в известной степени понятиями-синонимами, однако они почти не содержат главного: моральной нагрузки. Ведь интеллигенция для Российской империи и СССР (где она впервые стала по настоящему массовой — потому что в 1913 году в империи Романовых насчитывалось неполные 90 тысяч подданных с высшим образованием!) была, кроме всего прочего, вместилищем моральных добродетелей и центром сопротивления (по большей части «тихого», так же «морального») некомпетентности, хамству и аморальности властных элит.
Это выглядит парадоксом: ведь в тоталитарном обществе ни одна из прослоек не могла позволить себе жить по собственным, отличающимся от общих, правилам. А «трудовая интеллигенция» в СССР подвергалась едва ли не наибольшей идеологической обработке: ведь именно она призвана была прививать «вечно живое учение» массам «передовых», но не таких образованных рабочих и крестьян.
И все же советская интеллигенция продемонстрировала как социальная группа достойную удивления сопротивляемость идеологическим усилиям Системы. Те подгруппы, которые непосредственно обслуживали правящий режим (политруки в армии, «освобожденные» секретари парткомов в крупных учреждениях, преподаватели истории партии и научного коммунизма в вузах и тому подобное, о работниках «органов» уже и не говорю), существовали по собственным корпоративным законам, между ними и основной массой учителей, медиков, инженеров, научных работников всегда пролегала четкая черта.
Конечно, и среди последних было достаточно «выдвиженцев» без каких-либо моральных принципов (особенно на высших административных ступенях). И среди «инженеров человеческих душ» (такой статус имели тогдашние писатели) немало делали карьеру именно «воспеванием родной партии» и ее «вождей». Наконец, даже простые инженеры и медики в 1937 году писали временами доносы на коллег не только из страха, что те напишут первыми, но и из шкурного желания завладеть дополнительной комнатой в «коммуналке».
Однако абсолютное большинство добросовестно делало свое дело: учила детей математике, географии и (что было тогда иногда опасно!) украинскому языку и литературе, лечила, проектировала дома и мосты, пыталась понять тайны мироздания. Это большинство было в целом лояльным к власти — но в то же время, нетерпимым к «стукачам», которых «вычисляли» и которым устраивали тихую обструкцию. А «элита» интеллигенции — научные работники и художники — были рассадником фронды, слушателями зарубежных «радиоголосов», читателями «самиздата», ретрансляторами чувствительных политических анекдотов.
Очевидно, что советская интеллигенция была негомогенной, и уровень фрондерства (как и уровень лояльности к системе) среди разных ее прослоек был разным. И все же для общего состояния всей системы чрезвычайное значение имели, в первую очередь, две подсистемы: научные работники и писатели.
ХХ век был временем триумфа естественных наук, которые в корне изменили сам образ жизни человечества. А, следовательно, общественный авторитет ученых был очень высок. Учеными стремились быть миллионы, — хотя бы для того, чтобы стать похожими на этих «ребят в клетчатых рубашках» с киноэкранов, способных делать ошеломляющие открытия, временами рискуя собственной жизнью.
Советская империя (как и каждая империя) в ученых нуждалась: ведь бомбы должны были падать в нужное время в нужном месте и взрываться там с надлежащей силой. Следовательно, ученые имели несколько более широкий «горизонт разрешенного», допускались даже контакты с зарубежными коллегами и поездки на международные конференции (конечно, ограниченные и подконтрольные, — но абсолютное большинство граждан «одной шестой» были лишены и этого). Более того, ученых никто не наказывал за кухонные разговоры; для того, чтобы получить диссидентский статус, нужно было бросить уже совсем откровенный вызов Системе, как это сделал академик Андрей Сахаров (идет речь, конечно, об относительно «либеральных» хрущевско-брежневских временах).
В советской науке (о гуманитарной теперь не говорю — идеологический диктат наложил на нее значительно более тяжелый отпечаток) функционировала четкая система профессиональных критериев, профессиональных и моральных норм, воспринятых и значительной частью «вненаучной» интеллигенции: ведь в вузах преподавали не только историю КПСС, а профессиональный уровень большинства профессоров (тех же ученых!) был более высоким, чем сейчас. И воспоминание о студенческих годах устанавливало достаточно высокую внутреннюю моральную планку и для тех рядовых медиков, инженеров, учителей, которые сами учеными не стали, но для кого их профессора остались примером для наследования.
