Между прочим, я собирался написать о Кате Пушкаревой и Годзилле. Катя Пушкарева — понятно кто. Годзилла — это такая стометровая ящерица с походкой зомбированного алкоголика, которая последние полстолетия постоянно нападает на злосчастный Токио, плюясь к тому же сине-белым пламенем. Между ними много общего: обе одним своим присутствием провоцируют всеобщее возбуждение, обе проходят нелегкий путь к признанию, из безвестных чудищ превращаясь в двуногих знаменитостей. Да и заканчивались они почти одновременно. То есть, я смотрел последнюю Пушкареву, время от времени переключаясь на соседний телеканал, где Годзилла принимала свой финальный бой со своим кибернетическим двойником, созданным людьми, чтобы одолеть надоедливое создание. Но это так...
Собственно, переключение — это основное развлечение летних вечеров. Ты попадаешь в июльскую жару точь-в-точь как муха в янтарь: вроде бы все красиво и прозрачно, а никакой возможности пошевелиться нет, а друзья все разъехались по югам и дачам, а в одиночку на пляж ходить — лучше застрелиться, а писать не о чем, поскольку в гастрольно-премьерной жизни — межсезонье.
Вот сидишь в выходные и щелкаешь. Пультом. С фильма на фильм, чтобы просто скоротать время. Вечер не должен пройти зря, значит, сидишь до последнего кадра, или пока не начнут слипаться глаза. Видимо, на всех каналах тоже межсезонье. Странное там кино... Оно, конечно, разное по жанрам, по степени вложенного в него таланта и денег. В одном фильме кого-то режут, во втором плачут от несчастной любви, в третьем шутят через заднее место, в четвертом танцуют нагишом. Красавицы смешиваются с чудовищами, мелкие преступники — с руководителями корпораций, пародии — с пародиями на пародии, иногда мелькнет Клинт Иствуд или Кайли Маклохан, все сливается в поток звуков и картинок, искусственную радугу, проходящую через мозг, не оставляя никакого следа. Пустота на входе — пустота на выходе. Смысловой сквозняк.
В следующие выходные мы снова усядемся перед экранами. И снова, и снова, неделя за неделей, год за годом. Зрелище должно продолжаться. Без начала и конца, без вкуса и запаха, с легионами затертых лиц и пластмассовых диалогов, ни о чем не свидетельствует, никого не губит и не спасает. Никаких тайн: все это недотянутое, абортированное искусство не является поверхностью чего-то совсем другого, или несовершенной формой, или символом отчуждения — оно означает не более и не менее, чем само себя и содержит лишь себя же. Для него, в конечном итоге, не очень-то и нужен телевизор. Достаточно пары глаз и пульта.
Когда-то было сказано, что вечность — это старая банька с пауками в сырых углах. Не очень удачно. Возможно, здесь ошибка: зачем пауки, зачем эта ревматическая проза? Только кино летних выходных.
