Было это в Днепропетровске, еще тогда, когда это название напоминало по звучанию тракторный выхлоп, а не автоматную очередь. Так случилось, что прихоть судьбы, — которая, впрочем, была на то время частью моих собственных прихотей, — забросила меня на работу в весьма странное место: райком комсомола. Ради точности нужно упомянуть также райком партии и райисполком. Все учреждения располагались под одной крышей. Деликатность ситуации заключалась в том, что работал я там преимущественно ночью. Сторожем.
Эта работа была звеном в довольно пестрой цепочке моего опыта ночных дежурств, которая включала такие примечательные объекты, как: городская баня; ресторан; гостиница; обувная фабрика; склад той же фабрики (тут мне ассистировали три огромные и глуповатые собаки, одну из которых звали Аза-зараза); больница; оружейная комната ДОСААФ; Дом-музей академика Яворницкого; фармацевтическая фабрика.
Кажется, ничего не забыл.
Райком представлял собой типично номенклатурное строение — бетонная двухэтажная коробка с большим вестибюлем, высокими потолками, длиннейшими коридорами и прорва кабинетов с надменными табличками. На заднем дворе имелся гараж с обязательными черными машинами «Волга», а фасадом здание выходило на чудесный старый парк, который спускался прямо к Днепру. Сбоку на улице к сооружению еще лепилась монументальная Доска почета. Одним словом, все как положено.
Я приходил через два вечера на третий, садился за стол с телефоном и лампой слева от входа. Когда все расходились, запирал дверь, и вся ночь была моей — в рамках служебных обязанностей, конечно. Обязанности нехитрые — иногда проходить по тем коридорам, смотреть, все ли в порядке. Да что там могло быть не в порядке? Впрочем, одна из таких прогулок принесла мне довольно противоречивое открытие. И вот здесь нужно сделать еще более глубокое отступление в историю.
Было это еще тогда, когда Днепропетровск ассоциировался с Брежневым и только с ним. Будущий сторож, совсем еще юный и беспечный, попал в передрягу: объявил себя очень неформальным парнем — «панком». Кто такие панки, ни я и никто из моих товарищей не знал, но мы считали, что это очень круто. Высшие инстанции нашего мнения не разделяли и, чуть только одного полутрупа сменил другой, какой-то Андропов, взялись за нас всерьез. Особенно запомнился предпоследний день, 30 декабря того мятежного года: меня вызвали на собрание институтского комитета комсомола, отругали по полной программе и решили «ходатайствовать» (именно такая формулировочка) перед ректоратом о моем исключении из института. Особенно свирепствовал секретарь этого комитета. Именно его голос стал решающим. Фамилия у него была такая, что даже в страшном сне не забудешь: Туп… Дуб… Дубей.
Конечно, «ходатайство» удовлетворили, и ваш покорный слуга вылетел не только из института, но и из Украины, приземлившись аж в Казахстане, откуда вернулся через два года.
Сообразительный читатель уже догадался, что кабинет первого секретаря райкома комсомола занимал именно этот… Ту… Дубей.
Тогда, правда, я не придал этому особого значения.
В одну из моих рабочих ночей что-то заставило меня поднять взгляд. От увиденного стало плохо: под потолком, в абсолютной тишине, носилась настоящая, живая летучая мышь.
Я схватил куртку и, развернув, ее как покрывало, стал гоняться за незванной гостьей по темным, инфернальным коридорам.
Наконец я поймал бестию и, открыв дверь, вытряхнул куртку.
Уффф…
Занял свое привычное место. Мечтательно посмотрел вверх…
Адское создание сужало круги над моей головой.
На этот раз охота была не на жизнь, а на смерть. Я загнал зверя в тупик, подпрыгивал и размахивал своим ненадежным оружием. И все-таки ухватил и выбросил проклятую тварь.
Остаток ночи прошел спокойно.
Скоро с работы меня выгнали — за слишком неофициальный внешний вид. Казахстанская муштра прошла напрасно.
Ну, а года через три СССР вместе с комсомолом и остальной гадостью почил в бозе.
О Дубее я больше ничего не слышал. И не зря.
Потому что кажется мне — даже более, я просто уверен, — что той летучей мышью был именно он.
И, поскольку ему не удалось вернуться в кабинет до рассвета, так он и остался навеки в крылатом обличье.
Наверное, до сих пор кружит над парком, с невысказанным отчаянием глядя на такой близкий — и недоступный — дом с аккуратным газоном перед входом…
