Завтра Польша будет прощаться с Яцеком Куронем, которой ушел из жизни 18 июня. Накануне в редакцию «Дня» пришло письмо от Эвы Рыбалт. Она — искусствовед, первый канцлер Европейского коллегиума польских и украинских университетов. Преподаватель Университета Марии Кюри-Склодовской в Люблине, член Института Центрально- Восточной Европы в Люблине.
Яцко, меня не будет на похоронах. Ты знаешь, наше поколение не плачет над гробами. Наше крайне критическое поколение смотрит на все с высоты своего всепонимания и права на окончательный суд. Наше поколение тщательно рассмотрело все вами сделанное и поставило вашему поколению строгие оценки. За свержение Берлинской стены — не более чем «четверку». Однако уже за польско-украинские отношения всего лишь «тройку», ведь граница между Украиной и Россией не улажена, да и других нерешенных проблем осталось предостаточно. А нашему поколению все предстоит! Мы, рассчитавшись с прошлым, теперь ждем, что принесет будущее. «Что ж, в ваших глазах, — говорил Ты, — застряла льдинка из разбитого зеркала Снежной Королевы». Мы уже разучились плакать над мертвыми. И еще не научились плакать над живыми.
Но я помню, как плакал Ты. Плакал, когда я рассказала Тебе историю Оксаниного прадедушки. Он порезал на кусочки мячик, которым игрался его четырехлетний сын, потому что тот мячик — это было единственное, что оставалось после еврейского погрома. Потому что с детских лет нужно было знать, что малейшей вещи нельзя взять из чужого несчастья. Я помню даже, когда Ты боялся. Ты боялся пойти на фильм Гофмана «Огнем и мечом», а увидев, вздохнул с облегчением: «Ведь Ступка выкрутил ляхам этого Хмельницкого!»
Мне кажется, я буду слышать, как Ты и с того света будешь сердиться на меня за мою иронию, — как всегда, когда Ты видел, что нам не хватало чуткости видеть и творить добро, надежду и любовь.
Пресса пишет, что Ты был святым верующих и неверующих. А я помню, что Ты хотел только жить так, чтобы потом не было стыдно за свою жизнь. Потому что так Тебя когда-то во Львове учил Твой отец. Это означало становиться всегда на сторону более слабого. Это означало сказать вслух в 1989-м и 1990-м, что не может быть свободной Польши без свободной Украины. Но и сейчас Ты бы меня исправил и напомнил: да, но первый это сказал не я, а Гедройц. И это означало защищать лемковскую школу для девяти детей, хотя Ты уже был прикован к постели.
Украинско-польские диатрибы никогда не давали Тебе покоя. Твой голос здравого смысла — пусть и одинокий — должен был прозвучать в деле Лычаковского кладбища и Волыни. С тех пор как Ты имел мужество сказать: «Я понимаю украинцев», — как-то слишком уж тихо стало вокруг Тебя в Польше. Однако от Тебя я слышала только одно: что еще никогда у Тебя не было столько анонимной солидарности с Твоей поддержкой украинцев, как в деле Лычакова. Украину Ты защищал даже от самих украинцев, и очень сердился на нас за наши упреки Украине и украинцам. И говорил, что нас, поляков, бросали в тюрьмы только на пять лет, а Михайло Горынь, Вячеслав Чорновил и другие украинские диссиденты получили по шестнадцать, по двадцать, по двадцать семь лет...
Ты считал, что можно жить только верой и виной.
Пресса пишет, что без Тебя Польша будет морально беднее. Я знаю, что морально беднее будет также Твой Львов, — Львов украинцев, поляков и евреев.
13 декабря 1981-го, в ночь введения в Польше военного положения, Тебя арестовали. И когда Тебе приказали идти к стене, и Ты думал, что это конец, Ты спешил, Ты бежал к той стене. Ты боялся, что не успеешь обернуться, прежде чем они в Тебя выстрелят. Ты не мог позволить, чтобы смерть решила за Тебя. Ты должен сам решить свою смерть.
Но это был еще не конец. Потому что Твои убийцы тоже боялись: боялись, что Ты успеешь обернуться. Что успеешь посмотреть им в глаза.
Однако, Яцко, сегодня, когда к Тебе нельзя, как обычно, просто позвонить, мне кажется, что это я теперь бегу к стене. Другие убийцы, невидимые, с Твоей смертью выйдут из темноты и будут целиться в нас. И я бегу, бегу к стене. Чтобы успеть обернуться, прежде чем они выстрелят. Чтобы не они решили нашу судьбу. А чтобы решили ее мы.
Я меня есть отвага это писать, когда о Тебе говорят великие мира сего, потому что это именно Ты учил меня отваге во всем, в малых делах и больших. Это та отвага, которой Ты меня научил еще тогда, когда, принимая меня в Твое противостояние, в Твою борьбу, Ты с благородной щедростью назвал меня первой украинкой, которую Ты увидел после войны. Благодарю за это, Яцко.
Это наполненные отчаянием моя Тебе благодарность и прощание с Тобой — благодарность и прощание украинки, рожденной в Польше. Мы никогда Тебя не забудем. Мы будем всегда помнить Твое уравновешенность, Твое мужество, Твою дальновидность. И Твою неповторимость.
Надеюсь лишь, что Ты простишь меня и нас за все, что не будет сделано так, как бы Ты хотел.
Я буду на Твоих похоронах, Яцко.
