Выдающийся российский философ Петр Чаадаев еще в 1836 году высказал мысль, оказавшуюся поистине пророческой. Он писал о том, что Россия — совершенно особая страна, «которая, как бы и не принадлежит к остальному человечеству»; ее призвание, миссия, ее судьба, считал Чаадаев, заключается, прежде всего, в том, чтобы преподать человечеству «некий страшный урок». Эти строки Чаадаева прозвучали тогда не как научный, продуманный прогноз, а скорее как туманное, мистическое «видение», направленное в будущее (так же, как и прогноз Лермонтова, изреченный примерно в те же годы:
Настанет год,
России страшный год,
Когда царей корона упадет...)
Но: «страшный урок», о котором писал Чаадаев, был в ХХ столетии действительно Россией преподан — причем всему миру. В том, насколько этот урок страшен, убедились и те, кто видели в событиях октября-ноября 1917 года, когда власть в Петрограде «взяли» (Ленин использовал именно это слово) большевики, не предупреждение на века, а единственный путь к светлому будущему всего человечества. Они верили в это светлое будущее — и верили искренне! И многие из них погибли — ибо революция снова подтвердила свое коренное, фундаментальное свойство: пожирать своих детей (что, кстати, доказывает, что в октябре 1917-го случился не очередной верхушечный «переворот», как сейчас модно утверждать, а именно сокрушительная, катастрофическая революция, от которой одних трясло, как в лихорадке, немалую часть ХХ века и которая воодушевляла других — или же становилась нагляднейшим пособием по преодолению каких бы то ни было морально-этических барьеров...).
В чем заключается урок? Вот что важно понимать нам сегодня; ибо никто не даст гарантий против новых «извержений революционного вулкана» в ХХI веке — а в нашу эпоху последствия таких катаклизмов могут быть поистине непредсказуемыми. Первый из уроков, очевидно, можно было бы сформулировать так: авантюристические, радикальные попытки «бежать наперегонки» с историей, форсировать ее ход кончаются тяжелейшими последствиями для страны, делают более чем реальной угрозу гражданского конфликта, братоубийственного внутреннего раскола общества. Сама революция 1917 года имела все признаки «большого скачка» (рывок в будущее, основанный на расчетливой и продуманной эксплуатации классовой ненависти). При этом следует иметь в виду, что первопричиной падения правительства Керенского являлись реальные социальные противоречия (вопрос о земле, проблема выхода из войны, сложнейшие межнациональные проблемы), а не «немецкие деньги на революции», в огромном количестве переданные Ленину. Как показывает опыт истории, никакие колоссальные финансовые влияния не могут спровоцировать революцию, если общество в основе своей здорово.
И тут мы переходим ко второму уроку. Имперская Россия Романовых — точно так же, как и «демократическая Россия» Львова, Милюкова, Керенского, Терещенко и Родзянко образца 1917 года, таким обществом отнюдь не являлась! Это было государство крайней, вопиющей сословной разделенности, кастовости, когда «верхи» жили своей изолированной, закрытой от «низов» жизнью, считая это «богом данным» правом (и никакие впечатляющие цифры роста ВВП не меняют в данном случае общей картины). Это было государство межнационального неравенства, когда ко всем нациям, не принадлежащим к «титульной», великорусской, официально применялся термин «инородцы» (а «великороссы», кстати, составляли примерно 43-44% от общего числа подданных империи). Это было, наконец, государство, во главе которого стоял монарх с характерными чертами мышления и поведения, очень точно подмеченными Александром Блоком: «Упрямый, но безвольный, нервный, но равнодушный ко всему, не верящий в народ, тревожный и осторожный в словах, он не был хозяином самому себе». И урок таков: пребывание у власти таких деятелей, как царь Николай II (или типологически похожих на него), провоцирует революцию. Особенно в условиях поразительной слепоты верхов, убежденных в том, что им свыше даровано право господствовать, повелевать и управлять (ни за что не отвечая).
Октябрьская революция, вопреки горам написанных о ней книг (и тупо апологетических, и злобствующих, и объективных) остается событием «с двойным дном», когда многие слова, термины и определения следует понимать не в их прямом смысле, а... несколько иначе. Один пример: «октябрьская», она случилась 7 ноября. «Декрет о земле» означал, по сути, переход к будущему курсу тотального огосударствления всех земельных ресурсов; «Декрет о мире» знаменовал скорое преобразование мировой войны в войну гражданскую (в точном соответствии с тезисами Ленина!). А партия большевиков в целом, ориентировавшаяся, по официальной версии, прежде всего на промышленный пролетариат больших городов, в действительности делала ставку на совсем другие социальные силы. Вот что писал об этом проницательный летописец революции, лидер партии эсеров Виктор Чернов: «Большевистские агитаторы научились приспосабливаться ко вкусам определенных слоев городского населения, но не пролетариев, а люмпенов, безработных нищих. Это диктовало изменения арсенала большевистской фразеологии. Страстные революционные призывы теперь были обращены к социальной категории, никогда не пользовавшейся любовью сторонников марксизма: «городской и деревенской бедноте». Численно пополнялась бесформенная толпа. Классовой основой большевизма вместо пролетариата стал люмпен-пролетариат».
Вот именно эта «бесформенная толпа» и в Средние века, и в XVIII—XIX столетиях, и в 1917 году, и в наши дни была, есть и будет лучшей питательной средой для деспотии и тоталитаризма. Конечно, в истории ничто не повторяется с абсолютной точностью, но ряд схожих явлений, как правило, дает схожие результаты. И в сегодняшней Украине, наряду с кастовой «закрытостью» лже-элиты, ее тотальной безответственностью, угрожающе растет численность (потенциально — и активность!) «бесформенной толпы». Сказать, что это опасно, — ничего не сказать.
