И увидел я мертвых, малых и великих, которые стояли перед Богом, и книги были раскрыты. И другая книга была раскрыта — книга жизни. И судились мертвые согласно написанному в книгах, согласно делам своим.
Новый Завет
Исполнилось 9 дней с момента смерти Славы Стецько. Считается, что в этот день ангелы во второй раз возносят душу новопреставленного человека пред глаза Бога.
Второй раз и мы обращаемся к теме похорон С. Стецько. Обращаемся потому, что и сам процесс прощания, и то, что происходило вокруг него, во многом символизировало положение вещей в такой сложной сфере, как формирование украинской нации и современного общественно-исторического сознания.
НАЦИОНАЛЬНАЯ РЕЛИКВИЯ ИЛИ «ГРУЗ 200»?
Испокон веков в Украине, как и во всем мире, существует трепетное отношение ко всему, что связано с жизнью и смертью неординарного человека.
Если такому человеку суждено умереть на чужбине, и гроб с телом доставляют на Родину для погребения, то и сам процесс транспортировки тела, и, главное, процедура встречи на Родине служат очень информативными индикаторами отношения к фигуре покойника. Отношения со стороны государства, политических сил, общественности, отдельных индивидуумов.
Масштаб, стиль ритуалов перевозки и встречи знаменует собой своеобразную экспресс- оценку фигуры покойной со стороны встречающих.
Встречать чартерный рейс из Мюнхена пришла небольшая группа представителей оргкомитета, состоявшая из активистов КУН (однопартийцев покойной) и аппарата Верховной Рады.
Ни одного элемента ритуала торжественной встречи не было — ни высокопоставленных лиц и политических деятелей, ни представителей общественности, ни толпы скорбящих сограждан.
Вспомнились кадры подобных встреч в других странах, где нации более сконсолидированы, а историческая память не разъединяет современников, а роднит их — шеренги встречающих, траурная музыка, море цветов, склоненные национальные флаги, вспышки десятков фотокамер, и высокопоставленное лицо из первых лиц государства, навстречу которому и выплывает гроб...
У нас все было наоборот. Микроавтобус автобазы Верховной Рады подогнали почти впритык к самолету, и когда служащие аэропорта подали гроб, его приняли встречающие и почти сразу поставили в микроавтобус.
Момент, когда гроб появился из самолета, и несколько шагов от самолета до автобуса прошли в напряженном (но не торжественно-красноречивом) молчании, которое прерывалось сдержанным «рабочим разговором» («Выше! Левее! Осторожно!»).
Я не сторонник политико- идеологических взглядов ОУН или КУН. Но меня поразило то, как однопартийцы организовали встречу тела своего многолетнего и прославленного лидера.
Ни одного ритуально-торжественного действия! Ни одного цветочка. Ни одного флага. Ни одного фотографа. Не зафиксировать такой момент для истории — если не страны, то хотя бы партии — это просто непостижимый нонсенс!
Если я, политически посторонний человек, по дороге в аэропорт подумал о фотоаппарате, то почему об этом, как и обо всем другом, не подумал никто из соратников? Это или проявление полной организационно- креативной беспомощности, или же признак стрессовой заторможенности. О худшем думать не хочется.
В результате такого совокупного отношения процедура принятия гроба с телом исторического лица не вышла за рамки служебной встречи «груза 200», как на военном жаргоне называют закрытый гроб с покойником.
ОДИН ВЕНОК, ОДНА СКОРБЯЩАЯ
Вслед за гробом с минутной задержкой вынесли единственный сопроводительный венок с надписью по-немецки. Потом вокруг гроба будет много венков, цветов, лент на украинском языке. Но это все потом, когда в полную силу проявят себя законы траурной церемонии, в которой форма иногда превышает содержание события и является данью общественной вежливости.
А этот прощальный вскрик неизвестных нам Алисии, Марии, Яна, Ганса-Юргена — «Мы тебя никогда не забудем» — такая щемящая нота вслед чартерному «журавлю», который навеки забирал от них их, наверное, близкого человека, что по содержанию искренности раз и навсегда перевесил любые запоздалые некрологи заграничных оуновских организаций, которые в момент отлета из Мюнхена тела пани Славы украинских слов для нее не нашли.
В свое время пани Слава сумела вырваться из бесперспективной конфликтности эмигрантских оуновских структур и приехала в Украину для работы и жизни, на что большинство из них не решилось.
Возможно, это «непровожание» тела и было их последним «нет» в никому уже не нужном споре?
Но что тогда означало «невстречание», свидетелем которого мне довелось стать?