Писатели имели высокий статус, в первую очередь, потому, что в доинформационную эру, когда на черно-белом телевизоре можно было поймать лишь две программы, которые не слишком отличались одна от другой, а об интернете еще и не слышали, люди массово читали. Конечно, система требовала от писателей идеологической продукции — и писатели такие тексты создавали. Временами даже эти тексты имели достаточно высокий художественный уровень (и не слишком грешили против правды — вспомним «Хождение по мукам» «советского графа» Алексея Толстого, «Рассказы о непокое» Юрия Смолича).
Но школьное образование базировалось на цензурируемой, однако классике, которая имела большую эмоциональную и гуманистическую силу. Сравнение произведений современных авторов с допущенными на страницы учебников текстами Шевченко, Леси Украинки, Франко и Коцюбинского (или же в «общеимперском контексте» — Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого) позволяло каждому любознательному выпускнику школы создать собственную шкалу ценностей. И в этой шкале ценностей «шестидесятники», украинские (Лина Костенко, Винграновский, Драч, Павлычко, Щербак и другие) и русские (Окуджава, Ахмадулина, Вознесенский, Евтушенко, братья Стругацкие — список можно продолжить дальше) оказывались неизмеримо выше авторов од «во славу партии» или «производственных» романов.
Не говорю уже о том, что существовал огромный массив мировой классики, которую (за исключением отдельных «проскрибированных» по идеологическим причинам авторов, преимущественно современных), издавали миллионными (на русском языке) и стотысячными (на украинском языке) тиражами. И пусть даже официальными примерами для наследования школа представляла «трех Павлов»: Павлика Морозова, Павку Корчагина и героя «своевременной повести» Горького «Мать», — но знакомство с Шекспиром и Сервантесом, Диккенсом и Гюго нивелировало эти идеологические шаблоны, учило уважать настоящую красоту и гуманизм.
Собственно, авторитет великих писателей (полностью в духе известного замечания англичанина Чарлза Перси Сноу) занял для рядового атеистического советского интеллигента место морального авторитета церкви. (И, слушая сегодняшние исполненные абсолютно нехристианской ненависти ко всем «другим» — католикам, протестантам, украинским «раскольникам» — проповеди священников и владык уже огосударствленного и в России, и в Украине Московского патриархата, начинаешь понемногу жалеть о тех «старых хороших временах»).
А существовал же еще и феномен советского кинематографа, который продуцировал не только трескучие идеологические агитки. Не буду говорить о прекрасном «украинском поэтическом кино» 60-х, или об иронически мудрых фильмах Эльдара Рязанова. Напомню вместо этого: сразу после страшной войны, почти одновременно со слащаво-лживыми «Кубанскими казаками», на экран вышла щемяще-трогательная «Золушка», где все зрители понимали без комментариев знаменитую фразу: «никакие связи не помогут сделать ножку — маленькой, а сердце — большим!»
Советская империя не могла существовать без своей интеллигенции — разнообразные потребности сверхсложной государственной структуры кто-то должен был профессионально обслуживать. Система сама понимала связанную с этим опасность, и поэтому периодически устраивала разнообразные идеологические кампании, чистки и погромы (уже почти не осталось тех, кто в сознательном возрасте почувствовал на себе последствия кампании против кибернетики и генетики, зато многие помнят еще волну арестов в среде украинской интеллигенции 1972 года — «за буржуазный национализм»).
Но одновременно именно интеллигенция была для Системы кадровым резервом для замещения руководящих должностей. И именно эти интеллигенты, которые четко осознавали неконкурентоспособность советской общественной организации, работая во времена «перестройки» на разных влиятельных административных ступенях, наконец, задумали ее обновить, придав ей «человеческое лицо». Но вместо этого стали ее «могильщиками», потому что, как оказалось, построенная уж на слишком больших кучах лжи и реках крови, Система обновлению не подлежала.
Но вовсе не интеллигенция воспользовалась последствиями развала СССР. Новые элиты в постсоветских государствах формировались с учетом «местной специфики», но по подобным сценариям. (Несколько особняком развивалась ситуация в России, где существовали многовековые традиции более-менее преемственного и эффективного функционирования разных имперских структур: от дипломатии до спецслужб — «правила» этой специфической прослойки и стали в течение прошлого десятилетия определяющими для всего российского общества).
