Бюрократическая революция составила смысл начала столетия.
Полицейско-налоговая бюрократическая формация сменилась коммунально-промышленной.
Последнее утверждение, безусловно, следует воспринимать как метафору. Современные
бюрократические механизмы, современные формы общественного отчуждения могут
быть осмыслены и названы только в процессе их разрушения. Для того чтобы
понять, их надо сломать.
Первыми изобрели бюрократическую машину, так, как ее понимаем
мы, древние китайцы. Изобретение более великое, чем мифические китайские
осадные машины. Его живучесть поражает воображение. Хотя стоит ли искать
в нем величие? Болото длится дольше молнии. Больше ли в нем от этого величия?
Китайцы все поняли еще тогда и высказали в трактатах. Однако
тексты — это зеркала. Каждый читает себя, а не автора. «Сильное государство
— слабый народ». Надо было столько бороться за собственное государство,
чтобы понять, что на самом деле нам нужен народ.
К нам бюрократическую машину привезли татары. Орда была
странствующей бюрократией, в каковую ее превратил Темучжин после своих
первых побед. Он научился у китайцев. Потому татары и завоевали всех, что
способны были организовать управление на значительных территориях. То,
что они одни были способны к маневру в то время, когда все остальные воевали
толпами, было второстепенным. Представьте, что сегодня удалось взять всех
чиновников Житомирской областной администрации и десантировать их где-нибудь
в Центральной Африке. Безусловно, там начался бы голод и скрежет зубовный,
наводнения и землетрясения, вымерло бы большинство негров, однако образовалась
бы какая-то новая сущность. Орда пришла!
Новейшая российская бюрократическая формация складывалась
в жестоких условиях. Сначала это была русская террористическая кампания,
когда в первое десятилетие нового века гибло в среднем по несколько сот
государственных чиновников за год. Далее — революция, сталинские чистки
и Вторая мировая война. Твердым резцом вырезалась эта модель организации
жизни.
Это был один и тот же тяжелый процесс во всех странах.
В Соединенных Штатах это выглядело как победа федеральной бюрократии в
ходе великой депрессии. В Германии это манифестировалось как национальная
революция, в России — как социальная. Во Франции и Британии все случилось
без явной манифестации, в результате перенапряжения сил в тягу Первой мировой
войны и необходимости организовать социальную защиту масс в послевоенном
мире.
Вторая мировая война дала толчок созданию наднациональных
бюрократических форм и окончательной унификации национальных бюрократий,
что является свидетельством совершенного отчуждения.
Буржуазное сознание трактует фашизм как аномалию. Хотя
на самом деле процессы в Италии и Германии не отличались по содержанию
от тогдашних процессов во всех остальных странах. Существующие определения
фашизма жалки, поскольку они интеллектуально нечестны. На самом деле фашизм
— это эстетическое направление. Кроме стиля, все остальное в нем — это
становление новой бюрократической формации, и именно этим он ужасен. Он
ужасен тем же, чем ужасны все остальные отчужденные общественные формы
во всех других обществах — отчуждением.
Диалектика господствует потому, что Бог — веселое существо
и смеется над нами. Каждую ситуацию он строит как парадоксально смешную.
В соответствии с диалектическим принципом в момент смены бюрократических
формаций, то есть в момент беспрецедентной нивеляции личностного, в момент
всемирно-исторического поражения личности и возведения на пьедестал общественной
инерции, человек вдруг оказался на невиданной высоте. Литературно-философский
бред о сверхчеловеке был вдруг реализован. Имеется в виду конкретный человек
в единственном числе: Сталин, Гитлер, Мао, на какое-то время Рузвельт.
Безграничная, действительно реальная власть, информированность, беспрецедентное
постижение жизни, «выдвижение в ничто», абсолютное одиночество, возможность
творить не из глины, а из жизни и наблюдать результаты своего творения.
Наилучшая книжка про Сталина — «Так говорил Заратустра».
В этом удивительная сила поэзии. Непонятно, как Ницше, этот настолько оторванный
от революционного процесса книжный человек, мог выйти на проблематику,
которая стала актуальной через полстолетия после него.
Описывая двадцатое столетие, я сознательно воздерживаюсь
от упоминаний про экономику, не пользуюсь экономическими мантрами, не чту
их день субботний. Книжники и фарисеи считают, будто бы достаточно сосредоточиться
на индексе роста биржевого курса акций, чтобы определить фиктивный капитал,
чтобы указать на всеобщую капитализацию фондового рынка, которая не соответствует
валовому годовому продукту вместе с основными и не основными фондами и
богатством, которое участвует в процессах рыночного обмена, что это все
объясняет. Что это и есть научный подход. Удавалось ли им когда-нибудь
что-то экстраполировать с их подходом? Могли ли они хоть что-нибудь предвидеть,
пользуясь только собственным категориальным аппаратом? Никогда ничего!
Мы все пользуемся старым добрым немецким способом: если
не понимаешь предмета, назови его как-нибудь, например, субстанциальным
феноменом, капитализацией фондового рынка, отчуждением общественных форм
и тому подобное. Не надо пытаться постичь, надо именовать.
Однако мой подход более эффективен, чем у книжников и фарисеев.
И вот почему.
Революция начинается с революции названий. Если ты хочешь
сломать явление, ты должен назвать его по-новому. Невозможно сформулировать
революционную задачу, пользуясь только контрреволюционными категориями.
Хочешь грабить — не пользуйся ментовскими «понятиями». Хочешь внедрить
вегетарианство, не пользуйся понятиями венской кухни. Не «обедать шницелем»,
а «поедать расчлененные трупы животных».
Пилсудский когда-то говорил: «Наши цели настолько неопределенны,
а сведения о враге настолько малы, что мы вполне можем себе позволить двигаться
в любом произвольно выбранном направлении».
Впереди туман, и в нем просматриваются лишь некоторые определенности:
1. Мусора, начальники, дистрибьюторы достали уже
настолько, что стало ясно — необходимо делать антиноменклатурную революцию.
2. Существующий финансовый кризис, вероятно, будет
преодолен в результате оптимизации управленческих механизмов, однако до
этого так или иначе он коснется всех, в том числе и янки. Наш народ последовательно
разочаровался в социализме, в капитализме, в парламентаризме, в Президенте,
в Нацбанке, в демократии, во всех без исключения государственных учреждениях
и общественных механизмах. Если сейчас он разочаруется в долларе — последней
опоре его непоколебимости — появится место для нас. На чистом, снежно-белом
листе народного сознания мы сможем написать новые иероглифы. Надо только
научиться писать.
3. Даже после антиноменклатурной революции хотелось
бы пользоваться всеми благами канализации, то есть коммунальных служб.
Короче говоря, вопрос, который будет решаться в следующем столетии, таков:
возможно ли построить ситуацию так, чтобы личность оказалась над бюрократией?
Можно ли обойтись без полного уничтожения бюрократии? Можем ли мы научиться
эксплуатировать бюрократические механизмы? Можем ли мы лишить бюрократию
монополии на насилие? Ведь такое уже будто бы намечалось в начале девяностых,
когда всем было хорошо, а менты и чиновники были дезориентированы и боялись.
Современная бюрократическая модель была воспринята смертельно
уставшим (после двух мировых войн) миром. Но мы уже отдохнули.
