В руках у меня тетрадь на 48 страниц. Это мой дневник, начатый 12 декабря 1942 года! Он хранился в семейном архиве и 70 лет путешествовал из квартиры на квартиру. Феноменально, но ни разу мне не хотелось его перечитать! Возможно, это реакция на военное лихолетье.
Окончив в мае 1941 года первый класс, я кем-то из знакомых был заброшен в Бердичев, где моя тетушка Люба, окончив университет Шевченко, работала преподавателем в педшколе. Это как раз напротив Костела Св. Варвары, в котором Оноре де Бальзак венчался с графиней Эвелиной Ганской. Казалось, меня ожидало беззаботное лето в колоритном городе.
17-го июня мы отпраздновали годовщину сына тети — Павлика, а 22-го... лучше не вспоминать!
Фронт быстро приближался. Тетя не допускала мысли попасть под оккупацию и как-то договорилась, что нас пристроят в эшелон, который вывозил семьи красных командиров. Так нас трое плюс один чемоданчик оказались в углу открытой железнодорожной платформы.
Мы отправились 5 июля. Думали, что эшелон проследует через Киев, где мать заберет меня. Но дорога была разбита или забита, и нас из Казатина повезли на юг.
Я в свои восемь с лишним воспринимал все романтично-возвышено, словно игру. Жутко становилось, когда, почти касаясь панамок на головах, над нами пролетали самолеты с черными крестами на крыльях. Но не стреляли. Неужели считались с женщинами и детьми на платформах?
Самая большая неприятность произошла на станции Пятихатки. Объявили тревогу, и мы с колей перебежали на другую сторону вокзала, где легли в траву. Я все тянулся кверху, чтобы не пропустить «интересное». Но, когда метрах в 30—40 от нас упали две бомбы, и меня, подбросив на метр, плюхнуло о землю, мое отношение к войне резко изменилось!
Наконец, по дамбе ДнепроГЭСа мы переехали на Левобережье, куда война еще не дошла.
Эта дорога на Восток как последовательный «фильм» мне не запомнилась. Так, отдельные «слайды». Волны на море золотой пшеницы до самого горизонта во все стороны. Какая-то станция на Донбассе, где на перроне уже стояли столы, дымился борщ и высились ломти хлеба. Невзрачный вокзал в Сталинграде.
Именно здесь коллега тети из педшколы подговорила принять стратегически важное и правильное решение — покинуть эшелон и отправится в Борисоглебск, где у той Ани была родня. В целом наша одиссея длилась 12 дней.
Тете предложили должность учительницы в селе Махровка, что в 42 км от райцентра. Грунтовая дорога и первое впечатление — вид села с холма перед ним: полуразрушенная каменная церковь, двухэтажная школа-десятилетка, деревянные почерневшие избы среди спорыша.
Мы, украинские дети, росли в парадигме — белые хатки-мазанки в вишневых садах. А здесь в достаточно большом селе ни одного дерева — плодового или обычного, даже хотя бы кустика или цветка!
Уже взрослым я не раз задумывался, почему так. Неужели славянское по происхождению население усвоило менталитет кочевой орды? Зачем сажать что-то и годами ухаживать, если можно запастись всем нужным, потрусив соседей-хлеборобов!?
За избами зеленели огороды со скромным ассортиментом однолетних растений. Вскоре я заметил, что дети охотно собирают с кустиков у дороги какие-то черные ягоды, называя их «бзника». Попробовал сам, вкусно!
Только после войны я увидел это растение дома на помойках. Узнал, что это — паслен. Попробовал несколько отборных ягод, захотелось сплюнуть! В норме в наших краях такое не едят. А ягодное уважение в Махровке — дань авитаминозу, дефициту витаминов в еде.
Утверждают, что французы такие бойкие, остроумные, потому что разнообразно питаются дарами земли, моря и виноградников. Возможно! Но и украинцы в этом плане не отстают!
* * *
Первый год войны оказался тяжелым и для нас. Валенки мне сваляли еще осенью 41-го, но верхней одежды не хватало. Поэтому я пропустил год занятий в школе. Но без дела не сидел. Ведь кто-то же должен был присматривать за Павликом. Кроме того, наша хозяйка — Нюра утром отправлялась «на добычу». То есть, претворяла в жизнь постулат: «И все вокруг колхозное, и все вокруг мое». Со мной оставался еще и ее однолетний Ваня.
В 1942 году, с наступлением тепла, немцы обновили наступательные действия. В этот раз направление их главного удара проходило как раз через наши края. 17 июня упал Воронеж. До фронта оставались уже не сотни, а десятки километров. По вечерам на небосклоне загорались далекие огоньки то ли взрывов зенитных снарядов, то ли осветительные ракеты.
Тетя засуетилась — ехать дальше на Восток. Но куда, как и с чем? К счастью для нас, немецкие генералы что-то передумали, и их армии начали продвигаться на Кавказ и Сталинград, где 17 июля началась большая битва. А 18 ноября в контрнаступление перешла Красная армия.
Впрочем, в дневнике я записывал не ход исторических событий, а бытовые коллизии, без «философии». Да и источники информации были короткими. В селе не было ни электричества, ни радиотрансляции. Газеты приходили изредка, с большим опозданием. Преимущество отдавалось мной центральной прессе.
