Елена Мельниченко родилась в Припяти за полтора года до аварии на ЧАЭС. Она плохо помнит этот период жизни, однако он не прошел для нее бесследно. Елена — эвакуированная из Зоны отчуждения. Возможно кто- то подумает, что ее рассказ будет грустным и трагичным, но я бы не советовала так это воспринимать. Представьте себе 21-летнюю хорошенькую девушку, оптимистку, уверенную в себе и своем будущем. Говорит: «Если не с юмором, то никак...»
Но, предоставим слово самой Елене:
— Мои родители родом из Кривого Рога, там и брат родился. Потом получили работу на ЧАЭС и, понятно, переехали в Припять. Там уже родилась я.
Авария произошла в субботу, когда планировались различные вылазки на природу, свадьбы, маевки. Все зацветало и пахло, и люди выходили на улицу. Мы с мамой ехали к родственникам в Кривой Рог и по дороге встретили знакомого. Он нам и сказал, что взорвалась атомная. Мама не могла поверить: «Ты что! Если бы это случилось, мы бы с тобой тут не стояли. Вообще, что за бред ты несешь?» Потом, в процессе разговора, она уже поняла, что это — не шутки...
Официально объявили об аварии лишь через три дня. 26 и 27 апреля непонятно почему по городу ездили машины и поливали улицы. Все не могли понять: для чего они это делают? Как оказалось, пытались как будто помыть улицы.
Накануне вечером мама приготовила курицу и выставила ее на балкон (Припять тогда была очень чистым городом. Грузовики по нему не ездили, для них были дороги на околицах. Не было заводов, смога, выхлопных газов. Только легковушки ездили.) А ночью все взорвалось... И мы, получается, съели эту курицу, которую есть было категорически нельзя. У меня, как результат — язва, проблемы с кишечником, брат спит больше двух суток, у родителей также проблемы. Мама бегала со мной по врачам, но не все они адекватно реагировали. Было запрещено связывать болезнь с облучением, никто этого не делал. В итоге, она выпросила направление в Москву. Я уже не помню подробностей, но меня там спасли и все-таки поставили диагноз: лучевая болезнь.
До этого я не болела вообще. Меня закаляли по Никитиным. Зимой утром меня выносили на балкон, ногами в снег, я там постою 30 секунд, потом заносят обратно. То есть была абсолютно здоровым человеком, кардинально отличавшимся от сегодняшней ситуации.
— А как проходила эвакуация?
— Объявили, что произошло незначительное повышение радиационного фона. Сказали: взять одежду и еду на три дня и поехать в ближайшие села. Паники не было. Многие думали, что действительно вернутся через три дня. Просто, возможно, это был такой ход, чтобы люди не брали с собой радиоактивных вещей. Потому что говори не говори, что их вывозить нельзя, не так легко все бросить. Потом мародеры все равно крали. Когда проходила эвакуация и нас проверяли дозиметрами, то все они ломались, потому что зашкаливали показатели. Люди по несколько раз проходили сквозь специальные души.
Потом поснимали с нас всю одежду, дали медицинские халаты и отправили на чистые территории. Мы поехали в Кривой Рог. Через несколько месяцев нас поселили в Энергодаре. Там специально для чернобыльцев построили дома. Было немного не по себе: только что из атомной и снова туда же. С одной стороны — это зона риска, но с другой, Припять — город энергетиков и поэтому это был способ обеспечить всех работой. Боялись, но не было выхода. Нужно зарабатывать деньги, кормить семью. А в Энергодаре была еще молодая АЭС, много рабочих мест...
— Вы больше не возвращались в свою квартиру?
— Я не была. Папа туда почти сразу поехал за документами. Квартиру я видела два года назад на видео. Мамина сестра с мужем поехали туда на экскурсию и сняли на камеру. Пустая квартира, как и все. Висела люстра, валялся мой красный ботинок, детское питание, остатки мебели. Смотреть, конечно, на это было… Странное ощущение. Можно сказать, что я этого не помню, но оно такое родное, где-то знакомое. До конца так и не смогла досмотреть, мне даже физически стало плохо. Наверное, какая-то энергетика недобрая.