Кстати, говоря, что на летном поле не было народа, я высказался не совсем точно. Еще на подъезде к служебным воротам аэропорта увидел женщину в черном, которая заглядывала в щели закрытого въезда. Ее не пускали. Потом каким-то образом она проникла внутрь и присоединилась к группе оргкомитета. Глаза ее слезились, она вспоминала, как пани Слава останавливалась у нее дома в один из первых приездов в Украину более 10 лет назад.
Элегантно одетая, с измученным заплаканным лицом, эта никому не известная пани Галина олицетворяла для меня сотни тех, для кого смерть пани Славы была личной утратой. Ниточка искренней скорби от немецкой Алисии протянулась к украинской Галине, и это символизировало победу чувств над ритуалами.
Когда политический деятель завоевывает не только разум сторонников, но и их душу, он сам становится мотивирующим фактором для последователей.
Многие наши политики стремятся, чтобы их поняли и поддержали практически — скажем, голосованием. Стать любимым, своим, частицей сердца не мечтают.
Так кто же будет оплакивать их? Или будет достаточно венка от «партии и правительства»?
ПСИХОЛОГИЯ РАСКОЛОТОСТИ НАЦИИ
Колонна из 11 автомобилей, в большинстве которых было по одному-два пассажира, двинулась к Киеву.
Осмысливая первые впечатления от увиденного, я с особой ясностью почувствовал, что прошлое в значительной степени определяет то, что происходило на моих глазах, а настоящее еще не в силах интегрировать это прошлое в контекст единого исторического видения мира.
История Украины ХХ века — это не узнанная до конца трагедия, где часто брат шел на брата, а сын ненавидел отца.
Для тех, кто был интегрирован в советскую Украину, и тех, кто боролся против «совітів», единой исторической судьбы не может быть. У каждой из этих групп украинцев «своя» Украина, а потому не возникает у них духовно-кровного родства.
Психологической основой единства нации является готовность принять общие для сообщества цели, ценности, символы как свои собственные.
Власть преимущественно поддерживает постсоветское видение Украины, а антисоветское — если и не блокирует, как это было в СССР, то сдержанно игнорирует.
Признать ОУН-УПА воюющей стороной во Второй мировой войне — это вызвать возмущение миллионы еще живых ветеранов, которых националисты называют не иначе, как оккупантами. С другой стороны, ветераны на дух не переносят бандеровцев, утверждая, что «они стреляли нам в спину».
У тех и других групп населения, которые делятся, скажем, географически («західняки» и «східняки»), церковно (по конфессиям) и т.п. наблюдается несовместимость групповых «Я концепций», когда представление о себе каждой из этих групп делает сложным, а то и невозможным процесс их сближения.
Эти процессы фокусируются в политической несовместимости определенных движений и партий.
И когда умирает такая личность, как Слава Стецько, у всех — у власти, политических оппонентов, нейтралов, соратников — есть буквально день-два, чтобы определиться с официальным отношением к умершему и оформить это отношение публично — прежде всего ритуально.
Первый элемент такого отношения — траур. По пани Славе его не объявили. Почему? Ведь объявляли траур по погибшим шахтерам. При всем сочувствии к погибшим — помнит ли кто-то, кроме близких, их имена?
Траур — это скорбь государственная. И вот государство не считает нужным объявить траур по человеку, который с 1938 года сознательно боролся за независимость этого государства.
Вопиющая историческая несправедливость заключается в том, что в независимой Украине именно те, кто открыто боролся за эту независимость, жертвовал свободой, судьбой, жизнью, оказались отодвинутыми на периферию — политическую, государственную, историческую.
Назвать площадь Калинина майданом Незалежности, утвердить главным государственным праздником День независимости, канонизировать «вовремя умерших» (простите за горькую иронию) за независимость В. Стуса и других и фактически проигнорировать на государственном уровне смерть такого всемирно известного борца за ту же независимость — в этом есть какое-то чугунно- бюррократическое бессердечие и историческая слепота.
А в чем же вина Славы Стецько? Неужели в том, что зажилась, в отличие от Стуса, не догадалась, что мертвый патриот для всех намного удобнее, чем живой? Живой ведь полемизирует, требует, не соглашается, клеймит — ну кому это нужно?
При жизни Вячеславу Чорновилу не отдали и сотой доли того уважения, которое щедро пролилось на него после гибели. Возможно, нечто подобное будет и со Славой Стецько, хотя, думаю, в меньшей мере — она ведь эмигрантка, а отношение к эмигрантам у нас еще нецивилизованное. Оно определяется не историко-политической оценкой, а строкой в анкете сталинских времен — «Находились ли в оккупации, имеете ли родственников за границей?».