Многие детали тогдашней жизни забылись. Что иногда я сам варил обед. Что тетя как-то на трое суток отправилась в город по делам (42 км туда и обратно пешком), а я кормил и укладывал спать своего юного кузена.
Только сейчас я могу оценить, какая нагрузка выпала на долю тети. Да и всех женщин в период войны. Читаю свою запись, что тетя в течение зимы 1943 года сделала 34 ходки в лес (а это почти километр в одну сторону) за дровами, хворостом. Не припомню, были ли сани, но тянуть их через сугробы...
Как она ремонтировала кровлю предоставленной нам избі, боясь (вполне справедливо!) упасть с крыши.
Но тетя излучала искренний оптимизм, веру, что все будет хорошо. А еще у нас царили сплошные праздники! Ежедневно, как у пьяницы выпить, находились (выдумывались) случаи что-то отметить. В том же 1943 году, 17 марта — столько-то месяцев Павлику, 18-го — День Парижской коммуны, 22-го — равноденствие, 23-го — Св. Леонида и т. д.
* * *
Тетя (Любовь Павловна Романюк, 1906 — 1999) была типичной представительницей своего времени. В России это был — «Серебряный век», а у нас — «Украинское возрождение». Именно под ее влиянием (без какой-либо «агитации») я вырос сознательным украинцем, припорошился культурными достижениями той эпохи. Ведь там — «В глуши забытого селенья» — и поговорить было не с кем и не о чем. Цивилизационный разрыв?
В канун 1943 года, в начале своего «летописания», я записал предположение, мечтаю, что, возможно, уже в этом году закончится война. В дальнейшем я таких наивных мыслей не высказывал. Ведь враг как раз вышел к Волге и ворвался на Эльбрус.
Возглас торжества прозвучал в записи от конца 43-го, когда вышло правительственное постановление, предписывающее срочное возвращение учителей из эвакуации домой. И дело было не только в разрешении и содействии тому, но и в подтексте — враг больше на Восток не подвинется!
* * *
Некоторые через годы утверждали, что мы голодали. Да нет! Конечно, черной икры не было. Наше питание было однообразным и некачественным, но калорий хватало.
Ежедневно на столе был Ее Величество — Картофель. Есть запись, что мы купили мешок картофеля за 500 руб., и мой комментарий — в городе на базаре была бы вся тысяча. Блюда готовились нами и подавались под удивительными названиями. Ежедневно новыми, но, практически, то же самое.
В дневнике есть запись, что с сегодняшнего дня норма хлеба для иждивенцев уменьшается вдвое — с 400 до 200 граммов. Для служащих оставалась старая — 600. И дальше мои длинные изложения — сколько бы мы получили хлеба за 7 дней раньше и будем иметь сейчас. Часто вместо печеного хлеба нам выдавали муку, а то и зерно — рожь. Через два месяца норму восстановили.
Записи напоминают, что были и другие источники продуктов. В колхозе случайно выписывали сельской интеллигенции то горох, то сколько-нибудь яиц.
Да и крестьяне (учитывая школьников в семьях) нас подкармливали, угощали. То презентуют кринку молока, то ведро картофеля или тыкву и т. п. А нам — детям — по яичку или по пирожку. А как-то девушка принесла поллитровую баночку керосина — источник света в долгие зимние вечера!
В целом, надо отметить толерантное отношение к нам, как местные говорили — «выковыренным». Ни одного плохого слова (несмотря на тотальный мат со всех уст — от трехлетних малышей и дальше!), ни одного конфликта на той или иной почве!
* * *
Как я отметил в начале, мой текст был локально фактографическим. Со временем, возможно, я взрослел, в Дневнике стали появляться исповедальные сентенции. Вспоминаю, я рос пылким советским патриотом.
Доктор Геббельс и его коллеги по профессии таки умели забивать мозги! Когда в голове у тебя одно, а с уст слетает что-то совершенно другое. По воле и умению мастеров пропаганды ты начинаешь чувствовать себя не человеком, а роботом, который тупо выполняет чьи-то указания, повторяет разные глупости! Именно такая метаморфоза постигла меня.
Детали не помню, ведь прошло почти 70 лет. К тому же, часть страниц с послевоенными записями я вырезал из Дневника и сжег. Чисто гоголевский жест!
У Лермонтова есть строки «Нет, я не Байрон, я другой...» Да, и я, точно, — не Гоголь! И о том, что он сжег 2-й том «Мертвых душ» я тогда мог не знать. А все же, задумываюсь, какие мотивы были у меня?
Относительно Гоголя. На презентации в книжном магазине «Є» книжки Евгения Сверстюка «Гоголь і українська ніч» одна пани цитировала кого-то, привожу по памяти: «Гоголь любил Украину и пытался так же полюбить Россию. Но заставлять талант нельзя, он мстителен. В конце концов появляется фальшь и, как следствие, — очистительный огонь».
И я, вероятно, почувствовал фальшь, которая просочилась в мои записи. Наверное, стал осознавать, что в реальной жизни слова кормчих расходятся с их делами. Что господствует тотальная ложь и кощунство, какофония песнопений о вожде народов.
С тем я оставил Дневник. Со временем начал писать статьи, книги и только сейчас, не без любопытства, вернулся к своим давним текстам.
