Сегодня мама вых одит замуж
Я с детства видел сны. Были они, несмотря на голодное послевоенное время, светлые, радостные и почти всегда цветные. Потому что меня никто не обижал. Мама, бабушка и две незамужние тети всячески баловали, а с дядей, на три года старшим, мы дружили, и в случае необходимости он меня защищал. Но на этот раз сон был почти весь черно-белый.
Иду я по берегу речки. С левой стороны бесконечный серый забор из дерева, а с правой — обрыв в несколько метров, на самом дне которого тоненькая металлически-серая полосочка воды. На душе тоскливо. И вдруг передо мной — мама, идет в ту же сторону, что и я. Все серое, а она — в белом платье с большими красными розами. Хочу позвать, чтобы остановилась, подождала. Но начинаю просыпаться и осознавать, что это — сон. Боюсь своим криком всех испугать. Стремлюсь догнать ее, но по той же причине не могу пошевелить ногами. А мама все отдаляется от меня. Белое платье уменьшается. Розы превращаются в одно сплошное красное пятно. А потом и оно исчезает. Я окончательно просыпаюсь. Несказанная тоска сжимает сердце. Сегодня мама выходит замуж.
Я — украинец
Все мы — дети, родители которых не пришли с фронта, лелеяли надежду, что произойдет чудо, и папа вернется. Я мечтал — как встречу его, чем угощу. Обниму крепко худощавыми ручками крепкую шею, прикоснусь своей щечкой к его непременно небритой колючей щеке (не было времени побриться — ведь к нам спешил). Потом налущу целую горсть подсолнечных зернышек — это же наши послевоенные конфеты. И буду смотреть, смотреть, как он кушает, получает удовольствие и, конечно, улыбается.
Но в конце концов все, кто должен был вернуться, вернулись. Как на свои шесть, я был достаточно взрослым, чтобы осознать тщетность моих надежд. Поэтому, когда мама сообщила о своем намерении выйти замуж, я почти не огорчился. А что, если этот человек, тоже бывший фронтовик, в чем-то сможет заменить мне папу, который так некстати погиб.
Почти сразу я назвал его папой. К тому же у него были определенные достоинства. Не пил, не курил и, что для российской глубинки вообще удивительно, почти не матерился. И ко мне относился будто бы дружелюбно. Но вскоре произошел случай, на всю жизнь оставшийся в моей памяти и повлиявший на мою дальнейшую судьбу и мою сознательность.
Шел я по берегу речки. Кроме меня, поблизости — никого. Только около противоположного берега — лодка с двумя людьми. Поэтому я с высокого склона от нечего делать бросал камешки в воду. Не каждый из них даже в воду попадал. Пришел я домой, и почти сразу за мной — отчим. Злой. Глаза выпучил. Ремень солдатский кожаный снял и кричит вне себя от ярости, зачем я в лодку камешки бросал. Я пытался объяснить ему, как все было, но он даже слушать не стал. Отхлестал так, что долгое время потом ягодицы огнем пекло. Я не плакал и не кричал, потому что окаменел от обиды и боли. И это, по-видимому, прибавляло ему ярости. Если бы я крикнул — может, боль, сидевшая в нем, утихла и он раньше прекратил бы пытки. Наконец-то, наверное, устал, потому что, выкрикнув непонятную мне обиду «хохлацкий выродок», бросил ремень и вышел из дома. Тогда я еще не знал, что украинца можно оскорбить только за то, что он украинец. Я вообще не знал, что я украинец. Отчим первым об этом сообщил мне. Правда, назвал не тем словом, но я спросил соседей-татар (жили мы тогда на околице города вблизи татарского поселка), и они мне объяснили. Их тоже обижали за то, что они «не русские». Но у них таки была школа, где преподавали татарский язык, а у нас, украинцев, и того не было.
