Сосед вышел из своей палаты на наш общий балкон, взял мою руку в здоровенную крепкую лапу (между большим и указательным пальцами наколот якорек) и представился так:
— Товарищ Качалуба, эН эС, Николай Сергеевич. А вы?
Происходило это в «цековском» санатории «Пуща-Озерная», куда он попал на законных правах партийного функционера, а я с черного хода — за деньги, но «по знакомству».
Я назвал свою фамилию и поинтересовался:
— Как спалось?
На самом деле о том, как соседу спалось, я знал: Качалуба безбожно храпел. Мне пришлось запереть двери на балкон, чтобы хоть как-то спастись от этого надругательства; ночи уже становились прохладными, и духоты в палате не было.
— Храпел, ага? — Качалуба развел руками. — Приезжали ребята из области, мы немного посидели… Звиняйте!
Он вернулся в палату, а я начал кормить синичек; были осторожны, но не слишком пугливы. В санаторий я приехал вчера. Разложил на столе бумаги и ушел на прогулку, не заперев двери на балкон, а когда вернулся, увидел на своих письменах деликатные узелки птичьей жизнедеятельности.
Сосед уже при полном параде, в галстуке и с силуэтиком Ленина на лацкане пиджака, виглянул на балкон и хитро сказал:
— Вы слышали — ночью кукушка куковала?
— Это вам приснилось.
— Как выпью, так она и кукует… Поразительно!
Качалуба засмеялся — искренне и приятно. Но меня партийные начальники не интересовали даже как естествоведа, поэтому в дальнейшем наши отношения складывались никак — здоровались на балконе или в столовой. Однажды встретились в лесу. Вся эта публика со значками придерживалась единого стандарта: в лесу ходили с красиво обструганными палками, которыми разгребали листву, выискивали и топтали грибную погань. Делали это так тщательно, словно выполняли ответственное партийное задание.
— Осень носит желтые косы, моет их дождями, — сообщил Качалуба. — Хороший стишок, а дальше забыл. Снегопад, снегопад… Удивительно.
В общем говорил на хорошем украинском (очевидно, приехал из какой-то из западных областей), а русские слова вставлял для экспрессии.
— Не любите мухоморы?
— А кто же их любит? Разве гадюки, но их здесь не видно.
— Я вчера ежика видел.
— Вы мне лучше скажите… — Качалуба взял меня за пуговицу, — Лучше скажите — баба Яга может быть еврейкой?
От такого вопроса я немного оторопел и должен был подумать.
— По-видимому, вот так: еврейка может стать бабой Ягой.
Качалуба захохотал на поллеса:
— Хитрый вы, как не знаю кто! Философию преподаете?
— Нет, не философию, и не знаю — о чем это вы спросили? Не понять.
— Так, глупое… В голове мелькнуло. Я служил на подлодке, — он показал пальцем на татуировку, — так у нас там хорошая библиотека была, иногда удавалось почитать.
— Про бабу Ягу?
— Но-но, не нужно, я же не дурачок. На флот кого попало не берут, не пехота с лопатками. Каждый день замполит докладывает.
Используя словесные клише из «Блокнота пропагандиста», Качалуба начал — нет, не читать лекцию, по-дружески убеждать меня, какая это великая сила «идеологическое воспитание», особенно в наше напряженное время, когда агрессивные силы НАТО… Чистый, сказать бы, «сюр» — привявший октябрьский лес, еще не покинутый птицами; шум высокой листвы; грустное, но в то же время и уютное чувство одиночества или даже единства на этом свете… и вздор об «агрессивных силах».
— НАТО очень трусовато. Защитим все то, что свято! — отрапортовал я и двинулся с места. Но Качалуба мгновенно подхватил новую тональность.
— Подождите-ка... я тоже что- то такое знаю. Ага! Наш родной советский флот НАТО ж… надерет. Хоть паршивые котлеты, да хорошие ракеты! — Вдруг он посерьезнел и оглянулся. — А нас здесь никто не слушает?
Брежнев и Андропов уже отошли; наступила короткая эпоха Черненко, и на самом деле никто никого не боялся, но совковые ритуалы еще не умерли.
За обедом я видел, как Качалуба (сидел через несколько столиков от меня) что-то выяснял с подавальщицей; она привела шеф-повара, а мой сосед рассказывал ему какую-то инструкцию, жестикулируя так, словно сбивал яичные белки.
В тот вечер снова гостили «ребята из области», и снова я запирался на ночь. Утром Качалуба (немного помятый на щеках, но выбритый и надушенный) вместо приветствия спросил:
— А вот скажите: вы знаете, что такое «стахан»?
— Нет, но знаю, кто такой Стаханов.
— В точку! Не стахан, а стакан. Никакого Стаханова не было, а был Стаканов, так его перекрестили. Красиво было бы — «стакановское движение», правда? — Качалуба прикурил сигарету, подумал и перешел на другую материю. — Горячего борща со свиным ребрышком, а туда ложку холодной сметаны, густой… хотите?
— А тогда вареников с капустой… в шкварках и в жареном луке… пойдет?
— В макитре, — серьезно сказал сосед. — Вареники чтобы лежали в макитре, а не в кастрюле, обязательно. И еще: мелкие шкварочки можно положить в капусту, а лук поджарить на масле, так вкуснее. Но пить нужно порядочный самогон, потому что магазинная водка все испортит, точно вам говорю. А вы из села?
