Есть несколько тем, изношенных и затертых настолько, что даже упоминание о них кажется глупой приметой. Так как слишком уж много вокруг нас этих вопросов и на них толпится много перегретых от собственных добродетелей господ. А впрочем, бывают такие моменты, их еще называют историческими, когда нарост банальности взлетает мгновенно. Вот, например, язык. Точнее, украинский язык. Вот произнесешь это словосочетание, и начинает из заштампованной памяти лезть надоевший видеоряд: митинги, плакаты, фальшивый пафос, какие-то заседания, резолюции, мерзкие, но активные морды... Чертовщина да и только, чистый тебе Гоголь. Пробиться за эту скорлупу довольно сложно. Однако необходимо. Ибо ныне, когда вышеупомянутые морды опять чувствуют себя победителями, когда с телеэкрана, как в японском фильме ужасов, начинают лезть чудовища уже, казалось бы, пройденного прошлого — именно эти, простые, но важные вопросы приобретают обжигающую актуальность. И язык — один из них.
Аксиому о средстве общения помнят все. Не все задумываются над другим — тем, что, фактически, язык является тем сущностным пространством, неким смысловым кислородом, без которого человек вообще существовать не может. Без языка, без его колоссальной палитры определений всех видимых и невидимых вещей сознание гаснет в безрассудстве или животности. И не удивительно, что, среди прочего, язык воспроизводит также и основные принципы и иерархии человеческого существования. Именно с помощью языка осуществляется власть, причем тираническая власть, но таким же образом люди и освобождаются от тирании. Большевики поняли это хорошо как никто. Именно благодаря виртуозному использованию языка как средства идеологии, они так долго сохраняли власть. Русский в общем всегда был языком владычества, однако именно при советской системе именно это его свойство развилось до максимально возможных пределов. И, дабы контролировать эти пределы, господствующий идеологический дискурс (с французского это слово и переводится приблизительно как «способность говорить») должен был также предупреждать и уничтожать любые проявления конкуренции. Именно поэтому так активно и утонченно из всех сфер, от бытовой до академической, вытеснялся украинский.
С обретением независимости украинский стал языком официоза, но не власти. Потому как, между прочим, официоз у нас в основном как раз составляют те, кто привык — кстати, иногда из лучших соображений — привязывать язык к каторжному ядру шароварщины.
Что же с русским? Ежедневная практика доказывает — в нем все еще слышен повелительный властный тон. И окончательно энергия «выжимания» еще довольно большая. Подчеркиваю: я сейчас не говорю о языке Набокова, Толстого, Платонова, Бродского и так далее. Имею в виду как раз язык политики, бюрократии, СМИ, а также, к сожалению, порожденных ими конфликтов. Процесс превращения в «язык нацменьшинства» здесь слишком болезненный; слишком много людей, для которых милее миссионерство в худшем смысле слова.
Есть ли выход между этой жесткой оппозицией, между навязчивым, но импотентным официозом, и той византийщиной, которая до сих пор вымахивает своими обтрепанными лозунгами?
Долго здесь мудрствовать не нужно.
Ведь на наших глазах складывается новая, уникальная ситуация, которой, подчеркиваю, не было еще даже в 1990-х. Потому как украинский, так и не родив властного дискурса, не став производителем и резервуаром идеологий, превращается в атрибутивный вектор движения в Европу.
Иными словами: говорю на украинском — шагаю в Европу, хоть бы кому казалось слишком упрощенным такое уподобление. И каждое искреннее, талантливое слово, сказанное или написанное на украинском, —один из тех маленьких шагов. И чем больше идущих, тем лучше. В том числе и для русского, который именно в таком варианте, — с помощью украинского, — сможет, наконец, пересечь пропасть цивилизационного конфликта и избавиться от имперского мрака, слишком долго калечившего его...
Иного выхода нет. Либо роза исторических ветров обретет украинскую сердцевину — либо вышеупомянутые телевизионные чудовища опять вползут в нашу реальную жизнь.
