Пришло электронное письмо: пригласили на встречу выпускников. Вдруг. Оказывается, уже 25 лет прошло. Как нашли — черт его знает. Ехать не собирался. Единственное, что мне на самом деле нравилось в нашей «образцово-показательной» школе №23 города Днепропетровска — уроки русского языка и литературы. Учительница сама была похожа на старорежимных интеллигентных дам из романов XIX века: с мягким, хорошо поставленным голосом, в очках, и еще очень запомнилась вечная белая вязаная шаль у нее на плечах. Она как-то так нас учила, что читать обязательные произведения было интересно. И Толстого, и Достоевского, и Чехова. Всемирную литературу она также вела, поэтому в того же «Фауста» я просто влюбился. А пьесы — например, «Вишневый сад» или «Мещанина во дворянстве» — мы вообще читали в лицах. Потом, спустя много лет, когда в Театральном нужно было проходить всемирную литературу и драматургию, я постоянно находил знакомые фрагменты в тех или иных текстах: срабатывала школьная память.
С училкой украинского была совсем другая картина — все произведения она разбирала через призму угнетения богатыми бедных, а во всех неприятностях героев виноват был «строй». Ну, с ней было все понятно — ее муж занимал какую-то должность в райкоме, поэтому ее и терпели — при полном незнании украинского. К счастью, на уроках русского партийная линия считалась плохим тоном: когда отличница Света Сумская на разборе «Вишневого сада» начала докладывать, что в неприятностях Раневской и Гаева виноват… ну да, строй, — «русичка» ее просто оборвала.
Не складывалось и с другими учителями, особенно с классной. Таких классных тоже часто описывали в старых романах, хотя, в менее романтическом стиле... Да Бог с ним. Это я к тому, что никаких сантиментов относительно школьных лет не имел. Как выпустился, постарался все забыть, даже имя «русички». Но, в конечном итоге, поехал. Сам не знаю, почему.
На встречу немного опоздал. В лицо узнал только Иру Кравчину — она мне и написала, с ней были нормальные отношения. Среди пузатых, лысых, состарившихся мужиков не узнал ни одного, даже после того, как представлялись по имени. Новости сначала текли прерывистым ручьем, потом хлынули потоком. Отличница Светка, оказалось, сама пошла в учительницы (а как же!), еще и физику ведет, и сама стала похожа на классную, Ира у нее лаборанткой. Другая Светка, Панасенко, живет в Нью-Йорке, работает продавцом. Шебутная и лихая Оля Безуглая — стоматолог в Крыму. Красавица Елена Пальцун — закончила днепропетровский универ, защитила кандидатскую по математике, сейчас дубленки продает. А Костя Рощин так и не стал офицером. А Мендельсон работает, кажется, кардиологом. А Каратеев до сих пор не женат. А Жека Тормантовский — в Эдмонтоне. А сын классной, Мишка, уже подполковник милиции, судмедэксперт. А трех самых больших хулиганов класса, от которых мне крепко доставалось — верзилы Бондаренко, весельчака Кондратюка и сорвиголовы Корчуганова — нет.
Нас повели по неосвещенным ступеням вверх, в единственный освещенный кабинет. Такая же коричневая краска вдоль плинтусов. И так же точно пахнет. На третьем этаже я почему-то свернул в боковое крыло.
Стоял в одиночестве в длиннейшем, абсолютно пустом коридоре.
Темно и тихо.
Темно и тихо.
Темно и тихо.
Что-то такое же темное, молчаливое, нехорошее, стало заполнять меня изнутри. Вдруг понял: подобный коридор я постоянно вижу в самых своих глубоких, безнадежных кошмарах.
Бондаренко. Одолжил много денег. Вернуть не смог. Сбежал за границу. Там и погиб при невыясненных обстоятельствах. Скорее всего, убили.
Кондратюк. Много пил. Нашли в подвале. Отравился паленой водкой. Умер в токсикологии.
Корчуганов. Отсидел. Видели в Днепродзержинске. Повесился.
Я шел по скользким, разбитым тротуарам очень быстро, почти бежал. Машины брызгали в спину мутным желтым светом, обнаруживая мой побег. Но с каждым шагом, каждой фарой, каждым фонарем страх отставал, постепенно превращаясь в размытую темно-серую тень, судорожно покачивающуюся в далеких оконных стеклах.
Учительницу русского звали Бушуева. Валентина Михайловна Бушуева.