И то и другое считалось страшной политической виной, которая безмерно увеличивалась ярлыком «антисоветчик». Слава Стецько вполне проходила по всем этим трем «статьям». А те, кто принимает решение о государственном трауре, с детства впитали в себя сталинско-советское отношение к политэмигрантам-антисоветчикам. И хотя сознание их после 1991 года понемногу меняется, подсознание все помнит и меняется очень тяжело, психологи это знают.
Поэтому «милости просим, пани Слава», сказал только священник церкви св. Николая, приглашая свою славную прихожанку на последнюю для нее, поминальную, службу. Церковь отключила отопление — все-таки с момента смерти прошло уже почти четверо суток — «отчитывала» покойницу всю ночь — т.е. сделала все, что могла. А все ли так сделали?
ПОГРЕБЕНИЕ: УКРАИНСКАЯ МОДЕЛЬ
В церемонии погребения С. Стецько было немало моментов, в которых проявились некоторые грани нашей ментальности.
В семь утра в воскресенье, когда тот же микроавтобус приехал, чтобы перевезти тело из церкви св. Николая в Дом учителя, я стал свидетелем короткого приглушенного спора — кому выносить гроб. Это собирались сделать по команде «камуфляжные» юноши из военизированной организации «Тризуб» им. Ст. Бандеры. Но им оказывала решительное сопротивление группа в гражданском — те куновцы, которые принимали гроб в аэропорту. Каждый отстаивал свое право, а в итоге пришли к согласию, и каждый занял свое место в церемониальной структуре.
Когда гроб уже поставили в Доме учителя, его настолько тесно обступили люди со знаменами, среди которых доминировало знамя опять же «тризуба», что подступить к гробу стало невозможно. Люди соревновались за пространственную близость к телу, которая бы символизировала их идейно-политическую и личную близость к умершей.
В то же время на улице, ни на что не претендуя, стояли немногочисленными группками боевые побратимы С. Стецько в форме УПА. Спокойное достоинство — это все, что им осталось. Они не держались гроба. Они держались своих боевых знамен.
В ситуации, когда ритуал прощания со С. Стецько не обрел государственного значения, целый ряд политиков и государственных высоких должностных лиц вынуждены были отдавать долг покойнице в стиле «стеснительного сочувствия».
Для Литвина, Марчука, Зинченко, Зленко, Табачника, Богуцкого, Ющенко и других последний поклон пани Славе был скорее личным, чем церемониальным актом, движением души, а не ритуальной необходимостью.
Четкой логики — почему одни пришли, а другие нет — не просматривалось. Можно ли считать присутствие вышеназванных государственных высоких должностных лиц знаком государственного сочувствия или символом их личной позиции и исторической зрелости?
Складывалось впечатление, что государство прощалось со Славой Стецько приблизительно так, как и осуществляло свою внешнюю политику — немного с НАТО, немного с Россией, а больше всего — само с собой. Тихо.
Но «украинская модель» погребения оппозиционеров исторического масштаба, в отличие от внешнеполитической модели, не может быть разновекторной. Вектор здесь должен быть один — сильная, целеустремленная политика сплочения нации как в политико-психологическом, так и в социально-историческом смысле. А для этого необходимо, чтобы все ритуалы символизировали четкую поддержку государством идей и личностей высокого патриотического звучания.
А пока есть в употреблении ярлыки наподобие «националистка Стецько» или «колониальный администратор Щербицкий», это символизирует психологическую расколотость нации, ее ценностную неготовность к соборности.
Когда за разными политическими фигурами идут колонны разных людей, то возникает вопрос — а за чьим гробом (дай Бог всем здоровья и долголетия!) пойдут все? Есть ли в Украине бесспорные, общенационального масштаба, фигуры? Могут ли это быть только внеполитические фигуры, наподобие Лобановского (которого, кстати, при жизни, в отличие от группы малоизвестных директоров, так и не удостоили звания «Герой Украины» — и это того, кто прославил Украину и Киев на весь мир!?)? Так справедливо ли судятся у нас мертвые «согласно делам своим»?
И последняя деталь. У гроба пани Славы появились две маленькие девочки. Они не понимали (в отличие от больших дядь), кого хоронят. Но отец, который их привел, совершил не ритуальный акт, а символический — передал эстафету патриотизма и достойной жизни от великой украинки двум еще маленьким. Пани Слава была человеком со вкусом. Многое в собственных похоронах ее бы покоробило. Это — понравилось бы.
