Любить великих воинов- победителей, отстоявших наше Отечество в Великую Отечественную войну 1941—45 годов, — это не искусство. Это любовь к человеку, и я так считаю не потому, что в войне участвовали одиннадцать человек моих ближайших родственников (четверо из которых не вернулись, а остальные получили различные ранения: родной дядя вернулся без обеих ног) и отец, а потому, что мои родители-крестьяне научили меня не просто жить, а жить, чтобы любить человечество. Олег Михайлович Лебедь («День» №80) пишет о том, что и я знаю. Как солдаты «шли в атаку на пулеметы, валялись в сырых окопах...». Только почему-то он не написал, почему же эти солдаты «вознаграждены» пенсией только в 100—120 гривен, а не так, как другие — в 300 и более... Я никогда не смогу понять, почему некоторые бывшие воины, в т.ч. и г-н Лебедь, так ревностно относятся к мизерным привилегиям детей войны в Украине, в то время, как в России, где, казалось бы, они находились в глубоком тылу, без всякой волокиты эти дети приравнены к участникам войны. А дети войны Украины (те, что «прилипалы», по мнению Олега Михайловича) вроде обворовали и забрали славу воинов-победителей. Он позабыл о том, что у этих детей большими дядями, затеявшими войну, было отобрано детство, а нынче, спустя 50—55 лет, у них же отобрали еще и старость. Я пишу об этом, потому что, бывая часто на кладбище на могиле покойного мужа — подростка войны, ушедшего досрочно из жизни, обратила внимание, что из двух десятков рядом расположенных могил — на восьми стоят даты рождения с 1938 по 1946 год. Число их увеличивается. Думаю, что это о чем-то говорит.
Моя родина небольшая. Это «...кусок земли, припавший к трем березам» (по Симонову) на Сумщине. Эта область от фашизма освобождалась дважды. Впервые на ее землю фашисты ступили в 1941-м — в конце сентября. И мы тоже не желали жить в фашистском плену, но тогда уже было не до нас. В колхозе даже поганой лошади не оставалось, и многие семьи, в том числе и мы с мамой, ушли с клумаками куда глаза глядят... Но фашисты нас догнали, и мы вернулись в родное село. В нашем доме хозяйничали уже другие господа, а мы всю войну проскитались по чужим избам.
Не знаю, может, в Старобельском районе, где находился г-н Лебедь, и собирались «веселые компании» в 1941 г., но в тех местах, где была я, такого не помню. А вот после казни партизан люди ходили еще ниже опустив головы, вроде они были виноваты в содеянном фашистами.
В феврале 1943-го часть Сумщины освободили наши войска, но радость была недолгой. В марте в наше село вновь вернулись фашисты. Мы с мамой и сестрой вновь уходили в тыл Красной Армии, но по дороге фашист разбомбил наш «обоз» из пяти подвод, где разместились десять семей, и дальше ночью мы шли по бездорожью по колено в талом снегу. Село, где мы остановились, бомбили по три-пять раз в сутки, бросали «зажигалки», которые дети, если успевали, сбрасывали на землю вилами и засыпали песком. Так спасали свое жилье. Потому что это не Ленинград, и в селе специально обученных команд не было. Так было с марта по август 1943 года. Я не в состоянии сосчитать погибших тогда мирных граждан и детей.
В августе мы возвращались в родное село, катя тележку на двух колесах, где покоились несколько кастрюль да горсть какой-то крупы в дорогу. Это было все наше богатство. А увидев свое село с пригорка, не узнали его: сплошные дымоходы от сгоревших изб. Нашей едой было то, что мать, рискуя подорваться на минах, могла принести из лесу: грибы и бурьян. Колхоза не было. Все поля были изрыты окопами и воронками от снарядов, дети и солдаты засыпали их, чтобы посеять хлеб, который был так необходим стране и фронту. Одна молотилка на несколько сел. Энергию ей «давали» лошади, гоняемые в упряжке по кругу, а снопы бросали вдовы и солдатки. Рядом «вертелись» дети и подростки. Они временами подменяли изнемогающих от бессилья матерей, подавали снопы из дальних углов. Молотилка работала круглые сутки. Лошади не выдерживали, их меняли. Люди — выдерживали. Они падали в скирду, поднимались и вновь работали, потому что этот сельхозагрегат ожидало другое село. Помню, бросаю снопы. Сил нет, но присесть боюсь. Вдруг в темноте не заметят и вилами опустят в барабан, перепутают со снопом.
О полудетской жизни детей войны можно было бы написать не одну повесть, только возможности нет. Я пишу эти строки и сама не знаю — зачем? Удивляюсь, неужели отдельные бывшие воины, защищавшие свои семьи, не знакомы с жизнью крестьян, трудившихся на победу? Неужели они не знают, что в войну труд колхозников не оплачивался? Неужели они не представляют, как нынче живут бывшие дети войны на 50—60 гривен в месяц и, идя мимо изобилия продуктов и мороженого (которого в детстве не видели), отворачивают лицо, потому что они и нынче живут впроголодь?! Неужели некоторые бывшие защитники отечества так эгоистичны, что не могут поделиться крохами с детьми войны и завидуют их нищете?
У меня нет никаких прав или возможностей, кроме пера и бумаги. Обладая только этим, я согласна с читателями вашей газеты, которые предлагают нашему правительству обратиться к немецким властям с предложением возместить моральный ущерб, нанесенный детям войны. Может, тогда перестанет нам завидовать г-н Лебедь.
Сердце чистое должно творить добро, потому что побеждает не зло, побеждает добро.
