Осторожно, с душевным трепетом, в который раз беру в руки хорошо знакомый с детства «Кобзарь». Эта книга — домашняя реликвия, и начинается она с тридцать третьей страницы. Пожелтевшие страницы, обтрепанные нижние уголки листков, поэтому их нужно очень осторожно листать. Год выпуска неизвестен из-за потери титульных страниц.
Каждый раз, когда беру в руки эту книгу, поневоле выплывает миражом детство, омраченное войной, послевоенными голодными годами, и «Кобзарь» в маминых руках, читаный-перечитанный. Долгими зимними вечерами у нас любили собираться соседки-вдовы, мужья которых остались где-то на дорогах войны. Возле керосинового каганца в полусумерках говорилось-журилось одинокое женское несчастье. Смахивали слезы, белыми с нехитрым узором, передниками, и всегда такие посиделки заканчивались тем, что какая-то из женщин говорила маме: «Надя, почитай-ка нам «Кобзарь».
...Мама говорила: годы летят, как тучи плывут, были — и нет. Правду говорила. Как будто и не жила, а вон уже косы побелели, выцвели глаза.
А сколько же они выплакали, нет, не от счастья; говорят, и от счастья плачут, но не судилось. Первый плач от большого горя — папу с мамой изрубили на куски бандиты в 37-м. Позже дорогого мужа проводила на финскую «кампанию». Тогда и поехал наш «Кобзарь» с отцом на войну.
«Слава богу, пришел, немного изувеченный, рука искалечена, но живой. А он же мастер был на все руки: или сапоги сшить, или одежду какую-нибудь, смастерить шкаф или кровать, окно, а может и двери, даже вам, дети, коньков наделал, и такие, что ни в одном магазине не купишь. Соседи поговаривали: «Антон с финской привез, чтобы ребята забавлялись, заграничные». Отец был ваш, дети, скажу вам, умный мужчина, еще мальчишкой у пана поваром работал, позже уже на механика выучился. Не было и такой машины, чтобы он с ней не справился, отремонтирует и еще что-то своего прибавит туда, чтобы лучше работала. Всегда приговаривал: если кто-то ее сделал, то и я сделаю. Способный он был. Вот и пожили, что от финской и до германской, будь она проклята. Скольких людей сгинуло по всему миру. Из-за каких-то двух или трех властителей, того немца чокнутого, и нашего усатого, что погнал свой народ на нас. Терялись пять лет, а кровь человеческая невинная лилась — простого народа. Вот тогда горе пришло настоящее, всему народу горе. Пошел и отец ваш в первый день, механиком работал, знать, понадобился, и снова «Кобзарь» в сумку взял, говорил: «На привалах ребятам буду читать».
И вот уже сколько лет прошло, а он еще домой не дошел», — рассказывала мама.
Правда, раз наведался... Мама брала «Кобзарь» затуманенными глазами, осматривала со всех сторон: «Говорила же ему — не бери, видимо, передние листки на самокрутки скурили, как знать... наведался после той бумажки».
Пришла, серенькая такая, на плотной бумаге, казенная «бумажка», а в ней «пропал без вести», плакала, очень плакала, шестеро детей на руках, а он, видишь ли, пропал.
...Наши пришли уже в сорок четвертом, как раз расквасило, снег с болотом, а они горемычные мокрые как хлющ, шинели подтыкают, испачканные, кто в обмотках, кто в валенках и полушубке, одни глаза блестят.
Встречали мы их, родненьких, всем миром, плакали и голосили, смеялись и танцевали, а они нас обнимали и бежали дальше, молодые и в годах, смеялись на всю широту чумазых щек, кричали — «тута и ваши есть, сейчас подойдут».
Не понимала, как это и наши есть, это же все наши. Всовывали в грязные руки кому горбушку хлеба, кому луковицу, а еще кому-то и стакан молока попадал.
Прошли. Где-то уже вдалеке грохотало и рвалось небо на красные лохмотья, прогремели и танки, и здоровенные же. Немецких мы насмотрелись, привыкли и не легко было, а это же наши.
Когда вот один заворачивает прямо ко двору, ...«Господи, осталось пару столбцов у плетня, которые муж перед войной ставил, так выломит же, кто их ставить будет? Уже и колючей проволокой запаслась.
Как-то немчуки телегу поставили во дворе, так я целую вот такую мотанку украла, спрятала в бурьянах еще с осени. Думала, аспидные души в безвестность послали моего мужа, так помаленьку и я вам буду солить, вы же здесь не вечно будете, а я загорожу хотя бы проволокой от скота.
А этот так грохочет, что даже оконные стекла звенят, повернул в воротах, тык и стал.
Сверху крышка открылась, оттуда вылез мужчина в белом полушубке, немного засоленном, легко прыгнул на расквашенную землю, оглянулся, — вылезай ребята, приехали домой...
Что-то как будто и знакомое в руках мелькнуло, и как снял длиннющие кожаные рукавицы, хлопнул ими, аж эхо пошло, у меня и сердце оборвалось... да и больше не помню, еще тучи закрутились в глазах и потемнело...
Опомнилась в доме, кто-то подался у стола. Со двора какое-то бряцанье, гвалт; кто-то, что-то выкрикивает — не могу понять. Господи, или снова у меня тиф? Или немцы пришли назад? Ничего не пойму.
...Мужчина около полочки с посудой повел рукой, как будто рот вытирал, да так и стоял полуобернувшись. А кто-то опять: вы же говорили, у вас дети, где же они? От полочки мужчина неуверенно посмотрел по комнате, молча развел руками. Стало тихо. В голове опять муть, кто-то наклонился, коснулся щеки, терпкий запах бензина и колючки небритого лица — а в уме: боже ж мой, опять слегла, а детей в подвале спрятала, еще не найдут в этом гаме. ...Открыла глаза: вижу, склонившись надо мной, стоит женщина в шапке и полушубке нараспашку, медали или ордена выглядывают из-под ворота... мягко так: «Ну что, голубушка, оживай быстрее да гостей встречай...»
Взялась рукой за чью-то крепкую руку, поднимаюсь: в комнате полно военных, какая-то суматоха, облегченный вздох...
Вот так дети я отца встретила, после той бумаги «пропал без вести».
Побыл только два дня, и как поехал на своем танке, так и до сих пор где-то ездит и «бумажки» никакой не было».
...Мама так и держала истрепанный «Кобзар», прижимая его к груди без верхнего переплета. Еще вспомнила... Говорил отец: «Кобзар» со мной — кусочек домашнего тепла, родного дома, побывал он в снежных заносах финской войны, в степях приволжских, а в госпитале все сходились в палатке, чтобы послушать великого Кобзаря».
Мама осторожно обворачивала драгоценную книгу газетой. «Говорила ему отдать своего «Кобзаря», а его товарищ мягко улыбался в усы: «...Так ваш муж по памяти читает всего «Кобзаря», зачем его брать с собой, скоро домой... вот войну закончим и по домам».
Может, если бы взял «Кобзаря», домой вернулся бы, а так?..
Мы и выросли с отцовским Кобзарем — нашей домашней реликвией.