Наш разговор закончился тем, что Качалуба, понизив голос, рассказал о природе своего храпа: как сказал «один дед с травами» он храпит из-за того, что у него геморрой, а лечение нужно начинать снизу. Ничего веселее за свою врачебную карьеру я не слышал.
— Так вы лечитесь травами?
— Ага, вы же слышали… — Сосед посмотрел на меня исподлобья. — Врет тот дед, разве нет?
— Врет.
В конечном счете, ОНИ — те, которые правили в течение многих лет — во многом не отличались от НАС — тех, кто должен выполнять их идиотские планы, и таки выполнял, живя и работая в этой стране. Это был основной признак системы, страшный по той же причине, по которой «свои», но одичавшие, собаки опаснее «чужих» волков.
В санаторий я выбрался не лечиться и не отдыхать — дописывал книгу для издательства «Здоровье». Иногда, когда работа не шла, не довольствовался прогулками в лесу, а немного путешествовал по Пуще, которая тогда имела смешанный патриархальный и казенно-курортный колорит. Во время одной из таких прогулок встретил Качалубу с высокой, ему под пару, белокурой женщиной — из категории тех, на которых останавливаешь взгляд, случайно встретив на улице; в одной руке несла небольшую корзину с грибами, а другой держала кавалера под локоть. Меня сосед якобы не заметил, но в столовой, во время ужина, подошел к моему столику:
— Видели? Это моя сестра, Нина. Купили грибов на базаре.
Было видно, что говорит неправду. Но непонятно — зачем? У многих мужчин иногда появляется «сестра», ее могут звать сначала Нина, а впоследствии — Галя, но причем тут я? Чтобы не побежал докладывать в какой-то райком?
Несколько дней шел дождь — холодный и по-осеннему грустный. Я сидел за бумагами, потому что работы было больше, чем оставалось санаторных дней. Как-то в обед Качалуба постучался ко мне из коридора, не через балкон. На нем был костюм, а не полосатая пижама, как обычно в эту пору, был возбужден и не очень трезв.
— Можете зайти к мне? Ну, на десять минут?
— Есть работа, — сказал я, не ощущая желания ни пить, ни говорить с ним. — Давайте в другой раз.
— Ну, если работа… Но ведь я прошу!
– Но вам уже, по-видимому, достаточно, а то опять кукушка прилетит.
– К черту эту кукушку! У меня экстренный случай, а то я не бежал бы к вам.
– А что случилось?
– Все случилось! Идемте, я расскажу.
– У вас кто-то есть?
– Набросьте пиджак или что там…
В его комнате, возле балконных дверей, держа в одной руке сигарету, а в другой пепельницу, сидела Нина; на столе стояли две нераскрытых бутылки шампана и почти пустая бутылка коньяка, сливы и «ширпотребовские» стаканы, пережитки «стакановского движения». Нина приподнялась и протянула мне руку; у нее были красивые пальцы и красивые ногти, накрашенные прозрачным лаком.
– Коля, не стой на пороге, — мягко сказала Нина; для ее телосложения голос был немного высоковат, почти детский. — Это вы строгий профессор, да? Очень приятно, Коля мне рассказывал.
В то время профессором я еще не был, но это, очевидно, было несущественно.
Качалуба нервничая и совершая неточные движения, начал откупоривать бутылку и говорил, глядя не на женщину, а на меня:
– Девушка, говори, как со мной говоришь, а то зачирикала.
Нина порозовела, а я почувствовал себя неловко, потому что не мог понять свою роль.
– Я не чирикаю, а щебечу, — возразила Нина, и это было метко.
Качалуба наливал вино, хлюпая на стол; когда поднял голову, на глазах были слезы; Нина подошла и погладила ему плечо.
– За нее я уже имею «строгач», — сказал Качалуба. — Теперь выгонят из партии, да … с работы… Все! Развод и… все…это я вас позвал, чтобы как-то на людях, а то осточертело прятаться… Пойдешь за меня?
– Подумаю, — сказала Нина и опять погладила ему плечо. — Из партии, может, и не выгонят, а с работы — точно… Не пожалеешь?
Мы выпили шампана, о чем- то поговорили и выпили еще. Качалуба уже был «в кондиции» и быстро перешел в стадию бормотания и дремоты. Мы с Ниной кое-как устроили его на кровати; она пошла на трамвай, а я проводил к мосту через реку, которая отрезала санаторий от собственно Пущи.
– И что вы на все это скажете? — спросила Нина по дороге. Ей было не больше тридцати пяти и она была младше Качалубы лет на пятнадцать.
– А должен что-то говорить?
– Ну, не знаю… Коля так расчувствовался… Он лучше, чем кажется.
– Пусть везет — ему и вам.
– Мне пока не очень везло. — Нина помолчала и добавила с той милой женской интонацией, которая адресуется мужчинам только тогда, когда речь не идет о флирте, — Разве я хуже других?
На ужин Качалуба не пришел, а утром я застал его на балконе со стаканом выдохшегося шампана. Посмотрел на меня, на свои тапочки, на пожелтевшую верхушку березы, на часы и сказал:
– Наговорил я вчера… Забудьте! Куда мне в женихи?
– Святая правда, товарищ Качалуба, куда уже вам… И храпите, и геморрой… Ноги не отекают?
Так я отомстил, но злость не прошла.
