В «Дне» №65 и №66 от 9 и 10 апреля опубликована статья Станислава Кульчицкого «Украина и Россия: история и образ истории», посвященная научной конференции под таким же названием, которая проходила в Москве 3—5 апреля. Сегодня мы предлагаем вашему вниманию отклик его российского коллеги, профессора МГУ им. М. Ломоносова Михаила Дмитриева — участника и одного из организаторов конференции.
Я очень рад, что газета «День», опубликовав отклик замечательного украинского историка Станислава Владиславовича Кульчицкого на нашу конференцию (которая очень выиграла от участия в ней ряда крупных украинских специалистов, в том числе и Станислава Владиславовича), положила тем самым начало диалогу историков за пределами академических аудиторий. Развернуть такой диалог и было, собственно, главной задачей нашей московской встречи. Беда только в том, что мы — и в России, и в Украине — опоздали почти на 20 лет. Ведь уже в конце 1990 года, когда создавался Центр украинистики и белорусистики МГУ (при помощи, кстати, Академии наук Украины и Львовской областной организации общества охраны памятников, которые дали нам первый грант в размере 15 тыс. советских рублей), одним из наших главных намерений было подготовить совместно с украинскими историками книгу о спорных вопросах русско-украинских отношений. События первой половины 1990-х годов поставили крест на этом проекте сотрудничества, во второй половине того же десятилетия проект был реанимирован, но нам не хватило энергии и денег, чтобы его осуществить. Но в конце 2005 г. оказалось возможным вернуться к этой идее, пополнив проблематику русско-украинских отношений проблематикой сравнительного изучения истории двух стран и назвать его «Россия и Украина: история и образ истории» (информация — на сайте Центра укранистики и белорусистики МГУ — www.hist.msu/Labs/UkrBel). Инициатива была поддержана Центром украинских исследований Института Европы РАН, созданным В.И. Мироненко, и отделом восточного славянства Института славяноведения РАН (руководитель — Е.Ю. Борисенок). В Институте славяноведения и на историческом факультете МГУ прошел ряд семинаров и круглых столов, а наша московская конференция стала еще одним шагом в реализации этого долгосрочного проекта. Как совершенно правильно написал С.В. Кульчицкий, одна из главных задач проекта — проанализировать, как в современной историографии, исторической публицистике и средствах массовой информации Украины и России трактуются те аспекты истории двух стран, в которых выразилась переплетенность, сходства и несходства их исторических судеб, и которые вызывают споры историков и публицистов. Мы открыто говорим, что хотим поспособствовать выработке научно-критического взгляда на образы прошлого, формирующие взаимное недоверие и враждебность в общественном мнении двух стран; что в центре внимания стоят имиджи, стереотипы, предрассудки, пропагандистские клише, создаваемые сегодня мифы, которые ведут к конфронтации Украины и России.
К участию в предстоящих дискуссиях приглашаются не только специалисты-историки, но и преподаватели школ и вузов, журналисты, политики, сотрудники государственных ведомств и частных компаний, представители неправительственных общественных организаций. В этом отношении задачи проекта далеко выходят за пределы собственно академической исследовательской работы. Состоявшаяся в Москве конференция показала, что такая модальность диалога между украинской и российской общественностью особенно важна и ценна.
О чем мы предлагаем дискутировать нашим украинским коллегам, друзьям и оппонентам? Интересных и очень актуальных тем — великое множество. Это и образ Киевской Руси в исторической памяти Московской и Польско-Литовской Руси и современной публицистике двух стран; византийские, западные, «славянские» и «азиатские» традиции в истории России и Украины; политические и социальные институты Украины и России допетровского времени в сравнении; общее и различное в культуре украинских и русских земель в XIV — XVII вв.; общее и различное в русском православии и украинском христианстве в XIV — XVIII вв.; сходства, различия, взаимодействие в истории российского и украинского казачества; русско-украинские отношения в эпоху Хмельницкого, Дорошенко и Мазепы; политика России в XVII — XIX вв. в отношении Украины (стала ли Украина окраиной или колонией России?); национальное своеобразие украинской культуры XVIII — XIX вв., ее соотношение с русской культурой; украинский национализм в XIX в. (сепаратизм или национально-освободительное движение?); «русское» и «украинское» в политических коллизиях 1917—1920 гг.; смысл, цели, плоды национальной политики в Советской Украине; украинцы и русские в годы Великой Отечественной войны — факты и мифы; национальный вопрос и интернационализм в жизни России и Украины в 1945—1985 гг.; причины, природа, особенности кризиса 1985—1991 гг. в России и в Украине; сходства и несходства процессов трансформации двух обществ в последние 20 лет; причины нарастания противоречий и конфликтов между Украиной и Россией в 1991—2008 гг. и т.д.
Список вопросов может быть, разумеется, очень долгим, хотя и не бесконечным. И конечно же, речь не идет о том, чтобы прийти к «общей» точке зрения и написать «общий» учебник. Но вот отделить то, что на самом деле установлено научными исследованиями, от вымыслов и домыслов, обозначить лакуны в наших знаниях и заведомо неразрешимые вопросы, отделить зерна исторического знания от плевел ангажированной пропаганды — все это вполне осуществимо.