— Вам тогда оказали какую-то помощь, кроме квартиры?
— Не помню конкретную сумму, но помощь была. Нам этого хватило на мебель и еще немножко осталось. Если бы столько же дали сейчас, то было бы много, но когда нет абсолютно ничего, это, конечно, мало. За квартиру платим 50%, бесплатно ездим в городском государственном транспорте. Помню, в школе меня освобождали от экзаменов и одноклассники страшно завидовали. А я лучше бы экзамены сдавала, чтобы только ничего этого не было. Потому что когда я приношу свои три по 96 страниц медицинские карточки, то меня спрашивают: «Деточка, сколько тебе лет? Девяносто?» — «Нет, — говорю, — двадцать один...»
— У вас в семье у всех статус чернобыльца?
— Да. У всех вторая категория, потому что первая — только для ликвидаторов. Раньше были бесплатные лекарства, потому что очень много их требуется. Чернобыльцы вообще были сложными пациентами. Врачи не знали с какой стороны к нам подойти. Что одному поможет, другому навредит. Иногда даже не знали чем лечить, потому что организм больной весь, и неизвестна реакция на медикаменты. Вот я антибиотики не переношу, а есть такие болезни, которые только ими лечатся.
Потом эти льготы сократили. Сделали отдельный список бесплатных препаратов, куда многого нужного не входило. Сейчас, если не ошибаюсь, его еще больше хотят сократить, или вообще отменить. Вместо этого сделать денежную компенсацию. Не знаю, насколько это эффективно. Я не верю, что мне дадут такую сумму, которой будет достаточно на нормальное лечение. Оно нужно, а не подачка типа бесплатного «Нафтизина» или проезда, и то не везде.
— Много денег идет на лечение?
— О, не то слово! Просто страшные суммы! В этом году ездила в Киев в бесплатную клинику для чернобыльцев. Для того чтобы пройти определенное обследование, нужно часто идти в другие больницы, потому что в этой нет специального оборудования. А в других, конечно же, о «бесплатно» речь не идет. Томография стоит 300—400 гривен. Я не могла ее не делать, потому что были подозрения на опухоль мозга. Ну, в целом это обошлось больше чем в 2,5 тысяч гривен. Вот такое бесплатное лечение. Ну и опять же медикаменты. Уже о чем-то наподобие шприцев и капельниц не говорю. Когда мне очередной раз дают рецепт, то там всегда гривен на 300. А не купить этого я не могу, потому что знаю, что потом будет плохо. Элементарно, когда я даже не высплюсь, то утром встаю и сразу ложусь обратно, потому что не могу ходить, падаю и теряю сознание.
— А ты с врачами советовалась по поводу своих будущих детей?
— Если честно, то мне страшно. Боюсь, перенесу ли вообще процесс родов. Вегето-сосудистая дистония, инцефалопатия, зрение плохое — это очень большое напряжение. Правда, у меня — не вегето-сосудистая дистония, а что-то посерьезнее, просто раньше об этом нельзя было писать. Боюсь спрашивать, потому что приблизительно знаю, какой меня ждет ответ. Хронических болезней — девять или десять. Это — учитывая то, что до 1986-го я была абсолютно здоровой. Сейчас нужно обновлять документы, подтверждающие лучевую болезнь. То есть, не девалась ли она, случайно, никуда. А это снова — время и деньги.
— Что сейчас с родителями?
— Они продолжили работать по тем же специальностям в Энергодаре. Мама уже на пенсии.
— Как вам объясняли причины аварии?
— Там много версий. Говорили, что была ошибка при строительстве. Были разговоры, что сократили процесс охлаждения блока: вместо шести-семи суток дали три. Да много версий... пусть специалисты разбираются.
— Не хотелось съездить в Припять?
— Мне кажется, что я не перенесу этого. Трудно передать, почему. Это так же, как рассказы ветеранов о войне. Мы не можем ее почувствовать, потому что не жили тогда.. Понять в состоянии лишь те, для кого это было реально, только они это могут осознать...