А в Украине политические, административные и бизнес-элиты сформировали сначала партийная номенклатура «второго эшелона», «комсомольские вожаки» и «красные директора», которые имели наибольший доступ к разнообразным ресурсам. Именно они несут ответственность за беспрецедентные по разрушительным последствиям 90-е, когда от экономики в целом успешной республики осталась едва половина, когда были потеряны целые стратегические высокотехнологичные отрасли (но когда вместо этого были накоплены первые многомиллиардные состояния). Несколько позже, эти «элиты» щедро пополнил и откровенный криминалитет, который обогатился в кровавых «разборках» времен первоначального накопления капитала.
Интеллигенция же была маргинализирована — тем же кризисом 90-х. Квалифицированные инженеры тогда шли ради выживания в таксисты, учительницы — отправлялись торговать на базары, научная элита — массово выезжала за границу (число научных работников в Украине за годы независимости сократилось вдвое).
...Но вопреки всему, Украина еще имеет полноструктурную науку и первостепенных, по мировым меркам, ученых. Но общественный статус этих ученых катастрофически упал. И если Владимир Щербицкий (фигура в нашей истории крайне неоднозначная, но...) регулярно приглашал в здание ЦК на тогдашней улице Орджоникидзе ведущих академиков читать лекции о «прорывных» направлениях науки, то сейчас президент НАН Украины 92-летний легендарный Борис Патон за девять месяцев 2010-го так и не сумел побывать в том же здании (правда, улица уже называется Банковой) на приеме у новоизбранного Президента Украины.
Поэтому «новую страну» строят без экспертной оценки ученых. (Очевидно, что проводимые реформы обошлись бы без многих ошибок, если бы к их разработке были привлечены не только высокооплачиваемые «мальчики» из всяких фондов, но и интеллектуальный потенциал академии и ведущих университетов).
А сама наука ныне — в тревожном предчувствии больших перемен, и, очевидно, что не к лучшему. Войны за имущество и недвижимость НАН в столице и других больших городах, сокращения и без того мизерного (приблизительно равного суммарному бюджету «Шахтера», «Динамо» и «Металлиста») научного бюджета государства могут реально привести к стремительному и безвозвратному коллапсу большинства естественных и технических наук. А тогда Украина окажется обреченной на статус государства «третьего мира» — и это уже навсегда.
Фактически не проявляет интерес к своей науке и общество — в лице электронных и печатных СМИ (где зато «цветет» всяческая лженаука вместе с астрологами и ворожеями). Поэтому профессиональные и моральные критерии научного сообщества (несколько размытые, они все еще остаются достаточно высокими) не имеют шансов стать критериями сколь-нибудь значительной части общества. Не могут еще и потому, что в условиях внутренней коррозии высшей школы (где число «национальных университетов» растет вместе с падением уровня науки и преподавания) отношения к профессорам совсем другое, чем было полвека назад. Да и сами эти профессора, беря взятки за экзамены и зачеты, дают для этого основания...
Украинские писатели, несмотря ни на что, так же пишут тексты высокого уровня, способные «прозвучать» в любой современной литературе. Но дело даже не в том, что украинский язык дальше остается языком «половины Украины». Проблема в том, что и эта половина почти не читает серьезных книг на украинском языке (как и вторая — на русском). Тиражи «бестселлеров» Лины Костенко (кому больше нравятся — Оксаны Забужко или Марии Матиос) достигают двух десятков тысяч. А каких-то тридцать лет назад стотысячный тираж «Марусі Чурай» раскупили на протяжении дня...
Общее изменение структуры досуга, выход на первое место безнадежно коммерциализированного телевидения, доступность интернета (который предлагает очень много хорошего — но и немало опасных для юного возраста искушений) поставили на повестку дня проблему: молодежь нужно опять приучать к чтению. Но в условиях, когда книгораспространяющая сеть в средних и малых городах была разрушена еще в 90-е (книжные магазины тогда остались в одном райцентре из десяти), приучать к книге вовсе не просто.