Наша конференция стала небольшим шагом в этом направлении. Ее программа была намеренно полемически заострена. Нет нужды пояснять, что полемические обертоны не способствуют адекватному историческому анализу. Однако, учитывая катастрофическое падение уровня взаимопонимания между историками и масс-медиа двух стран, — отчетливое обозначение того, что заведомо ложно, может пойти на пользу и журналистам, и академическому сообществу наших стран. Ясно, что и на украинской, и на русской стороне в разные эпохи было и остается некоторое количество людей, для которых или «русские», или «украинцы» были и остаются врагами. Было и остается немало и таких, для кого они — бесспорно, братья. Тот факт, что украинцы и русские — соседи, скучен своей очевидностью, и в нем есть лишь одна интригующая сторона: где проходила и где проходит подлинная культурная граница между этими соседями? Но вот вопрос о том, как соотносились и соотносятся, в сравнительном плане, в своей схожести и несхожести политические институты, социальные отношения, экономический строй и культура Украины и России на разных этапах их истории — и нескучен, и велик, и важен. То же самое можно сказать о русско- украинских отношениях. Что же касается стереотипов и клише, которыми переполнены головы наших соотечественников и наши средства массовой информации — то это тема, в сущности, тоже скучна из-за тривиальности, примитивности и нелепой агрессивности большинства этих стереотипов и клише, хотя именно по той же причине она особенно важна, и историку приходится, волей неволей, пускаться во все тяжкиетавтологических дискуссий о мнениях, которые очень часто не имеют под собой никакого исторического обоснования...
В повестку дня московской конференции было внесено пять тем. Станислав Владиславович выделил из них две: проблему голода 1932—1933 гг. (геноцид украинского народа или общая трагедия народов СССР?) и проблему складывания украинского, великорусского и общерусского самознания в XIV — XVIII вв. (три другие касались русского, украинского и велирусского в российской культуре XIX века; России и Украины в 1917—1920-х годах; российско-украинских отношений после 1991 года). Наш уважаемый украинский коллега сумел их каким-то образом увязать, хотя в понимании организаторов конференции эти две темы никак не связаны. Ход рассуждений Станислава Владиславовича о проблеме общерусской идентичности и Голодоморе привел его к очень удивившей меня заключительной фразе: «И стоит ли нам забыть все, что случилось с нашими родными и близкими, чтобы стать частью общерусского народа?». Я хотел бы спросить Станислава Владиславовича: нужно ли вас понимать так, что вы утверждаете, будто есть какая-то связь между страшной трагедией 1932—1933 гг. и тем, что русские и украинцы были очень тесно связаны, а многие из тех и других, подобно Гоголю, считали себя частями одного народа, сначала русского («общерусского», «имперско-русского», если хотите), а потом — советского?
Станислав Владиславович напечатал на страницах вашей газеты текст своего выступления в Москве 4 апреля. Наверно, «День» не откажет и мне в публикации тех моих возражений, которые прозвучали вслед за докладами самого С.В. Кульчицкого и В.И. Марочко, тем более что Станислав Владиславович неточно передал мою позицию, написав: «Подводя итоги дискуссии на тему голода, М. Дмитриев сказал, что голод на территории Украины был таким же, как и в других регионах, а потому говорить о геноциде не приходится». Хотелось бы, конечно, чтобы и В.В. Кондрашин, обвиненный в «незнании поставленной на сессии темы», и другие участники нашей московской дискуссии смогли бы откликнуться на вопрос о голоде 1932—1933 года на страницах вашей газеты. Мои же возражения, неизбежно краткие и предварительные, содержали, в частности, три пункта.
Во-первых, пока не найдено ни одного прямого документального подтверждения тому, что голод 1932—1933 гг. (или отдельные его фазы, как, например, чудовищная ситуация, созданная властями СССР в январе 1933 года, когда у крестьян Украины и других регионов страны стали отнимать нехлебное продовольствие) был намеренной акцией по уничтожению части именно украинской нации (или именно украинского этноса). Ни один из приводимых нашими украинскими коллегами документов, при сколько-нибудь строгом следовании правилам научно-критического взгляда на источники, не может быть проинтерпретирован как источник, из которого было бы видно, что московское руководство преследовало цель уничтожать украинцев как украинцев.
Во-вторых, те многочисленные документы, которые есть в нашем распоряжении, ясно показывая невероятную чудовищность трагедии 1932—1933 гг. в СССР, никак не доказывают, что в сталинской политике террора голодом была какая-то национальная (или этническая) избирательность, и что Украина была выделена этой политикой среди других хлебозаготавливающих советских регионов. Центрально-Черноземный округ России, хлебозаготавливающая часть Поволжья, Северный Кавказ (включая Дон), Казахстан, часть Сибири оказались вместе с Украиной объектами нещадной эксплуатации и террора голодом. Мне как читателю научных работ моих коллег кажется, что материалы, изученные украинскими и неукраинскими историками, показали: методы, инструменты и цели Голодомора были одинаковы всюду, где эта страшная политика проводилась, а она проводилась и в Украине, и на Кубани, и вне Украины и вне Кубани.
