Хата Марии Бурко — третья от края улицы Юрия Бурко. Там, где заканчивается эта самая длинная в Голенищеве улица, — сельское кладбище. «Как иду к колодцу, так памятник вижу своему Юре», — печально говорит пожилая женщина. Грусть и печаль бродят по хате. На стене под рушником, вышитым красными и черными нитками, орошенный горькими слезами вышивальщицы-матери — портрет ее сына.
— Как уходил в армию служить, я его рушником повязала по старинному обычаю, — тихо сказала Мария Сидоровна. — На счастье и долю, на дальний путь, чтобы домой вернулся. А он и трех месяцев не отслужил. Там, в Афгане, они мост охраняли. Писал домой, что мост — в глубокой долине, между горами, заросшими кустами. Душман в тех кустах спрятался, взял Юру на прицел. Повезли его в госпиталь, который находился в 13 километрах, но не доехал. Юре и 19 не было. Учился в Хмельницком радио собирать, когда повестка пришла... Уже нет его живого, но из Хмельницкого сюда, в наше Голенищево, письма идут, чтобы комсомольские заплатил. Тогда муж мой, Павел Трофимович, отписал, что погиб Юра, выполняя интернациональный долг. Тогда уже ничего не ответили. На Маковея пять лет будет, как и Павел мой ушел туда, к нашему Юре.
Портрет ее молодого Павла — на стене в комнате. Здесь же и портрет молодой Марии. Фотографии — в рамках под рушниками. В красном углу — образа под рушниками. На кровати — «вышитые подушки и маленькая подушечка сверху». Мария Сидоровна вспоминает, что под венец шла с шестью рушниками, ряднами, скатертями. Мол, была баба девушкой — наткала, навышивала свою доля.
Живописное Голенищево, где на ранее безымянной улице Юрия Бурко хата Марии Бурко, затерялось за лесами и полями, водоемами, пастбищами где-то на краю Летычивского района. В свое время археологи нашли здесь кремневые орудия труда эпохи неолита (V в. до н. э.). В документах Голенищево впервые упоминается в 1523 году. Ветры истории не обходили это село, маленькую единицу на географической карте Украины. Издавна ткется здесь полотно жизни, где сев и страда, обычные бытовые хлопоты, родины, крестины, сватанье, всегда преждевременные прощания, уход за скотом и свиньями, огороды, косовица трав на сено... Изучая историю родного края, местные краеведы посвятили много страниц летописи периоду коллективизации, но только не докопались до первоисточников ткачества и вышивки в Голенищеве. Поэтому ограничились сентенцией о глубоких традициях декоративно-прикладного искусства.
— Все обряды у нас — с рушниками, — говорит печально Мария Бурко. Она помнит свою родословную где-то до четвертого колена: «Девушки и женщины всегда шили и вышивали». Как определили бы исследователи, эта украинская семья из поколения в поколение передает опыт орнаментирования тканей. Не на продажу, а для себя эти произведения. Поэтому комната Марии почему-то производит впечатление музея одной семьи. Она и сама изредка заходит в самую большую и светлую комнату в своей хате, где радость и печаль, надежда и глубокая скорбь на полотнах.
Об этом и в общеизвестной песне поется: «червоний — то любов, а чорний — то журба». Свои настроения Мария оставила на тканях цветами ниток, разными орнаментами — растительными и геометрическими. Ну а техника исполнения — это уже, сказали бы, на генном уровне: «Маленькой была, смотрела, как моя старшая сестра Вера вышивает, и сама понемногу бралась за эту работу. Вырежут мне этого полотна, дадут иголку и нитку... Нас четверо у мамы было. Отец с войны не вернулся. Мама говорили, что даже не знают, как нас выкормилa. Беда была. Вера от мамы научилась вышивать, а от кого же еще...»
