Нам все надо кого-то любить, к кому-то прислониться, за кем-то идти. Теперь вот — несемся в Европу. По дороге хочется вспомнить свой личный опыт «евроинтеграции». С тех пор прошло больше десяти лет, и чем дальше во времени, те события осмысливаются по-новому, становятся словно метафорой...
В 1992 году от фонда, который занимался оздоровлением детей после Чернобыльской катастрофы, мне выпала поездка во Францию. Я с еще одной девочкой Таней (имя изменено) попала в весьма респектабельную семье: Жан-Клод — мэр городка под Парижем, Соланж — директор тамошней школы.
Неизвестно, что побудило их взять нас к себе на месяц. Сочувствие? Желание прибавить баллы к имиджу? А возможно, им хотелось разбавить одинокую жизнь (дети выросли и разлетелись), влить «свежей крови» в свои будни? Наверное, все сразу...
Первый культурный шок пришлось пережить после прибытия в этот городок: организатор от французской стороны предупредил нас, чтобы мы... не воровали. Потому что такие прецеденты уже были с предыдущими партиями детей, а значит — мы также, считай, воришки... Он предупредил также наших «хозяев», чтобы и они были бдительны. И действительно, хозяйка не разрешала нам закрывать двери своих комнат — мол, плохая вентиляция...
Через несколько дней мы перелетели в Ниццу — неподалеку у наших хозяев была вилла. Казалось, мы попали в рай. Пальмы, море, прогулки на собственном катере... Серпантин над морем, ветер в волосах, путешествия в Альпы, Монако, Монте-Карло, в соседнюю Италию, как просто в другой город... А поздно вечером из шезлонга на плоской крыше виллы — огни Лазурного берега...
— Он приходил ночью, — сообщила однажды утром Таня.
— Как приходил? И что?
— Ничего. Сел на кровать и смотрел. Потом положил руку мне на колено, но я ее отбросила, якобы спросонок, и перевернулась на вторую сторону. А тогда ты что-то сказала во сне — он резко вышел.
Так начался наш «триллер». Я в свои двенадцать лет «хозяина» не вдохновляла — это теперь уже проявляются в памяти несколько сомнительных нюансов, которые тогда казались просто случайностью. А вот 16-летней Тане пришлось нелегко. Вообще-то в рамках оздоровительной программы был ограничен возрастной ценз, но ей «убавили» несколько лет в документах. «А что, мне и так никто больше тринадцати не дает», — рассказывала она, для большей достоверности заплетая волосы в две косички. Но, хотя и невысокая ростом, формы девушка имела развитые как в свои шестнадцать...
Чтобы избежать конфликта, мы избрали тактику «незамечания»: вот такие малые, дураки и ничего не понимаем! Время от времени покалывал страх: ну хорошо, не замечать можно, когда сидит и смотрит, а как он пойдет дальше? Что тогда? Вот представьте нашу ситуацию: несовершеннолетние дети, не знаем языка (общались на «школьном» английском, а преимущественно жестами и мимикой), без денег, вся наша группа в другом конце страны — в Париже и предместьях...
Но он больше не приходил. Таня рассказывала, что слышала, как кто-то ходил за стенами нашей комнаты (дом был как будто «влеплен» в скалу, поэтому планировка довольно своеобразная: на втором этаже расположена только одна, «наша» комната), ей казалось, что там есть какой-то ход и откуда-то он за нами подсматривает. Кстати, это была специальная гостевая комната...
Потом Таня еще рассказывала, как он приставал к ней на катере в открытом море, когда мы с его женой были в кабинке, — и на этом все, больше таких историй я от нее не слышала. Как-то ей удавалось обходить острые углы... И вскоре те несколько ночей страха стерлись в памяти, их место заняли новые впечатления от путешествий, музеев...
Дома я так никому и не рассказала об этом. Было как-то — не поверите! — неудобно за этого человека. Тогда же мы только вырвались из-под железной завесы, и все, что «там», представлялось просто идеальным. Родители были так рады, что я столько увидела, и мне не хотелось портить «картинку»...
На следующее лето Таню не пригласили. Зато предложили мне взять свою 15-летнюю сестру. Поэтому мы приехали еще раз, и прошлое лето повторилось почти буквально — те же путешествия, те же места, те же музеи, те же разговоры... И тот же «хозяин». Но тактики «незамечания» не получилось, — надо знать мою сестру!