В-третьих, С.В. Кульчицкий в своем докладе сосредоточился на вопросе о механизмах Голодомора. Но вопрос, который был поставлен в центр данной сессии нашей конференции был о другом, а именно — о самом болезненной и принипиальной теме, которая теперь отравляет российско-украинские отношения: был ли голод 1932—1933 года в Украине геноцидом украинского народа? Нас, российских историков, причастных к изучению истории Украины, да и всех россиян, интересует: какие же аргументы доказывают, что Украина и украинцы были выделены Кремлем в качестве объекта истребления потому, что это были именно Украина и украинцы?
Ничего нового или изобретательного в моих возражениях нет. За ними стоит больше недоумения, чем утвердительные тезисы, так как я не специалист по истории голода в СССР. Более того, до осени прошлого года мне казалось, что картина вполне ясна. Ведь все знают сегодня, что коллективизация в СССР сопровождалась ужасающим голодом. Все знают, что голод охватил не только Украину, но также Северный Кавказ, Казахстан, часть Поволжья, Центральный Черноземный округ, часть Урала и Южной Сибири. Но в октябре 2007 г. я впервые узнал из статьи в «Независимой газете», что 2008 год официально провозглашен годом памяти о жертвах украинского Голодомора как геноцида. Еще неожиданнее было узнать, с большим опозданием, о принятом в 2006 году решении Верховной Рады считать голод в Украине геноцидом. Потом мы узнали, что в Раду внесено предложение ввести уголовное наказание, по аналогии с Германией, против тех, кто отрицает факт геноцида украинского народа во время Голодомора. Это можно оставить на совести политиков. Однако, когда становится известно, что не только политики, но и украинские историки считают признанным, что голод 1932— 1933 гг. в Украине был ничем иным, как мероприятием по истреблению украинского народа, удивление превращается во что- то иное, в острую тревогу, и, разумеется, появляется потребность выяснить, какие же новые данные о голоде накопились в историографии, какие исследовательские результаты стоят за таким драматическим выводом украинских историков? Публикация в журнале «Родина» материалов дискуссии о голоде, а затем приезд в Москву в ноябре 2007 г. целой группы специалистов, перед которыми была поставлена задача ознакомить российское общество с нынешним взглядом украинской науки на голод 1932—1933 гг., прояснила ситуацию, и наш Центр укранистики и белорусистики организовал 10 декабря 2007 г. на историческом факультете МГУ круглый стол по проблематике голода в Украине и в СССР в 1930-е годы (материалы будут вскоре помещены на сайте нашего Центра). Тогда же было решено продолжить разговор на конференции в апреле 2008 года, а грант только что созданного фонда «Русский мир» и экспертного совета Государственной думы РФ при ее вице-спикере А.М. Бабакове позволил пригласить в Москву многих украинских ученых, чему мы, организаторы (В.И. Мироненко и я), были очень рады.
И доклады, и дебаты оказались очень стимулирующими. Очень хотелось бы, чтобы этот импульс привел к чему-то большему, чем одна конференция. Статья С.В. Кульчицкого позволяет надеяться, что диалог продолжится, и нам удастся, в частности, адекватно понять, на основе каких именно доводов украинские историки построили концепцию Голодомора 1932— 1933 гг. как геноцида.
Другие вопросы менее остры, но, тем не менее, очень важны. Это и поднятая Станиславом Владиславовичем проблематика «общерусского народа». Я с большим удовольствием принял бы участие в дискуссии на эту тему, потому что в последнее время занимаюсь как раз историей протонациональных представлений в культуре Московской Руси, Украины и Белоруссии в XVI —XVII вв. Однако Станислав Владиславович совершенно напрасно увидел в моем докладе на конференции и в дискуссионных комментариях намерение «обосновывать... обращенную в будущее идеологию общерусского народа». Да и мои взгляды на особенности этнического самосознания восточных славян в средние века и раннее новое время представлены Станиславом Владиславовичем не вполне верно, и это, наверно, неизбежно в краткой газетной заметке. Но я всегда готов познакомить всех заинтересованных, в том числе читателей «Дня», с подлинными вопросами и интенциями, которые стоят за моими работами.
Украинской публике наверняка было бы интересно узнать и о других исследованиях, которые ведутся российскими специалистами по истории Украины. С другой стороны, возвращаясь к проблеме голода 1932—1933 гг., я хотел бы предложить и украинским, и российским историкам публично (почему бы не на полосах «Дня» и не на украинском телевидении?) обменяться мнениями о том, что же в самом деле известно, а что по-прежнему неизвестно о голодной катастрофе 1932—1933 гг. в СССР. Давайте спорить и тем самым преодолевать губительное для нас всех сползание в атмосферу взаимного отчуждения и вражды...