Это была просто естественная потребность устраивать быт, наконец, просто одеваться, как люди. Мария не забыла о своей первой вышиванке: «Ох, такую сорочку сделала, что аж глаз не оторвать. Коноплю сеяла, собирала, мочила, трепала, дергала (у меня еще и до сих пор где-то щетка есть), к реке ходила, белила, пряжу пряла, делала полотно, зашивала на белом красным и черным, где-то зеленым и где-то — голубым... Ой, пока в эту сорочку нарядилась, так наработалась».
Ткацкий станок в их хате был, но, как говорит Мария Сидоровна, давно уже сломался. Остались дерюги, скатерти, другие домотканные изделия. Река времени отнесла из Голенищево ткачество, «нитки «мулине», которые в магазине продавались или выменивались на яйца куриные, а теперь другие нитки есть — те, что из-за границы привезены, не выцветают».
Голенищевская любительница давно уже уступила ткачество профессиональным ткачихам, оставила себе только вышивание.
Ткется полотно жизни, ничто на месте не стоит. Непоправимая утрата пропахала глубокую борозду в творчестве Марии Бурко. По ту сторону глубокой борозды, как мираж, — светлые, пестрые краски весенних цветов, которые только что «распустились» на рушниках и подушках, на этой же стороне грустные хризантемы, цветы глубокой осени.
Цветы на полотне выстилают дорогу в жизнь и в небытие.
Переплетают нитки основы натруженные Мариины руки: «Переплетать нитки я и раньше не очень умела. Уже и глаза слезятся в очках — долго не могу вышивать». То ли от горя слезятся, то ли от напряжения... Не изменилась только техника выполнения: «И гладью, и крестиком вышиваю». Растительный орнамент — гладью, геометрический — крестиком. Ткет на полотне узор, подкованный настроением и воображением, как это делали ее далекие-далекие предки, которые любили, сватались, подавали рушники и гарбузы, заботились о своем продолжении, переживали потери, наряжались в вышиванки и шли на вечерницы и в вышиванках же уходили за последнюю черту. Брали у окружающей природы образцы, чтобы украсить обычные бытовые вещи, наряды.
Мария кладет на полотне нитку за ниткой, говорит: «Раньше я о Гале, которая несет воду, пела, а теперь — «як упав же він з коня» чи про чорнобривці».
Словно всю свою нелегкую жизнь только то и делала, что вышивала и пела. Да нет, конечно же: «Как была молодой, то на ферме колхозной дояркой работала, потом — на норме в звене». Норма — это участок, где на «бескрайних колхозных полях свекла рядочками стелится, конца-края не видно». Полола, формировала густоту растений, проверяла, вела нещадную борьбу с сорняками своей сапкой: «Гектар свеклы — это 22 тысячи метров рядов. Только пройти, так устанешь... У меня же норма была — 2,3 гектара».
Почтальонка ежемесячно напоминает о колхозной суматохе, где полный разлад, какая-то недоступная для здравого смысла зависть, ссоры: «Тогда указ такой был, что матери погибшего «афганца» дают пенсию в 50 лет. Разве оставили бы ту норму, если бы за спиною не говорили, что Марии Бурко, видите, больше всех надо — и пенсии, и зарплаты, и сахара за свеклу? А что теперь имею? Почтальонка приносит каких-то сто гривен, потому что я до 55 лет недоработала».
Ей обидно, что понемногу забывается непоправимая утрата: «Раньше привозили дрова, а в этом году уже не привезли. Я шла за селом, видела: грабки режут. Спросила, выпишут ли. Сказали, что это в обмен на солярку. Но где же я им этой солярки возьму?»
Достойно переживет и эту несправедливость, работая на огороде за хатой: «А в хлеву еще поросенка держу. Корову сбыла, потому что навоз за ней выгрести уже не могу». Радуется, что «не прервется нитка, потому что Анна, старшая дочь, вышивает». Мариина «младшая дочь Света этим не занимается».
Анна здесь-таки, в Голенищеве, Светлана — в соседнем райцентре, Деражни. «В Голенищеве еще не перевелись бабы и девушки, которые вышивают. Для себя, а как же», — сказала Мария Бурко. После этого берет ведра и идет к колодцу...