Однажды мы все поехали на пляж, а она осталась дома: болела голова. Это была уникальная ситуация, потому что одних нас не оставляли, — вероятно, после инструкций организаторов поездки... Пока мы с Соланж жарились на солнце, куда-то подевался Жан-Клод. Спустя некоторое время он вернулся, вел себя как-то неадекватно: повез нас в магазин покупать яркий молодежный журнал для моей сестры. Уже на полпути, как будто опомнившись, его жена купила что- то и мне — для баланса...
Оказалось, что когда сестра сидела в гостиной и смотрела телевизор, Жан-Клод вдруг ворвался, показал свою золотую цепочку и после слов «А хочешь и себе такую? « начал сдирать с нее купальник. Сестра оттолкнула его ногой и в истерике побежала в нашу комнату. Странный рефлекс: почему-то не на улицу, а в «свою» комнату, как будто там безопаснее... Жан- Клод пошел за ней и стал успокаивать, извиняться, что это он так пошутил. А тогда поехал покупать журнал...
Меня удивляет: что это он о нас думал? Что мы вороны какие-то — золотая цепочка, яркий журнал? И это — мэр города развитого европейского государства, отец детей, наконец!
С этого эпизода жара того лета стала превращаться в ад. Сестра не скрывала своего пренебрежения к «хозяину». И в то же время ничего не объясняла Соланж о сути конфликта. И жена выводы делала сама... Обострились конфликты — у нее с ним, у нее с нами. У сестры на нервной почве развилась какая-то болячка: спазмы в животе, сыпь на коже...
Он стал подсовывать ей деньги, покупать подарки. Но об этом сразу становилось известно всем, и Соланж опять пыталась сбалансировать наше с сестрой «неравенство» — вероятно, чтобы не возникало подозрений. Мы это принимали как должное, как компенсацию за моральный ущерб.
Постепенно стали ослабляться наши моральные «тормоза», куда-то делось уважение, мы позволяли себе смеяться над ними, над их смешными, на наш взгляд, проблемами... Изменялась и Соланж. В этом испытании не помогли ей ни утонченная культура ее страны за плечами, ни социальный статус, ни совершенное владение ножом и вилкой. Наконец, мы, дети, и она, директор школы, оказались как будто на одном уровне культуры, морали...
А здесь еще позвонил организатор нашей поездки с французской стороны и нагнетал ситуацию, рассказывая об этих «дикарях» — украинских детях, которых у него в доме уже собралось десятеро: «хозяева» не выдерживали до конца срока и сдавали их назад... Он налетел на нас уже в парижском аэропорту и угрожал, что закатит в Украине скандал! Кстати, наши французы были в неплохих отношениях с тем организатором: когда мы посещали его дом, Жан-Клод всегда выписывал ему чек.
...Родителям мы рассказали только через год: как-то не хотелось. На расстоянии вернулось чувство благодарности, а еще — вины. Нам было стыдно за свое поведение. А когда мама через год пересказала историю организатору этой поездки с украинской стороны, она ответила, что и сама догадывалась, в чем дело: таких случаев на самом деле было немало. Почему же тогда об этом никто не говорил?!
Я вспоминаю еще один эпизод. Это было уже накануне нашего отъезда из Франции. Мы ходили за Соланж по супермаркету (она взяла нас, чтобы не оставлять дома), и сестра додумалась попросить ее что-то купить. И мадам закатила скандал. Она кричала громко посреди магазина, мы не понимали слов, но по тому, с каким этнографическим интересом нас рассматривали люди, догадывались о содержании... Уже в машине сестра заплакала. Она первой побежала в дом, но двери были закрыты, поэтому стала на крыльце. Соланж остановила меня на полпути и сказала слова, которые я запомнила дословно: «Look, it is a picture of Ukraine». Я посмотрела, куда она показывала: на крыльце богатого европейского дома стоял украинский ребенок и горько плакал, потому что не дали игрушку...
Я тогда ничего ей не ответила. Мне было тринадцать лет — столько, как еще совсем недавно нашей Независимости. У меня не было еще иммунитета национального достоинства.
Со временем те слова стали словно проявляться в душе. Я писала им письма с вариациями на тему, что же оно такое — «picture of Ukraine», но так ни одного и не отослала... А потом как-то отпала эта потребность что-то доказывать, в чем-то убеждать: главное — чтобы это знала я сама. А тогда узнают и «они».