Следовательно, украинские писатели так же объективно не могут быть «моральными авторитетами» и «властителями дум» для массы. На страницах наших русскоязычных желтоватых «таблоидов» серьезные литературные страницы отсутствуют так же, как и научные.
Поэтому в учителя, врачи и инженеры в целом идут сегодня те, кому не повезло стать поп-звездами, манекенщицами, политиками, профессиональными спортсменами, рекетирами и другими уважаемыми людьми нашего общества. Существуют, конечно, прекрасные исключения — но они лишь подтверждают общее грустное правило.
В сегодняшней Украине есть интеллектуалы и профессионалы (иногда очень высокого профессионального уровня — ведь несмотря ни на что, у нас есть еще десятка три-четыре очень неплохих университетов). Но интеллигенция (в общепринятом значении этого слова) как общественная прослойка фактически исчезла. И возродиться в виде, который существовал еще двадцать лет назад, шансов эта интеллигенция уже не имеет, — из-за других исторических условий и другого масштаба страны.
Может, в этом нет ничего страшного — в «старой Европе», где такой интеллигенции никогда и не было, функции моральных регуляторов все больше выполняют (с упадком церкви) разные структуры гражданского общества. Однако с гражданским обществом у нас пока, к сожалению, «не сложилось». И если основным резервуаром пополнения наших политических элит и дальше останутся преимущественно бизнесюки с сознанием уголовников (склоняюсь перед честными предпринимателями, которые в абсолютно неблагоприятных условиях организуют общественно полезные производства!), а функцию «морального судьи» навсегда возьмет на себя «московский» батюшка на «мерсе» последней модели, но с сознанием средневекового фанатика, ничего хорошего Украину уже никогда не будет ждать.
Кажется, последним звеном, которое потенциально может оказывать этому сопротивление, остается высшая школа. Готовить профессиональную и порядочную молодежь сегодня невероятно сложно — потому что студенты ежедневно получают примеры того, что вовсе не порядочность и профессиональность у нас является основой жизненного успеха. И все же, если понемногу отойдя от ошеломляющего поражения 2010 года, лучшая часть украинского общества опять будет искать пункт для объединения своих усилий, этим пунктом должна стать национальная наука и высшее образование. Ведь только здесь еще сохранен потенциал, который дает нам шанс на будущее, отличающееся от того, которое готовят нам зодчие «новой страны».
КОММЕНТАРИИ
Лилия ШЕВЦОВА, ведущий научный сотрудник Московского центра Карнеги (взято из статьи «Прослойки», www.novayagazeta.ru):
— Великие умы недавнего прошлого — от Макса Вебера до Карла Поппера, от Юргена Хабермаса до Альбера Камю — мучительно думали о призвании интеллектуалов. Их размышления в 90-е годы суммировал Ральф Дарендорф, мысль которого можно свести к такой вот аксиоме: интеллектуалы несут ответственность перед обществом. Там, где они молчат, общество утрачивает свою будущность.
Опыт «бархатных революций» Восточной Европы позволяет сформулировать еще одну аксиому: прорыв к свободе может быть бескровным, лишь если интеллигенции удается сохранить в обществе не только роль морального арбитра, но и способность к формированию повестки дня.
Если эти аксиомы верны, то будущее России печально.
Все группы интеллигенции — от «государственников» до левых (от Проханова до Зюганова) — строят «потемкинские деревни». Но основную нагрузку в поддержке статус-кво несут системные либералы. Потому что именно они дискредитируют единственно возможный выход из российского единовластия.
Почему российские интеллектуалы идут в услужение власти? Для некоторых конформизм по традиции является формой жизни, и они им даже бравируют. Символом конформизма как жизненного кредо стал Никита Михалков. Страх маргинализации и потери комфорта жизни заставил других (и таких большинство) выбрать молчаливый конформизм, который они неуклюже пытаются скрыть под осторожным брюзжанием. Для третьих сотрудничество с властью основано на вере в «реформы сверху», в результативность «малых дел», в надежде на реформаторство Медведева либо, напротив, в способность Путина укрепить государство. Но можно ли надеяться на реформы «сверху» после двадцати лет их отсутствия? Сколько «добрых дел» сделала власть под влиянием интеллектуалов при власти? Как можно верить в либерализм Медведева после репрессивного поворота его президентства? И разве не при Путине Россия начала терять Северный Кавказ?
Между тем Россия вступает в новый избирательный цикл. В ситуации, когда система исчерпывает средства выживания, можно лишь ожидать ужесточения режима, не собирающегося покидать сцену. Это оставляет интеллектуалам «при власти» лишь один вид конформизма — михалковский, не претендующий на сохранение достоинства.
Раздражение в среде конформистов выбором, который сделали Шевчук, Улицкая, Акунин, Прилепин, Фатеева, Ахеджакова, Угаров и его «Театр.doc» и драматурги, объединившиеся вокруг него, вполне понятно. Ведь эти люди, выйдя в антисистемное поле, заставили оставшихся «там» чувствовать себя неуютно, возможно, и отвратительно. Ведь у многих «там» сохранилось, пусть на уровне атавизма, ощущение репутационного ущерба. Об этом свидетельствует стыдливое письмо президенту представителей «системного» рока, подписанное Гребенщиковым, Макаревичем, Скляром, Кинчевым и Шахриным, с просьбой «справедливо разобраться» с Ходорковским и Лебедевым. Видно, все-таки что-то у них там скребет внутри...
Означает ли тот факт, что коль скоро с этой системой и с этой властью все стало ясно, интеллигентское сословие решится снять с себя лакейский сюртук? Выйдут ли приличные люди из многочисленных загончиков при власти? Причем все вместе и окончательно? Откажутся ли они от участия в фарсах на телевидении, где из них делают шутов? Пока мы видим признаки иного движения, во всяком случае, среди системных либералов. «Зазор между дуумвирами расширяется», — убеждает нас популярный комментатор. «К заявлениям Медведева стоит отнестись серьезно», — призывает другой. «Главным остается вопрос, какое место видит для себя Медведев после 2012 года», — надеется третий. «Важно уметь пользоваться процессуальными возможностями (!)» — убеждает четвертый.
Другие собираются жаловаться президенту на власть и ее правоохранительные органы. И все они ищут обоснование, почему им нужно дружить с властью. «Чтобы влиять на власть», — говорят одни. Как будто они на нее влияют. «Чтобы информировать власть», — говорят другие. Как будто власть не знает, что происходит вокруг. Есть и новый аргумент: «Мне власть не нравится. Но оппозиция тоже». Что мешает создавать оппозицию, которая понравится?
Интересно, что еще должна сделать власть, чтобы убедить коллег, что дальше служить имитацией неприлично? Правда, власть далеко не глупа. Она пытается не перебарщивать с насилием. Обращу ваше внимание на любопытный феномен: логика системы ведет к ужесточению режима; но логика выживания правящего класса требует сохранения пристойного лица, без чего лично интегрироваться «в Запад» невозможно. Поэтому демонстрация кнута не мешает помахиванию «пряником». Власть продолжит приглашать «на чай» с лидерами тщательно отобранных интеллектуалов (но больше никаких Шевчуков!). А избранные будут преданно и с восторгом ловить взгляд лидера, как это продемонстрировал нам Ярмольник. Либо с обожанием восклицать: «Вы хороший мужик!», как это сделала великая актриса, встретившись с «национальным лидером» (и великие, увы, бывают слабы, оказываясь рядом с властью). Объятия власти с избранными будут лишь только подчеркивать репрессивную тенденцию — и чем жестче будет кнут в отношении нелояльных, тем больше «пряников» власть будет предлагать лояльным. Боюсь, что немало последних с радостью воспримут подмигивание власти как индульгенцию и как повод остаться в тени власти. Впрочем, может быть, я ошибаюсь?
В 80-е годы в Польше сотрудничать с режимом для интеллигенции означало потерю чести — полностью и бесповоротно. Польский режиссер Кшиштоф Занусси рассказывал: «Наши актеры бойкотировали государственное телевидение. Мы не давали интервью официальным СМИ. А люди, которые встречали известных интеллектуалов на улице, говорили: «Спасибо, что вас нет на телевидении». Вот почему польская интеллигенция сохранила в глазах населения роль морального арбитра, что облегчило бескровный ход трансформации: арбитр сдерживал разрушительные эмоции.
Как вы думаете, смогут ли российские интеллектуалы отказаться от кремлевских «пряников» в массовом порядке? Кто из них откажется «от чая» с лидером? Скажут ли они «нет», когда их будут приглашать на телевизионные клинчи и ток-шоу? Откажутся ли от орденов и премий, которые рассматриваются властью как плата за лояльность? И когда это будут делать одиночки, последуют ли за ними остальные?
Феномен интеллигенции «при власти» имеет два последствия. Во-первых, в обществе самоликвидируется сила, призвание которой в том, чтобы сохранять моральное и этическое измерение. Никакая другая прослойка — ни бизнес, ни технократы, ни менеджеры — в этом качестве интеллигенцию не заменят. Во-вторых, сужается возможность для деятельности по проектированию выхода из нынешней системы. Пока нет признаков, что другие социальные группы способны этим заняться. В скобках замечу: интеллектуалы, как правило, плохие управленцы и не в этом их функция. Но без них невозможен общественный прорыв.
У нас же интеллигенции сломали позвоночник. Власть ее слишком долго насиловала, причем при добровольном согласии многих ее представителей. Сможет ли задавленное и затравленное «думающее сообщество» попытаться сыграть ту роль, которую сыграли интеллектуалы в других странах? Думаю, что, по крайней мере, оно сможет возродить понятие «репутация» и вернуть в обиход понятие «стыд». В России уже есть критическая масса антисистемных интеллектуалов, способных это сделать. Как именно? Это уже вопрос для обсуждения.
Анджей ШЕПТИЦКИЙ, аналитик Института международных отношений Варшавского университета, Польша:
— Интеллигенция играла очень важную роль в эпоху коммунизма в Польше, ведь она боролась за независимость страны и за определенные демократические ценности. В целом у интеллигенции есть два основных инструмента влияния: первый — это умение ее представителей читать, писать и говорить, тем самым предлагая разные проекты и инициативы в написанных ими книгах и статьях. Интеллигенция может и должна быть своеобразным «голосом» общества. И второй инструмент — это активное участие в политической жизни страны.
Сейчас в Польше ситуация изменилась, и роль интеллигенции в жизни страны значительно уменьшилась, потому что исчезла такая группа общества, как пролетариат. Нынешняя польская интеллигенция уже не играет важной роли, потому что сегодня многих людей можно назвать ее представителями, например тех, кто связан с торговлей или банковским сектором. Вместе с тем, сегодня трудно сказать, кто является интеллигенцией на самом деле. Поэтому мне кажется, что она уже не имеет такого влияния на общество, как 30, 20 лет или даже год назад.
Лаурас БЕЛИНИС, политолог, Вильнюс, Литва:
— В Литве, как и в Украине и других странах, народ и политики достаточно серьезно относятся к тому, о чем говорят интеллектуалы, ученые, люди искусства. Это создает некий фонд, который позволяет политикам и обществу приобрести определенные ценностные ориентиры. Интеллигенция выполняет роль генератора основных мыслей, идей общества, роль переводчика интуитивных стремлений в слова и определенные принципы, цели, которые могла бы реализовать политическая или экономическая прослойка. Впрочем, я не думаю, что интеллигенция может напрямую влиять на политические, экономические и военные группы общества. Ее задача — подсказывать. Она может создать такую атмосферу, которая влияла бы на общественные слои, формирующие политику государства. Так, во всяком случае, было и есть в Литве. В критические периоды интеллигенция достаточно серьезно влияет и на политику, и на население.
Огнян ЗЛАТЕВ, директор Центра развития СМИ, София, Болгария:
— Сейчас, в ХХI веке, роль интеллигенции значительно важнее, чем в ХХ-м. В глобальном мире все события происходят очень быстро, а интеллигенты — это те люди, которые смотрят на происходящее критически. Впрочем, интеллигенции требуется время, чтобы оценить и дать лучший совет. Да, у интеллигенции есть знания и опыт, которые могут помочь государству, но вопрос в том, нуждается ли в этом само государство. Часто так бывает, что в странах, где руководят авторитарные режимы, интеллигенции не позволено выступать. В историческом плане роль болгарской интеллигенции была очень важной, потому что она рассматривалась как предвестница перемен. Так было. Однако сейчас, к сожалению, у нас другая «повестка дня» — интеллигентов не считают способными участвовать в государственном управлении.
